Намедни Пётр украл деньги у случайного собутыльника, с которым вместе выпивали на скамейке под липами. Украл чуть ли не впервые в жизни. Неказистого, дворняжного вида мужика-работягу от бутылки на двоих быстро развезло и склонило в сон. А Петру только-только начало хорошеть: прогрело внутри и чуть зашумело в ушах — хотелось выпить ещё. Подёргав спящего за рукав, он, озираясь, принялся шарить у него по карманам и, на радость, вытащил крупную купюру. Побежал в магазин: было в мыслях слетать мухой туда-обратно и, разбудив уснувшего товарища, порадовать добавкой и вернуть сдачу до копеечки, но, видать, попутал бес. Не вернулся Пётр к Геннадию…

То ли предупреждение, то ли воздаяние не заставило себя долго ждать — в остановку, на которой Пётр осоловело высматривал в потоке свой автобус и чуть не задремал, с грохотом вдавился черный тонированный «немец». Охнуло лязгом железо, шелестнуло осколками лопнувшее стекло. Хорошо, никто не пострадал. Только сумка Петина — всмятку. А в ней три бутылки было, только что купленных на ворованные деньги, …и закуска. Кто-то из зевак заснял на камеру телефона, как гаишники, по-бурлацки наваливаясь, тянут из «мерса» красномордого, в чинах, господина, одетого в черный кашемир. Господин, успевая поправлять галстук, матерится и обещает стражам порядка весёлую жизнь.

Пётр вмиг протрезвел, внял знаку свыше — куда уж прозрачнее намёк, — и надумал поутру идти на исповедь …

Он — снова в той самой церкви, где когда-то отроком крестился. Поискал глазами старого батюшку, бывшего в этом приходе двадцать бурных, развесёлых лет назад. У того белели, как лунь, волосы и мягко светилась улыбка — блаженная улыбка человека, который в этом мире видел и испытал всё, и давно за всё простил и других, и себя самого. Что-то не видать отца Андрея… — жив ли?

С выгнутой темной доски, источенной понизу многовековым свечным пламенем, зрит Богородица. Не совестит, не журит за неверие, не скорбит над отроком Иисусом. Спасителя — будешь приглядываться — и не увидишь в правом нижнем углу иконы; почти не рассмотреть Его, укрытого сизой копотью веков. Ни укора, ни слезы, ни елейного лоска не добавил лику Заступницы неведомый мастер — только одной верой своей напитал образ.

Богородица зрит так, будто уже триста лет в разных человеческих обличиях — бедный, праздный, пресыщенный, дюжий и больной, спесивый и нищий духом, гордый и презренный, вельможный и распластанный в покаянии по холодному храмовому полу — приходит пред её очи Сын и с мольбой ставит свечу.

Размашисто окидывает себя крёстным знаменьем грешник Пётр. Он пьяница со стажем. Шрам на лице — давний, полученный в незапамятной юности в драке, опять-таки по пьяному делу. И, вот, теперь Пётр — еще и вор: так вышло, сам не ожидал, что украдёт, — но сейчас, после пережитого на остановке потрясения, ему кажется, что нет греха страшнее; и карает человек сам себя: плачет, бьёт, крестясь, поясные поклоны, ухается на колени.  На исповедь к горделивому осанистому отцу Василию, из новых, Пётр идти опасается — дюже строг, вдруг заклеймит, ославит зычно на весь храм: «Не видать тебе прощения, грешник! Гореть тебе в аду!»

Будет так или нет — неизвестно, но к безбородому молодому отцу Александру идти и подавно не хочется: как тут доверишься священнику, когда тот, встряхивая стриженной гривкой, масляно оглядывает сочных прихожанок! Что может такой понимать в жизни — сам юнец! Жалко себя Петру.  Оставляет в свечном ящике мятую магазинную сдачу — пусть на благое дело идут остатки краденных денег… Докланяется, докрестится перед иконой до умильной слезы, упокоит душу, и — чему быть, того не миновать — поплетется каяться к Василию. Получит от «гордеца» неожиданно скорое, незлобивое отпущение и с чистой душой поспешит скорей причащаться. А, разомлев от просфоры с вином, уже на улице весело кинет в метнувшиеся к нему цепкие попрошайничьи ладони последнюю горсть звонких медяков.

К вечеру Пётр снова затоскует — заюлят, завозятся в утробе вкрадчивые бесы:

«Не занять ли где денег? Не купить ли Кагору? Церковное ведь. Всё ведь — душе на пользу…»

И понесётся по новой хмельная разудалая свистопляска…

***

В сводчатом полумраке раздаётся торопливый цокот фигурных итальянских каблучков. Легкий газовый шарфик невесомо накинут поверх модной укладки — позабыв своё крестильное имя, вечно юная Светлана спешит к чудотворной иконе. Не нарадуется на земную красу отец Александр! Зажгла свечу, и в бархатных томных глазах заплясали красные огни.

