Помнится тугая прохлада. Болота и горы, унылое солнце и туман, много чего. Плотный воздух и люди. И да, Яна Жемойтелите и Дмитрий Новиков, две книжки в переплетах и буквах. «Недалеко от рая», повести, рассказы, публицистика. Переизданная книга рассказов «Муха в янтаре».

Скажите, что вообще может происходить на Севере. Оказывается, может. Более того, весьма теплокровно. Видно, коль скоро вне прохладно и ровно, то внутри будет гораздо. Во всяком случае, к нашим авторам это относится вполне, ибо жизнь под их пером цветиста и сугубо натуральна.

«В сердце осени, когда тополя заводской аллеи обсыпало пронзительно желтыми, яркими, как электролампочки, листьями, возникла иллюзия торжественности, пафоса трудового будня…» — так начинается книга «Недалеко от рая». Ну, давайте прикинем. «Сердце осени» — прилично, «возникла иллюзия торжественности, пафоса трудового будня» — хм. Согласитесь, невольно пойдешь вдоль и глубже. И… поглотило.

«Золотарь и Перчаточник», первая повесть книги. Персонажи, что называется, еще те. Впрочем, пытаться людским материалом удивить нас — как раз не те ребята, автор это понимает и не претендует. Однако сопоставление применяет: люди и собаки. Собака — зверь, «зол как собака» имеется в наличии. Но и «друзей человека», Трезоров, Каштанок и, помилуйте, Муму никто не отменял. Тут можно покрутить, ибо «человек — самый опасный хищник, поскольку венец природы». Таким образом, автор не хило позабавилась. Кстати, относительно природы — получите весьма грамотный антураж. В общем, сооружено технично, ремесло продемонстрировано, разминка удалась.

Итак, следует — «Недалеко от рая», центральная, судя по всему, вещь. Оцените ход. Машенька, главный персонаж, не «из переулка» какая-нибудь, а… Мещерская. Тюкнуло теперь же очаровательной бунинской Олей Мещерской из «Легкого дыхания», относительно которой, помнится, Паустовский по обыкновению точно и увлекательно признавался: «Все внутри меня дрожало от печали и любви». Именно печаль и любовь, весь ход повести наполнен этими штукенциями… Да, как бывает, затея топать по следам признанных смотрится подозрительной, однако уже пройден добротный «Золотарь», цепкое литературное вещество отклоняет минусы и возбуждает любопытство.

Ну посмотрите на Машеньку. Наивная, книжно-ортодоксальная, ожидающая — словом, стриженная под линейку. Щемит, ей богу — человечек. Вроде бы все вокруг бесхитростно, «не существует ничего другого кроме пустыря, заваленного черным шлаком, агатовых галок с красным зевом и злого крупитчатого снега, который колет лицо под напористым ветром». Однако… В общем про жизнь и смерть, одухотворенность, иными словами, потому как душа реализуется особенно после смерти, вопреки рассуждениям Пейпонена, персонажа. Впрочем, скелет и призрак — как тут не витать. Незатейливая история, взятая в умелом контексте — решительный реализм и романтическое (в том смысле, что люди, во времена оны, жили идеалами) — сооружает нечто.

Между прочим, «не абы как» в повести Ленин (наставник, бог) — он не только не нарочит, но суть вязкий штрих, особенно при нашем сарказме, спровоцированном «бес — ценностью». Совершенно не тратит — при всей рискованности образа — вкус автора.

Собственно, о вкусе. Вот уж чего не отнять, потому хотя бы, что нет произведений никудышных. Известно, сборник не может оставлять ровного впечатления, но зигзаги и делаются по понятным соображениям. «И сердце завелось, пошло» — хорошо, право, о воскрешении сложившегося покойника путем прямого массажа. «Прощается и красота, если за ней обнаруживается убогое содержание» — ну а что, слышать подобное от женщины («Валерия», дивно перестроенный в полноценный рассказ очерк). И тождественное повсеместно… Умелые пейзажи. Контраст: реальность — сказка. Жемойтелите и пишет, не особенно заботясь, по-женски — уж если довелось-де, то всем организмом.

