В какое положение ставит своих близких решившийся на самоубийство? Это как-то просматривалось в небольшом репортаже с места события, напечатанном в вечерней городской газете. В конце стояла фамилия знакомой журналистки, и Черкавин решил ей позвонить.

—  Да. Привет, Виктор!  — с готовностью ответила репортерша, — О, спасибо!  Я рада, что тебе понравилось. Что заинтересовало, — поправила себя, — Хотя ничего особо интересного нет. Мужчина 38 лет. Семейная ссора. Соседи снизу всё слышали, так что вдовице, боюсь, придется отвечать по статье «Доведение до самоубийства».

— Это уголовная статья…

— Ну, значит, так ей и надо!

— Молодец! Ты оперативна!   Настоящий репортер!

— Спасибо! А ты? Недоверчив, как настоящий детективщик?

— Недоверчив? Видишь ли, по этой статье можно отсидеть столько же, сколько за убийство.

— В самом деле? Вот не думала… У меня завтра ответственное интервью. Нужно подготовиться. Не до вдовушки.

— А где это произошло?

— 12-этажка на «Ж-д больнице» возле бывшего овощного магазина. 7 этаж. Мгновенная смерть.

— А с кем будет интервью?

— О, это приезжая знаменитость. – Она назвала фамилию. —  Собираю сейчас о нем сведения.

— Надень свое красное платье. Оно тебе очень идет.

— Дельный совет! Спасибо!

— Успеха!  — Черкавин положил трубку.

Муж поссорился с женой и выбросился из окна?  Он примерил эту ситуацию на себя. С женой они тоже ссорились, потом развелись, но бросаться из окна никому даже в голову не приходило. Что там за меланхолик был? Как себя чувствует вторая половина? До чего дознались следователи?

Он взглянул на часы. 18.05. С работы, наверно, она уже пришла. Живет рядом. Пойти, что ли, прогуляться? Сколько было краж, убийств, а вот самоубийства — еще ни одного!

Для начала он решил обойти здание по периметру. Едва завернул от второго подъезда за угол, увидел двух женщин в цветастых платьях с загруженными доверху хозяйственными сумками. Явно местные, возвращаются из ближайшего магазина.

— А где он упал? Случайно не знаете? – по-будничному просто обратился к ним Черкавин. Они моментально поняли, о чем речь и охотно стали объяснять, перебивая друг друга:

— Аккурат вот тут.

— Да нет. Вот там, левее.

— А вы сами видели?

— Видеть не видели. Падения никто не видел. А с какого окна, можем точно показать. Вон с той лоджии.

Черкавин поднял голову. На 7 этаже – две незастеклённые лоджии рядом.

— С которой?

— С крайней.

Значит, квартира самоубийцы – угловая, а по торцу здания тянется еще одна длинная лоджия, принадлежность той же квартиры.

Подъезд – без кодового замка.  Два лифта, а в стороне, где-то за поворотом – лестница. Ею, наверно, и не пользуются.

Он вошел и нажал на кнопку 6 этажа. Зайдем-ка сначала к соседке, той, что под ними и якобы всё слышала.

В ответ на звонок послышались быстрые шаги, и решительная особа предстала на пороге.

– Вам кого?

— Если вы – хозяйка, то вас.

Он показал журналистское удостоверение.  Издали оно походило на милицейское.

Но она и взглядом не удостоила.

— Я уже всё сказала.

— Придется повторить, — веско заявил Черкавин.

Прямо от входной двери была открыта дверь в кухню. Там кто-то возился у плиты.

Она указала ему на ближайшую к входной двери комнату.  Не дожидаясь приглашения, он опустился на стул и вынул свой журналистский блокнот.

— Вы не могли бы повторить, что конкретно вы слышали?

— А вы сами послушайте! – она показала пальцем на потолок, призывая к тишине.

И в самом деле, явственно донеслись звуки пускаемой по полу игрушечной заводной машинки, затем женский крик, детский плач…

— Вот так каждый день, десять лет подряд! Столько ее сыну, а старшая, дочь, теперь ей … мм, 16 уже… та на пианино стучала несколько лет, пока самой не надоело!

— Я вам сочувствую, —  примирительно сказал Черкавин, — но муж-то не из-за этого…

 — А с мужем у нее скандалы каждый день. Мало не покажется!  И в тот день она с ним поругалась.  А потом хлопнула дверью. Ну, а он, наверно, поставил последнюю точку. Довела!

— Это серьезное заявление, тянет на уголовное дело.

— А так ей и надо! –

Оказывается, репортерша дословно повторяла сказанное безжалостной соседкой. «Довела». А теперь – «так ей и надо!»

— А когда это было? Время?

— Я как раз обед закончила готовить… Значит, около часа дня.

— А хлопнула дверью… Какой?

— Входной, какой же еще! Поскандалила, значит, и ушла.  Он не стал бы при ней в окно бросаться, как вы думаете!

Черкавин попрощался и пошел пешком наверх.

