Хотя на дворе стоял изрядный морозец, Пелагея Никандровна, словно не чуя его, набрала в охапку берёзовых поленьев, занесла их в избу. Обычно, прежде чем набрать из ровно выложенной на улице поленницы дров, она аккуратно смахивала с них снег веником. Нынче же занесла прямо с налепившимся снегом. Для кручины у неё сердешной в этот день была очень веская причина. Она и представить себе не могла, как это её Богом данный муж Елисей Елисеевич Святославов остался жив. Хозяин лежал на железной кровати и сипло, тяжело вздыхал: «Вот земляки, вот удружили, кажись, и нутро-то напрочь отшибли». Немудрено — это было, ведь Елисей за вора заступился. Дело было намедни. Пришёл в их деревню неведомо отколь человек, поизношенный жизнью, знамо дело немолодой уж, и давай хлебца просить. Подавали, конечно, сердобольные, а немного погодя в воровстве его обвинили.

Вышел Елисей Елисеевич на улицу, глядит: толпа мужиков гуртом собралась, и при этом все орут несусветно. Ринулся он туда, глядит и глазам не верит: его боевого друга Тимофея Пересветова махратят. Вот Елисей и принял заступ. Несколько казаков от его ярости уже держались за лица, ещё два валялись в снегу. Но где тут против всех устоять, избили обоих зверски.

Отчаянными рубаками они на войне были, повоевали, вернулись в родимые края. Только Елисея Пелагея с сынишкой ждали. А Тимофей, когда возвернулся в свою деревню, что лежала в пятидесяти верстах от боевого друга, увидел свою сгоревшую избу. Спалили его избу богатые братья Клюевы. Пока воевал он, туго приходилось его жене Алёне от братьев этих. Чуяла она, что те поганое дело сотворить с ней могут, вот и ушла в монастырь, чтобы Клюевым не достаться. А те со злости и непокорности её спалили их с Тимофеем избу, которую строили всей деревней. Земляки всё рассказали ему, он было ринулся к братьям, насилу удержали казаки от неминуемой тюрьмы. Один только день и выдержал дома, пошёл в монастырь тот и страшное узнал там: Алёна от тоски по нему померла. Всем храмом хоронили её сердешную, жалели страстно терпно.

В монастыре этом он неделю ровно жил, всё могилку обихаживал. Большущий дубовый крест всю эту неделю сооружал. И как он из лесу дуб притащил, и как он его обрабатывал топориком, за всем этим, тайком смахивая слёзы, следили монахини и молили Бога за него сердобольного. Воздвигнув крест, Тимофей целый день пробыл на могилке, а наутро его уже не было, никто и не видел, как ушёл. И в монастыре том долго о нём молились.

Тимофей поначалу после такого горя пропил все боевые деньги. Идти в родную деревню не захотел, ибо твёрдо знал, что если увидит этих поганцев братьев, то изрубит шашкой. Но тоска, если давит нутро, то давит крепко. Продал коня, ружьё, затем шашку, ещё что-то из боевого оружия. И когда совсем ничего не осталось стал просить по деревням хлеба, словом, Тимофей пошёл по миру. Мысли о том, чтобы скорее сдохнуть, были настолько частыми, что он вдруг стал улыбаться, когда думал об этом: «Окончательно, видать, я свихнулся», — вслух размышлял казак и в который раз корил себя, что не зарубил братьев.

Знал о горе Тимофея Елисей, разнесла, постаралась округа, вот и вступился за друга. Неделю боевые товарищи приходили в себя и, за этим делом знамо дело, разговоры разговаривали. И по просторной Елисеевой избе гудел, прерываясь, надорванный жизнью Тимофеин голос, от которого у Пелагеи не выдерживало сердце, и она то и дело выбегала то в сени за квасом, то спускалась в погреб за разносолом. Но это ей не помогало. И они с мужем терпеливо слушали жуткую исповедь Пересветова: «Я, Елисей, коли узнал про Елену, за чуть бал с ума не двинулся». Докурив трубку, глубоко, с надрывом вздохнул: «Спасибо тебе, брат, выручил, только лучше бы убили. Как мыслишь, Елисеич? Мне ить белый свет не мил и чего на земле делаю?» И Тимофей, никого не стесняясь, впервые за долгое время разрыдался.