Не однажды скользнуло, женщинам вкус достается чаще. Оттого что это — лаконичность и точность (здесь не о количестве слов, о конструкции образа, приемах). Порой не хватает опыта, но восполняет чутье.

Казните — вернемся к «Раю» — но Егор не отложился извергом. Загубил чистую душу — циник, выживатель (поплакал, между прочим, от безысходности содеянного). Чего это вдруг? Уж не случился ли я, прости господи, безвольным изделием нашего «прости господи»?.. Представляется, оказия от следующего симпатичного шага автора. Почил Егор, отрабатывая за страну, на войне, смертью храбрых. А? какова смелость!? К тому же закруглила всю катавасию сочинитель вот каким росчерком: «И только теперь оба — Машенька и Егор — поняли, что есть вечность, и наконец соединились где-то недалеко от рая». Кто-то сочтет завершение несколько залихватским, однако мне так полагать не захотелось — странная эманация вещи. Действительно, сюжетно наша Маша с бунинской Мещерской не особенно складываются, но дыхание повести — если позволите, дух, ощущение — «рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре». Помните у Бунина?

«Рожденные летать», рассказ. Ничего удивительного, что о любви у Яны Леонардовны получается крепче прочего (собственно и живопись здесь тверже, аккуратней). В гуманитарных отраслях a плюс b не совсем равно, а то и вовсе не равно c. Любовь не обязательно «как печка, потому что греет и даже жарит». Однако формулировкам нашего автора доверяешь, ибо сообразность присутствует, работает, что называется, «гений места».

И снова бунинское — несостоявшееся. Не есть ли это сердечная меткость?

Начало рассказа «По цене утренней зари» силой и действенностью освежило в памяти начало «Хождения по мукам». Петроград 1920-го просто задышал. Поймал себя на мысли, все время кем-то отдает. Бунин, А. Толстой. Еще не дойдя до конца этого рассказа, где объявлено имя загадочного посетителя, мелькнул Грин. Рассказ «Жертвоприношение» — О`Генри. Кто-то поморщится, но человек опытный знает, превзойти классику, русскую особенно, невозможно. Получается, дельно от природы. Таки — женщина.

Впрочем нет, скажем так, рассудительные опусы даются автору не хуже изобразительных, что во всяком случае ставит в ряд ладных писателей. Эссе «Что я делаю здесь?» Тут не женское прощение — дамы нынче как раз агрессивны, ибо собственники — но логика мужская и именно та, что, улегшись на женское начало, становится действенной (кстати, в «Жертвоприношении» извлекается аналогичная интенция). Не зря тут весьма пристойная философия замкнута на любви.

И обратно — женщина: замахнуться писать эссе о совести («Что мы знаем о совести»)… Разветвленный мужской разум, противоречивый, значит, не каждого мотивирует. По Кьеркегору «Если бы человек был зверем или ангелом, он бы не мог испытывать тревогу. Но он является синтезом… и чем полнее его тревога, тем более велик этот человек». В данном случае с мыслителем спорить не хочется (между прочим, и к «Золотарю» замечание уместно). Речь не о том насколько решен вопрос, а о том, что трансцендентная аура текста корректно завершает книгу и обостряет взгляд на сочинителя.

Дмитрий Новиков, «Муха в янтаре».

Служитель учтиво выбрал жанр — рассказ. Наша жизнь и написана мазками — импрессионизм не придуман.

«Красивые люди». Вроде бы нет сюжета. Как в музыке. Собственно, чем не музыка? Звонкая и смешная. Светлая юдоль, ненавязчивое и достойное присутствие. Веселые и нелепые — категорические свойства русского — таким образом, красивые люди.

