Лорийское ущелье

Нет ничего более величественного, захватывающего, потрясающего душу зрелища, чем  вид Лорийского ущелья  весной! С приходом первых тёплых дней здесь происходят волшебные превращения. Поначалу весь окоём каньона наполняется небесным светом и расширяется, порождая некий оптический обман: отвесные скалы, переходя от террасы к террасе, словно живые, поднимаются, тянутся вверх, будто хотят дорасти до неба и приобщиться к его безграничности, обнимая весь окоём! Буйные талые воды, срываясь с горных круч, устремляются со всех сторон в низину ущелья, грозя бедою всему живому, что попадётся на их пути. Ущелье наполняется оглушительным грохотом и рёвом безудержной водной стихии, напоминая гигантского каменного Левиафана – вишапа из армянских мифов.

Как только весна берёт свои права, большая вода отступает, и величественный грохот ущелья плавно переходит в мирно рокочущий гул. Этот гул всё больше напоминает отзвуки  какой-то едва уловимой древней  мелодии, которая отдаётся  в потаённых уголках сознания, заставляя думать, что когда-то, очень давно, ты уже слышал её, и она тебе до боли знакома и близка! В какое-то мгновение приходит откровение: это позабытый мотив колыбельной, которую тебе пела мать…

В Лорийской долине живёт историческое предание о том, как в один из июньских дней 1829 года великий поэт Александр Сергеевич Пушкин, следуя по дороге в Арзрум за победоносной русской армией, верхом на лошади пересекал зияющую бездну террасного Лорийского ущелья, что на севере Армении. Лошадь поэта медленно брела по петляющей скалистой тропе, серпантином сбегающей в сумерки к ущельному потоку. Вдруг откуда-то снизу раздался ужасный свист: из ущельного мрака  стала медленно подниматься вертящаяся воронка смерча, засасывая в себя камни, песок, вырванные с корнем кусты,  речную воду… При виде надвигающегося вихревого столба лошадь поэта шарахнулась в сторону и чуть было не скинула седока в пропасть. Пушкин только чудом успел ухватиться за ветку колючего утёсника,  и удержался в седле! Смертельная воронка пронеслась мимо, налетела на встречные скалы и рассыпалась со страшным грохотом. С трудом преодолев головокружительный каньон, поэт очутился возле сторожевых постов русского гарнизона в Джалалоглы (нынешний  Степанаван). Отдышавшись, он ещё раз опасливо оглянулся на оставленное позади  ущелье, пытаясь понять, что же с ним такое было?!

— Але напужалися, барин? –  спросил подошедший постовой казак.

— Скажи-ка, братец, что же это было?!

— Это вишап здешной шалит, вашескородие,  — ящер древний, – объяснил второй казак и перекрестился. —  Частенько смерчи устраиват, чисто адская сила!

— Сей вишап сам воронку накручивает, а потом забирается в неё и поднимается из ущелья в небо…

— Да ну! – не поверил поэт, скептически махнув рукой.

— Истинно говорю, вашескородие!.. – поклялся первый казак. – Есть люди, которым он являлся воочию…

— Не верьте ему, барин, всё это баснь, — возразил другой служивый.

Но поэт, видно, так был напуган и так устал, что не было никаких сил далее поддерживать разговор с казаками. Он спешился и передал поводья казаку; ещё раз посмотрев в сторону ущелья, воскликнул в сердцах:

— Господи, за что ты так изувечил эту прекрасную землю? Я только что, кажется, в утробе Ливиафана побывал!..

— Точно так-с, вашескородие: он и есть змей Лиофан,  ну, по-ихнему сказать, вишап, — упаси Боже встретиться с ним, —  заломает!..

В своём предании лорийцы не уточняют, поверил ли Пушкин в эту байку о вишапе… Но они твёрдо верят, что ущельное чудище  тогда пощадило поэта, не стало губить хорошего человека. Только вот жаль, что великому поэту  их родное ущелье открылось своей неприветливой стороной, утаив от его поэтического взора свои красоты и чудеса. А, впрочем, у Пушкина не оставалось на это времени: он спешил догнать русскую армию, которая уже отобрала у турок Карс и победоносным шествием вскоре вошла в Арзрум.

«Опять Гергер?..»