Эту площадку он оглядел внимательнее.  Четыре квартиры. Их, угловая, справа, напротив – соседняя.  В другом углу узкого коридора – еще две. А зайти бы сначала к ближнему соседу?

На звонок вышел важный пожилой мужчина с заметным брюшком и лысиной во весь лоб.

— Насчет соседа? – догадался он, увидев незнакомого мужчину, протягивающего ему какое-то удостоверение.

— Совершенно верно, — ответил Черкавин.

— Мы с ним не общались. Ничего общего. Ни возраста, ни рода занятий.

— А кем он был?

— В гараже работал.

На разговор из комнаты откликнулась хозяйка квартиры:

— Начальником гаража.

—  Жена, оказывается, лучше меня знает. Может, ты тогда выйдешь, ответишь оперуполномоченному?

Черкавин с недовольным видом повернулся к прервавшей разговор. Повернулся – и остолбенел.  «A breath-taking woman», как говорят англичане, и это не было метафорой – у него действительно перехватило дыхание.  Высокая, стройная, даже дома – очень элегантная. Он не успел толком разглядеть, в чем она.  Он сам смутился под ее взглядом.  Она пристально смотрела на Черкавина, но вид у нее при этом оставался непроницаемым.

Черкавин обратился к обоим:

— С соседями не общаетесь, но, возможно, что-то слышали? Ведь это буквально за стенкой? Да и лоджии у вас рядом, обе незастекленные…

— Да, — согласился муж, — Сколько уже прошу жену: Давай   наймем рабочих, чтобы застеклить – не хочет.

— Я курю на лоджии.

— Так вы можете что-то сказать?

— Если вы спрашиваете конкретно о том дне, то я, естественно, днем был на работе.

— Я тоже была на работе, — она произнесла эту фразу, словно подводя итог разговору. Черкавину ничего не оставалось, как откланяться, что получилось у него довольно неловко.

Он вышел в общий коридор и огляделся. Третья дверь была на той же стороне, что и квартира только что опрошенных супругов, а вот четвертая – смотрела с торца на весь коридор. Если там живет любознательный сосед, то ему всё хорошо видно!

Точно! Не успел он прикоснуться к кнопке звонка, как дверь отворилась, и из темноты прихожей его молча поманили пальцем.

Хозяйка, одинокая старуха, оказалась из тех, кому недостает бодрости, чтобы жить собственной полноценной жизнью, но достаточно сил, чтобы безостановочно следить за чужой.

— Что они вам сказали? – она первая   начала с вопроса.

— Да, собственно, ничего. Сказали, что не общаются.

— Это точно! Он – важный начальник, она – искусвед.

— Искусствовед?

— Да! В музее в художественном. А те – шофер в гараже напротив да диспетчер в нашем ЖЭКе. Никогда не видела, чтоб они друг к дружке в гости ходили.

— Да он вроде не простой шофер…

— А, вы про то, что незадолго, где-то за год перед смертью, его начальником его же гаража поставили? Он мне говорил об этом. Ну, я его спросила, — поправила она себя под внимательным взглядом Черкавина, — Чего, мол, такой важный стал, костюм себе новый шикарный справил. Вообще, скажу я вам, мне его страшно жалко. Он мужчина видный был, красивый, а тут еще на должность, руководящую стал.  Чего ему вздумалось?

— Спасибо за сообщение, —  Черкавин собрался уходить.

Но она и не думала прощаться.

— Может, чайку попьете?  — предложила она.

— Не откажите старухе, — продолжала она уговоры, — А варенье у меня какое! Такого ни у кого нет!

 Квартира у нее оказалась двухкомнатная, обставленная по-старомодному, но чистенькая и прибранная. В кухне чинно стояли белый шкаф, такой же столик, старый холодильник «Бирюса», но стульях лежали вышитые подушечки.

Варенье и вправду оказалось превосходным. Хозяйка довольно рассмеялась на похвалу гостя:

— А из чего – ни в жисть не догадаетесь!

-Это точно!  — подтвердил Черкавин.

— Рецепт сообщу! Жене – жена-то у вас есть? — от меня передадите в качестве привета.

Черкавин смотрел на ее добродушное лицо и физически ощущал, как приятная атмосфера обволакивает его, и понимал, что не сможет признаться ей, что разведен.

— Есть, — подтвердил он.

— Весь секрет – в том, что ассорти! – гордо произнесла она ученое слово. — Нужно смешать малину, иргу и смородину в равных долях. А сахар, как обычно, кило на кило.

— Я понял.

— А ведь мы не познакомились!  — вспомнила хозяйка, — Меня Александра Порфирьевна зовут.

— А меня Виктор.

— Вот вы, Виктор, скажите мне, как ученый человек, может ли быть такое самоубийство?

 — Вы, стало быть, не верите?

— А вот не верю! – честно ответила она и тут же поправила себя, испугавшись, — Только не подумайте, что я на его жену Лидку грешу. Нет, она, конечно, не хотела.

— Но ведь они, говорят, часто ссорились?