Характерная, я бы сказал, новелла «Sectio» (вскрытие). Небесная хирургия, трепанация обстоятельств, вскрытие бытия. Театр выдуманной истины, аллегория, в которой сцена — «лицо трупа оставалось бесстрастным», а само расчленение трупа — задник.

Театр, в котором есть игра, но нет актеров.

«Лекарственные средства». Так и просится рассказ объявить писательским кредо. Скинуть одежду и сигануть, обнаженным, в толпу — обреченная свобода.

Занятная ерундовина посетила меня. Вдруг почувствовал, как надо и не надо писать. Однако «не надо» столь же внезапно ускользнуло. Тут что-то от правды, которая невозможна без лжи.

«Огонь вода», шикарно воплощенный прием. Обаятельные пейзажи, подкожная, по сути, обстановка. Вдруг нырок в последний абзац. И пронизывает страшная, тупая и безнадежная сила пьяного дикаря. Заточка его обоснованный аргумент, и нет выхода у невзначай столкнувшегося человека, обычного, что нагружен чувствами естественными, разнообразием мира, сопричастными жизнями, защищая которые, сохраняется сам.

Верно, порой чересчур обильно. Есть где приписать автору попытки продемонстрировать, что арсенал на месте. Попенять при этом: не только обладание делает писателем, но владение, умение распорядиться. Ну да, словесная роскошь, а то и наглость, являет дар, но талант обусловливает мера («талант» и есть мера)… Однако согласитесь, когда делятся даром, это щедрость. Потом, чтобы судить, надо быть лучше, а сказать, это здорово, имеет право каждый. Наконец в его уютном многословии так и гуляет любование жизнью.

Как необычно и точно описал возвращение из Парижа («Комплекс полноценности»): «Праздник, который…» — и впрямь — «…всегда с тобой». К слову, здесь вспомнилась Жемойтелите. Подумалось, слава богу, когда за любовь берется литература — психология, скажем, расчленяя, устраняет запахи, глаза, природу. А вот философия, она, пожалуй, терпимее к красоте. И вновь, тем самым, Яна — женщина.

У Новикова, кстати сказать, о любви в этом рассказе сказано между прочим, в обоснование похмелья — но опрятно и звонко.

После его рассказов возникает чувство, когда прощаешься искренне и тепло со случайным вагонным спутником, с которым делился сокровенным — это здорово как исповедь — и обновленный покидаешь сосредоточенную жизнь, вьющуюся в насупленной бездне.

Нет, мыльные пузыри Северу не идут. Эпицентр, что пекло, одымливает надменностью. Периферия хоть не сдерживает, но одевает и содержит. В провинции невольно становишься богаче, ибо подоплека живучая.

Вообще наблюдательность — свойство богатых натур. Образы, как хотите — из опыта, как пытка, богатство из убогих и так далее. Воображать и соображать — что разбрасывать и собирать. Воображение ленивей, разнузданней — наблюдательность не свободней, но точней, значит, легче. А легкость — это ангел (пусть и нехотя падающий, но не падший).

Диалоги Новикова прелестны, соблазняет контраст — слэнг, новояз и… мысль. Соразмерны диалоги и с непрямой речью, ее извивами и глубиной. Вместе с тем слова и образы играют, видна жажда мистики, волшебства; так, вероятно, стоя на северных берегах в холодный ветер, погружаются в мечту.

Все сюжеты наших авторов, характерно, не связаны с деньгами. Но и впрямь, деньги теперь не настоящие, часто не зарабатываются, а сосредотачиваются. Уже и не работаем, а зани(маемся). В том числе любовью… К ним это не идет. Согласно Дмитрию «он занимался извлечением прибыли из различных жизненных ситуаций», может, и не коробит, но подначивает скривить щеку.