Прошло уже более месяца, как Александр Сергеевич выехал из Москвы. 26 мая 1829 года был уже в Тифлисе. Вопреки запрету Николая I, он устремился в действующую русскую армию. Времена были трудные. Едва закончилась русско-персидская война, как началась русско-турецкая кампания. Намерение поэта-патриота  посетить  передовую русских войск исходили из горячего желания  своими глазами увидеть славу и доблесть русского оружия. 11 июня того же года Пушкин въехал в Армению. И вот первая встреча  её жителями в отрывке из «Путешествия в Арзрум»: «Несколько женщин в пёстрых лохмотьях сидели на плоской крыше земляной сакли. Кое-как объяснился. Одна из них спустилась в саклю и вынесла для меня сыр и молоко. После нескольких минут отдыха я двинулся дальше, и впереди на высоком берегу реки увидел крепость Гергер. Три потока с шумом и пеной низвергались вниз с высокого берега…»

Сколько лорийских сёл впоследствии жарко оспаривали тот факт, что в своём «Путешествии» великий Пушкин написал именно о них! В селе Хастур знают наизусть даже имена этих  «нескольких женщин»: Пайцар, Шушан, Шого, Оромсим!.. Это Манукенц Оромсим, якобы, спустилась в саклю и вынесла поэту сыр и молоко. Тем не менее, гергерцы называют хастурцев самозванцами: это в Гергерах Пушкина угощали молоком и сыром, а другие сёла пусть утрутся, не раскатывая  губищу на чужую славу!..

В те времена существовали рядом два села Гергер, — русское и армянское. Вблизи села  Русские Гергеры (ныне Пушкино), располагалось здание штаба русского полка. Здесь же были возведены  войсковые склады и арсенал, активно используемые в ходе русско-турецкой войны. До сих пор в народе ходит шутливая быль, связанная с именем Пушкина. Поэт верхом на лошади выехал из русских Гергер, и вскоре на его пути у подножья ущелья оказалось другое село.

— Что за село?  – спрашивает он у первого встречного.

—  Гергер, брат джан, — отвечает ему встречный крестьянин.

— Чёрт вас побери, опять Гергер?! – недоумённо восклицает поэт.

Фраза поэта: «Опять Гергер?» стала крылатой и до сих пор встречается в речи лорийцев. Сегодня в этих местах при упоминании имени Пушкина вам обязательно покажут дом на углу центральной улицы: именно здесь размещался тот исторический штаб полка, где останавливался на ночлег великий поэт. Дом, естественно, претерпел многократное восстановление и перестройку, но главное, что люди смогли сберечь его, а вместе с ним и память о Пушкине, что гораздо значительнее и важнее.

«В Гергерах встретил я Бутурлина, который, как и я, ехал в армию, — пишет Пушкин в своём «Путешествии в Арзрум». – Бутурлин путешествовал со всевозможными прихотями. Я отобедал  у него, как бы в Петербурге. Мы положили путешествовать вместе; но демон нетерпения опять мною овладел. Человек мой просил у меня позволения отдохнуть. Я отправился один даже без проводника. Дорога всё была одна и совершенно безопасна».

Да, Пушкин проделал большой путь один, без спутников. Ясно, что он поступил так из желания освободиться от тягостного присутствия Бутурлина. Даже в этих нескольких строчках видно пренебрежение, которое испытывал гениальный поэт в отношении Бутурлина:  уж Пушкин, как никто другой,  хорошо знал этого царского осведомителя и шпиона. Будучи флигель-адьютантом у начальника Генштаба русских войск генерала Чернышова, названный  Бутурлин имел задание следить за декабристами, находившимися в войсках. Вот почему Пушкин предпочёл ехать один, из деликатности объясняя этот шаг влиянием на  него «демона  нетерпения», нежели  «заслуживать»  его дружеское расположение.

«Что везёте? – «Грибоеда»

Дорога проходила по подножью горы Тодар и называлась «дорогой Бекета». Пушкин следовал тем же путём, по которому два года назад прошла русская армия. Именно этот перевал Базумского хребта разделяет по обе стороны низинные равнины; до самого горизонта тянется белая линия заснеженных гор, а на склонах перевала тающие снега вымывают глубокие овраги… Здесь, на  самой верхотуре перевала, Пушкину была уготована скорбная встреча с останкам и убитого в Тегеране Грибоедова. «Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил я их. — «Из Тегерана». – «Что везёте?» — «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис»… Всего  несколько  лаконичных и скупых фраз поэта, но в них спрессована картина огромной трагической развязки: «Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году в Петербурге пред отъездом его в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия…»

Только гений Пушкина мог по достоинству оценить истинный талант Грибоедова  и всю меру этой невосполнимой потери  для русской литературы.