«Какая вещь! Вау! Сколько бы такая стоила на Антикварном салоне!…» — не ко времени, не месту приходит мысль.

В ушах у «захожанки» — золотые с бриллиантами серьги-гвоздики. Выбрала для храма самое скромное из того, что дарил муж. За него, своего мужа — не последнего чиновника мэрии, по совету подруг и пришла Светлана просить в этот храм. Ей сказали, что здешняя Богородица творит чудеса. Будто, если поставить свечку, — исполняет желания.

А мужу сейчас, как никогда, нужна помощь свыше, потому что, неизвестно, куда выведет кривая журналистских игрищ… Либо хвалёная икона поможет, — и от мужа отстанут самодеятельные репортёры с нахрапистыми телевизионщиками, и сам собою замнётся, забудется скандал; либо нет, — и тогда его могут запросто уволить с должности за вчерашний пьяный таран на автобусной остановке. Хорошо хоть, без жертв…

Светлана при трёх высших образованиях — экономист, юрист и искусствовед. Пару лет назад нужным ей образом сработало третье — когда она в алом беретике, тонкая, воздушная, аристократично ходила от витрины к витрине на Антикварном салоне в ЦДХ. Там и увлекла занимательной беседой немолодого холостяка Бориса из столичного департамента культуры. Светлана из хорошей семьи, у неё богатый внутренний мир — она не работала ни единого дня в своей жизни и целиком посвящала себя накапливанию знаний.

Отчего ж её так пугает темная старая доска, которую она, почти не глядя, успела с ходу атрибутировать?!:

«Московская школа, начало семнадцатого века, поновлена в восемнадцатом, иконографический образ — Божья Матерь Казанская. Неизвестный мастер.

Мастер, конечно, талантливый, но мог бы где-нибудь с краю и имя своё начертать…  Вещь была бы ценнее.»

Ну, ладно, — свеча, наклонясь, горит и уже плачет воском — пора просить Заступницу о муже.

Что, что не так с этим ликом? Как будто нет в нём никакого выражения, как будто Богородица вовсе и не слушает Светлану, не внемлет её настоятельной нижайшей мольбе…

***

Бочком подходит к иконе следующий — мелкий, простоватый мужичок, каких в России видимо-невидимо… Геннадием зовут. Лицо серое, напуганное — не донёс он накануне до сварливой жены долгожданные заработанные деньги, а только ведь успел после долгих поисков устроиться электриком на стройбазу. Пить ему вообще нельзя — развозит с двух глотков, но как удержишься — первый аванс на новом месте. Хоть и невелик повод, а обмыть — святое дело!  Захотелось пивка да посидеть на лавочке в весеннем сквере, помлеть на мягком солнышке. И тут появился этот… бес со шрамом от ноздри до уха, подсел на лавку разговоры говорить, заболтал, заморочил. Обмыли, называется! На тебе — нет аванса!

— Прости, Матушка Богородица, что без свечки — денег нет, — шепотком, чуть шевеля губами, оправдывается Гена, — Подсказала бы, что мне с бабой моей делать — заела, запилила совсем…

Постоял, трижды щепотью обмахнул рот да головой дёрнул — поклонился. И ушёл счастливый, веря, что жена ему больше слова плохого не скажет…

***

Борис Анатольевич волнуется, плохо ему — подскочило давление. Наверно, потому что вчера пил, ну и, естественно, от стресса. Это ж надо было так — врезаться в остановку! А гаишник уже не тот пошёл: неподкупный, не отмажешься! И репортёров развелось — всё снимают да выкладывают, и травят потом, как зайца… Вот ведь жизнь — сначала, как по указке, скопом хвалят, поют дифирамбы, а потом, чуть оступись, по команде наваливаются и рвут… Падальщики! Какая все-таки подлая эта информационная эпоха!  В церковь что ли сходить…

***

В глазах Богородицы — терпение. Много их: геннадиев,  светлан, борисов и петров, василиев и александров — в итальянском кашемире и в рясе, в рубище и «от-кутюр», кто с бриллиантами в ушах, а кто с ползучей россыпью тварей в нечёсаных лохмах.  Несут сюда свои одежды, помыслы, имена, пороки и дары — пустым калейдоскопом мелькают сорта и ранги человеческого эго.

И в каждом из пришедших, под слоем то изысканных духов,  то сивушной мути, то ладанного дыма, живёт, — пусть пока лишь, как слабая искра, —  вспыхнет, погаснет,  — но, придёт время, — и непременно воссияет во всей своей Славе — Её Дитя.

Когда это произойдёт, лик Богородицы засветится радостью. Сын вернётся навсегда, потому что на самом деле Он и не пропадал… Просто Его было не разглядеть под многовековым сизым налётом…

«Любите друг друга, как я возлюбил вас…» — с блаженной улыбкой прочтёт в своей келье древний схимник Гермоген, которого благодарная паства знала когда-то как священника Андрея. Прочтёт и помолится обо всех…

Игорь Белкин-Ханадеев