Главное, что их объединяет, — приверженность, по словам Новикова, правде и красоте. Два этих слова — суть Манифеста новой северной прозы, к которому наши персонажи имеют прямое отношение — тихого, ненавязчивого, отвечающего по существу традиции. Действительно, от Новикова прет литературой начала прошлого века. Замятин, Иванов, Леонов. Орнаментальность с северным сквознячком… Впрочем, пишущему о ком-то принято шевелить предшественников. И это осмотрительно и учтиво во всех отношениях, ибо все вторично. Вообще говоря, в повторении, чередовании и других фигурах есть смысл. Талант столь же уникален, сколь основателен — по Шопенгауэру, «попадает в цель, куда не удается попасть другим».

Всегда казалось, коварно утверждать, будто пишешь правду (допустимо — чувствовать), даже если она «своя». Заявлять — едва ли ловко. Признаться, во многом это обусловлено заветом Горького: «Солги так, чтоб тебе поверили». И потом, правда склонна к лаконичности — Новиков много и легкословен. Однако тотчас вспомнил Китса: «Красота есть правда, правда — красота; это всё, что человек знает на Земле и что он должен знать». Впрочем он был романтик… И подумалось, может, правда у Новикова просто вера, он надеется на красоту? И верно, даже шероховатость («вдыхал полной грудью блики фонарей на мокром асфальте») у него недурна. Стало быть, коли колеблет, Новиков нов?

Ощущение, что он не придумывает, а бескомпромиссно записывает. У Жемойтелите, пожалуй, такого нет. При всем том — схожи. Так и просится встроить, что мечта и быль неразделимы. Север. Его на кривой козе не объедешь.

Здесь есть свобода таланта. Описывать обыкновенное, досягаемое зрением и нормальным чувством — не каждый сподобится. Думаю, многим литераторам знаком «синдром значительности», желание касаться того что тянет на чудо. Это часто наивно, — впрочем, как знать. Словом, увидеть «лицом к лицу» — тут от решительности и силы.

Но беганье голым по городу, пойманная сердцем заточка в глухой деревеньке — разве это ординар? И уже приходит в голову, что в россыпи удалых, неожиданных и, может, долгожданных слов сами объективно острые события сравниваются, становятся соразмерными общему ходу дел. Умелость необычное превращает в простое, воздух обстоятельства, набухая деталями и свежестью решений делает великое сиюминутным и наоборот.

В пространстве клипового мышления скользим по ракурсам, оглушаемся в потоке разных и непрочных соблазнов; осененный Интернетом поступок посягает на социалку, а веками отобранное качество брезгливо отклоняется в поделки; стали адаптивны, отсюда ищем быстренькое, остренькое. И вдруг встречаешься с экскурсоводом по любованию мелочами — это стоит как минимум минут. Неожиданные и близкие метафоры, порой окаянный троп тропит лазейки в заплесневелые, но, выясняется, голодные эмоции.

Когда множество отдает свежестью, предложения сочиненные изобильны, но ничуть не тягостны, ибо каждый извив таит блик и не разочаровывает непременно — в этом присутствует бесстрашие и уверенность в сущности молодого человека. И сам сборник подстать. Фрагменты, рассказы, эпизоды — суть брустверки, впадинки, переходы, малости и шалости единого полотна, сотканного в жизнь. Это в полной мере относится к обоим авторам.

Все ищут, экспериментируют, оснащенные массивом написанного мнят себя Прокрустами, на вирус при этом падки, ибо с греховным у нас — будь здоров. Но искусственная наторенность часто делает, в качестве защиты, высокомерными: «она, по жизни об-де-нежная, соблазнилась на секс на подоконнике, пару раз побаловалась кокой и осознала — прошла все». Здесь подобное — мимо. Дурновеяния постмодернизма наших сочинителей не берут — спокойны в хорошем смысле, знают, что делают. Когда слова пропечены бытьем-битьем, которое в тебе сидит либо ты в нем, получается как горячий борщ — тем и хорош, что многоединственный и насущный… У них и социальная опора непроизвольна. Питье, нереализованность, любит-не любит, и тут же совершенство поступи, взгляда, намека. Стандартное плетение русской прозы — драма текущего, высоко низкого, скоморошества и в итоге, простите, катарсис.