Спустя сто лет, в июне 1929 года, в напоминание об этой встрече на  перевале появился высеченный из камня памятник-родник – обычный жест в национальной традиции армян. А сам перевал  назвали Пушкинским. Отсюда только одна дорога спускается в долину, петляя вдоль русла горной реки. Во все времена по ней рыскали банды разбойников и грабителей; безлюдная и опасная, эта дорога была и дорогой надежды: по ней прошла русская армия, и навстречу воинам-освободителям выбегали из своих лачуг голодные  и босые их обитатели; они дёргали солдат за рукава и радостно кричали:

— Здрасти, здрасти, русски брат джан!..

Наследие прошлого… Для Армении эта фраза поистине символична: ни целиком сохранившегося дома или памятника, ни фактических свидетельств о жизни сёл и городов, — одни лишь  разрушенные церкви, руины разорённых крепостей, повалившиеся могильные хачкары… Старину можно увидеть, пожалуй, только на картинах русского художника Валерия Ивановича Мошкова. Во времена  русско-персидской  и русско-турецкой войн Кавказ притягивал к себе талантливых сынов  русского народа – писателей, поэтов, художников… В 1826 году по Армении прошёл и Мошков, русский художник; как Грибоедов, как Пушкин, он также любил многострадальный этот край. Проникновенно и с нежностью он отразил на своих полотнах суровую и романтическую красоту армянской земли, поднимающиеся до линии горизонта заснеженные горные цепи, бездонные ущелья с бушующими потоками, маленькие земляные и каменные жилища; и на этом фоне кровопролитные и грозные сражения и «Взятие Эриванской крепости» — известной картины. Очень многие события тех лет нашли свой отголосок в работах художника. И осталась вечно живой история давних сражений, судеб, лиц…

Сегодня эти свидетельства русского художника по праву стоят рядом с криком души Абовяна – его романом «Раны Армении», где в душераздирающих красках показан исход родного народа, его муки, лишения и горькая судьба. Обезумев от страха смерти, люди бросали свой очаг, кров, бежали с родной земли… Иного выхода не было – кровавая десница народов-деспотов вознесла ятаган над головой армян… Их нужно было спасать, вырвать из когтей чалмоносцев-людоедов. И это сделал русский солдат – ценою беспримерных подвигов, воодушевив и подняв на борьбу и армянских гайдуков. И Абовян, свидетель того ужасного времени, восклицает: «Русского храбрая душа, что нас освободила!» А ведь персов была тьма против малочисленного русского гарнизона; уступая силе, гарнизон вынужден был отступить, но отступая, самоотверженно защищал с тыла поток беженцев, давая им возможность  перейти в Лорийское ущелье. Если бы не было этой  братской помощи и милосердия, воли и мужества русских солдат, жертвой ятагана неминуемо стала бы и эта горстка многострадального народа. А людской поток через ущелье наводнял Лори.  «Начало этого громадного потока дошло уж до Джалалоглы, а конец всё ещё был по ту сторону горы, — так свидетельствовали современники. – Чалмоносцы-кызылбаши, как волки-людоеды, непрестанно рыскали над нашими головами, и со скал, из ущельных расселин и кустов стреляли в нас… Будь они прокляты и безвозвратны эти чёрные дни! Такой участи, что была у нас, и врагу не пожелаешь, — плач и горе до небес. Народ заполнил ущелье, его пещеры и расселины скал, — не было ни места, ни дома, ни хлеба, ни жизни…» Всё это надо хорошо знать, хорошо себе это представлять, чтобы понять великий смысл и значение совершённого отрядами Давыдова, передовыми частями Бенкендорфа и других воинских соединений. Чтобы понять истоки самоотверженности армянских гайдуков и самооборонцев. «Сердце зрящего и слышащего сжималось и содрогалось от ужаса… В Лорийском ущелье из конца в конец – народ: роится, теснится, давится; беженцы со всех сторон свалились друг на дружку, яблоку упасть было негде… Но все знали, что спасены, потому что где-то на перевали стояли русские… Они защищали, они их прикрывали…»