Известно, что казаки во все времена свою боевую залихватскую удаль показывали. Ох, как часто дивились этому враги. Но когда не в бою теряешь родного человека, то у каждого живущего на земле человека землетрясение души наступает. Поэтому — то Елисей слёзы боевого друга воспринимал не как слабость, а как саму жизнь, разностей в которой с избытком. Тяжело поднявшись с железной кровати и отведав принесённого Пелагеей из сеней ядрёного квасу, только и вымолвил в этот день: «Брось ты, Тимоха, у меня жить оставайся, корова есть, конь есть, картоха, сало — не пропадём. Помолчав немного, но в такие минуты, кажущиеся вечностью добавил: «Пойми ты, дурашка, я ить за тебя самою жисть отдам и нечего тут боле баить».

На следующий день пошёл Елисей Елисеевич к казакам. А те того и ждали, изнутри теребило их чего – то. Павел Краснов тут же и напустился на только что вошедшего в его дом Елисея: «Ты пошто за вора заступ принял, нешто не понимашь, он ить вор?». Казаки, зорко наблюдавшие за Елисеем, в разговор вступать не спешили. И где — то в душе радовались, что есть у них нетерпеливый Пашка. Елисей Елисеевич придвинул к себе табурет, да ногой же его и пнул. Оглядев всех подряд казаков, которых до недавнего времени так любил и жалел, а теперь всем нутром протестовал против них. Всё же каким-то чудом сдерживал себя, не хотелось ему так зараз душу напоказ выставлять, но иного выбора просто не было: «Я, други мои, так кумекаю. Вы ведь меня тута как облупленное яйцо знаете. Неужто вам и впрямь в головы ваши не пришло, что ежели я за человека заступаюсь, значит не просто всё это». Павел Краснов опять подскочил к Елисею и, дыша ему прямо в нос винным перегаром, орал: «Мы не полицейские какие, украл — вот и получи, не обессудь». Елисей, словно каменная глыба, стоял и продолжал говорить: «Мы ведь с Тимохой-то всю войну вместях были, он меня от смерти спас, но этим вас не удивишь». И вдруг ощетинившись, словно зверь лесной, во весь голос прогорланил: «Кто видел, что он крал?». Семён Кругов, зорко взглянув на Елисея, очертил разговор разом: «А чо тут думу думать, бабка Егориха врать не станет, цельну корзину яиц у неё спёр». Кое у кого из казаков начинали появляться сомнения, но разговор был жарким, и все жадно ловили каждое слово. Елисей хоть и заметил перемены в станичниках, нисколько не поменялся в лице, всё так же тяжёлым взглядом прожигал он их лица: «А вы яйца те у него видели? Ведомо ли вам, что он с войны вернулся, и избу свою обугленную застал». С натугой, вобрав в себя воздух, продолжал твердить: «У него богатые братья Клюевы, пока он сердешный на войне был, жену вздумали, сами знаете, чего сделать. Она сердешная в монастырь подалась, спасала себя для Тимофея, а там от тоски померла. Рази мог он на яйца эти поганые обзариться, коли совесть есть у человека. Об энтом подумайте, казаки. Меня побили, прощаю, но за Тимоху не взыщите». И тут вдруг произошло нечто необычное. Елисей в пояс поклонился казакам и добавил: «А хотите, всё моё хозяйство разбирайте, раз вы нелюди такие». И с этими словами ушёл, не затворив за собой дверь. Казаки, не сговариваясь, ринулись к бабке Егорихе. Были там и слёзы Егорихи, ибо корзину с яйцами она давно нашла, были затем и извинения казаков перед Елисеем и Тимофеем, много чего было…

______________________________________

Анатолий Казаков