Безусловно Новиков стилист. Бойкого пера, воздадим справедливости, в России достает. Однако у него нет ерничанья. Скажут — выходит, провинциал. Но юмор-то налицо — и ой какой прицельный. Нет, о провинциальности, имея в виду вооружение, речь не идет. Если угодно, беззаботности нет. Фантомная боль, Шукшин так и брезжит. Как говорит мой родственник медик, болит — значит здоров. Реакция, сопротивление. Устал — стало быть, быт достал.

Впрочем, у обоих скорей не боль, а печаль, уже упоминал. Что, по всей видимости, свойственно северянам. В православии, между тем, в отличие от католицизма печаль — грех. Но так славно быть виноватым — грех украшает, а не укрощает. Поистине печаль идет русскому человеку.

Скрупулезное движение значений рождает подозрение в уважении к жителю вообще, аккуратность и вместе баловство штрихов возводит человека в персону. Но разве не так сокровенен Север? Юг, двулично доступный, подобен бане, где паренье — плотское и дутое… Переплетаются мысль и вымысел — водовороты, стремнины и плесы ожидаемы и употребляются с подпевкой: одна река тем и хороша, что плывешь в новом течении. Невольно томит, «спиши слова», — и радостно и производительно сам тянешься слизать. Надеюсь, это видно.

Письмо густое и размашистое, к нему не привыкаешь, а радостно ждешь приливы. Автор со словами управляется, забавляется, иногда расправляется, смело выискивая, вымысливая притаившиеся оттенки. Это задор, свобода, вечная юность. Герой своих героев.

При всем том выясняется, что Север элегантен. Анданте, темп неторопливого шага, уверенность в себе. Недаром Дмитрий играет «Планта». Возможно, с претензией на новаторство. Однако дудки, сбить нас не удастся: Рахманинов где-то в предсвадебной фуге с Моцартом (кстати, Планта и Джимми Пейджа глубокие музыковеды считают традиционалистами). А что верно — музыка. Уж и слова — ноты, герои и образы — звукосочетания; власть темпа и ритма, гармонии, столь сильна, что и автор лишь исполнитель… Так написалось мной. Пока не прочел о Лед Зеппелин:

Никто в роке ни до ни после не мог сравниться с Пэйджем в его умении драматизировать звук. Это он заставил барабаны Джона Бонэма звучать как вулканические извержения; помог вокалу Роберта Планта вибрировать так, словно бы он снисходил с Олимпа. Даже изящные басовые партии Джона Пола Джонса были улучшены в студии, зазвучав с прежде неслыханной чистотой. Но главное, Пейдж виртуозно манипулировал звуком собственной гитары — так, что тот постоянно менял цвета и оттенки подобно блюз-роковому хамелеону.

Выходит, Новиков видит себя. Редкая вещь.

Они дополняют друг друга. У него стиль и раздолье, у нее нежность к обстоятельствам. Оба любят окружающее в широком смысле и себя в окружающем как продукт.

По мне, ребята недооценены (несмотря на «Новую Пушкинскую» Новикова, которая отнюдь не ля-ля; — и Жемойтелите премией Беликова отметили). Сказано, таких не слышат, потому что нечего ответить. Мы самозабвенно плюхнулись в деспотию моды, которая высосана из кривляний. Топчемся в недоумении и безнадежности точно атомы вокруг своей оси, что клонится согласно дуновениям прогресса… Но когда веет подлинно Русским, что называется, высказанным от души, ядра вдруг почтительно — вольно? — замирают.

Словом, Жемойтелите, Новиков — разрешите порадоваться. Ловко пишут. Купаешься в этой прозе и чуешь, простите — Север недалеко от рая.

Виктор Брусницин

__________________________________________________________

Яна Жемойтелите. Недалеко от рая. — Петрозаводск: Северное сияние, 2013

Дмитрий Новиков. Муха в янтаре. — Петрозаводск: Verso, 2013