Конечно, фантазия какого-нибудь начинающего писателя  придала бы этому  свой образный смысл: огромная зияющая рана на теле армянской земли – суть глубокий шрам, оставленный персами и  турками на исторической судьбе армянского народа. Но разные люди видят в Лорийском ущелье  разную суть, и судят о нём по себе.  Ущелье кажется добрым — для добрых людей,  и злым, мрачным, неуютным – для злых… Впрочем, чаще всего именно злые силы прибегают к помощи ущелья, чтобы скрыть следы своих преступлений, или самим скрываться от правосудия…

В ущельях заключена одна из самых жутких разновидностей природного рельефа: невообразимая низина, притягивающая к себе все стоки, и надувшаяся грязь, пришедшая в брожение. Коварство бездны и скромность за маской смирения…Возможно, в душе впечатлительного поэта этот образ оставил глубокий след, и не случись той пули Дантеса, Лорийское ущелье обязательно проявилось бы в творчестве поэта… Увы!

Можно простить горам их тщеславие и высокомерие; можно позавидовать чистоте снегов на их вершинах (они если и дойдут до ущелья, то лишь в виде мутных вспененных потоков).  Но когда потрясённый взор человека заглядывает в эту неумолимую и непостижимую пустоту, лишённую солнечного света и тепла, ум заволакивается мраком, блеск и цвет жизни угасают!.. Смех застывает на устах, а холод сжимает сердце…

Пушкин на коне спускался по серпантину горной тропы в глубину ущелья. Мысли о Петербурге, о друзьях… Там его знали, ценили, любили…И ненавидели…Там, наверху, осталась  жизнь, полная воли, эмоций, надежд и света!.. А здесь, в мрачном каменном чреве  ущелья, поэт чувствовал себя призрачной песчинкой.  Душа  его была напугана и омрачена. Он старался заглушить свой страх громкой молитвой или пением, но первобытный  ужас перед этой чёрной бездной сковывал речь и лишал воли, и наваливалось отчаяние узника, запертого в тёмном и сыром каземате… Только рокот воды напоминал  о том, что здесь есть движение, как в циклопической слепой кишке эволюции, вбирающей в себя бесконечность и время. Только здесь, в глубине этого армянского ущелья поэт испытал ощущение космической бездны, которая засасывает в себя всё и не отдаёт ничего обратно; она доказывает, что всё реальное – смертно, а эта ирреальная каменная империя, империя-мертвяк, империя-призрак, питающаяся живой кровью и соками, может жить вечно…

В этом и есть исключительная ценность природных образов и свидетельств, — поэт пропускает их через призму своей души, воплощая в яркие лирические формы: они учат нас не только познавать прошлое, но и гораздо лучше разбираться в настоящем. Более того, и заглянуть в будущее!

Арарат

… Спустившись с перевала и проделав ещё день пути, Пушкин вскоре стал свидетелем необычайного зрелища. «Казаки разбудили меня на заре… — пишет он в своём «Путешествии в Арзрум…» — Я вышел из палатки на свежий утренний воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая двуглавая гора. «Что за гора?» — спросил я, потягиваясь,  и услышал в ответ: «Это Арарат». Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к его вершине с надеждой обновление жизни, — и врана, и голубицу, взлетающих, символы казни и примирения…»

И перед этим видением померкли впечатления поэта  от мрачной утробы лорийского каменного Левиафана. А всё же не хочется расставаться с мыслью, что если бы случай задержал Пушкина в Лорийском ущелье, ему непременно бы открылась причудливая декоративность этого каменного барокко! И, конечно, любознательному по своей природе  Пушкину, без сомнения, захотелось бы встретиться с вишапом. Но после видения седых куполов Арарата он наверняка пришёл к убеждению, что здесь, в Армении, существовал некий предварительный замысел Творца, и существование этого замысла  — доказательство высочайшего такта и вкуса создателя: эта библейская  гора – самое сложное, самое пышное и самое затейливое из того, что Господь когда-либо предпринимал на пространстве Армянского нагорья!