— Это было, — согласилась Александра Порфирьевна, — Но Лида ему никогда не изменяла! Ведь из-за этого, говорят, мужики больше всего переживают?

Она вопросительно посмотрела на Черкавина. Но он и сам ответил ей вопросом:

— А он ей?

— Никогда не видала, чтоб он из дому уходил один. Всегда с сыном, а то и с Лидой.  Стало быть, не гулял.

Вот я вам про себя опишу. У меня первый муж – царство ему небесное – запойный был. Трезвый -то еще ничего, а как напьется – святых выноси. Ну, и че же? Помирать из-за него?  Помаялась-помаялась я с ним, да и сбежала. В Уфу как раз уехала. Тут на работе другого встретила. С энтим долго прожили, он, правда, тоже помер, уже три года как. Плохо одной-то.

— А про первого откуда знаете, что умер?

— Так, мил человек, с нашей деревни приезжают, ко мне заходят. А куда им еще в чужом городе податься? А я не вредная, не загордилась, приедут – принимаю. Уж переночевать всегда пущу. Да и скучно одной-то!  — простодушно объяснила она свое гостеприимство.

— А дети? Есть кому помогать?

— Дети?  — протянула она, — Какие же у меня могли быть дети! Дистрофия, обморожения… Я ведь снайпер с Ленинградского фронта!

— Ого! Не думал, что Вы успели повоевать. По возрасту не думал.

— Мне, знаете, сколько лет?  85!  Я с двадцать четвертого года рождения!

Он искренне удивился, чем несказанно порадовал старуху.

Сутулится, а лицо очень свежее, даже румяное.

Она поняла его оценивающий взгляд и объяснила:

— У меня ведь позвоночник сломанный.  А лицо? Знаю, что молодое! У меня кремы!  И маски делаю раз в неделю! Дрожжи и сметана!

— Это, я думаю, большинство женщин делает. У вас какой-то свой секрет…

Она опять заулыбалась, довольная.  Зубы белые, ровные. Свои или протез? Спрашивать, конечно, не стал.

— Секрет? А я работу очень любила.  Вот такая дура была! – смеялась она заразительно. Черкавин невольно улыбнулся ей в ответ. —  Свалю, бывало, дерево, и радуюсь. Это уже после войны было, в Сибири, в Верхнетуринске. Там и ожила. Кедры нас спасли. Кедровые орешки.  А нынче молодые здоровые работать не хотят!

 Нас отправили на Большую землю после Ленинградского фронта. В чем душонки держались, дистрофия у всех. Нам ведь в блокаду 250 грамм хлеба давали и 13 грамм пшена. А нужно было нам, девкам-доходягам, еще снайперские винтовки держать и не промахиваться!

Привезли, значит, нас. Оставили на путях наш эшелон. А в другом солдатики на фронт едут. Меж ими слух пронесся: девок привезли!

Один открывает наш вагон, смотрит на нас и спрашивает:

— А в каком   вагоне девки? Тут одни старухи!

А нам по 18-20 лет было!

В Сибири я в лесхозе работала, там и мужа первого нашла. Он меня однажды в город привез – еще до свадьбы дело было – и завел в тир. Решил показать, как метко стрелять умеет. Это мне-то, снайперу!  А я вида не показываю!  Учи, мол! Он мне: так-то, так-то держи, так-то целься. Я взяла, да все цели — в яблочко! А он – в молоко!

Черкавин весело рассмеялся в этом месте рассказа.

— Это тебе сейчас смешно, а он, знаешь, как расстроился. Рассердился даже!  Пришлось ему биографию свою фронтовую докладывать!

 А потом вернулась в свою родную деревню. Я ведь родом из Башкирии. Мачеха умерла, отец и пригласил: приезжайте, мол, дом пустой стоит, сам один остался.

Вот как я теперь,-  вздохнула и нос повесила.

Черкавину очень хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, чтоб она не грустила. Она это почувствовала и благодарно взглянула на него.

— Дали мне медаль «300 лет Санкт-Петербургу – Ленинграду». Пришлось взять!

Черкавин невольно улыбнулся опять. А она не шутила:

— Юности у меня не было.  Сейчас бы жить, да некогда! Да я больно не огорчаюсь. Какие сами – таки и сани.

Я вот тебе стих прочту:

В   Сибири   не   было   войны,

В ее селеньях враг не рыскал,

Но сколько всё же белизны

В ее кудрях от обелисков.

Не осквернял ее дорог

Сапог, подкованный на Рейне,

Эвакуации поток

Переполнял ее деревни.

Фашист кровавых рук не мыл

В ее воде, но в зорях звонких

Казался алым ржавый ил,

Когда вез катер похоронки.

Разрывов бомб не знал кедрач,

Он тишину ночами слушал,

Лишь новых вдов высокий плач

Набатом отзывался в душах.

Берез сибирских белизны

Не рвали пули и снаряды,

Но все же падали они —

Из них готовили приклады.

Не знали женщины штыков,

Траншеи рыть не приходилось —

Валили лес за мужиков

И сами в снег без сил валились.

Это всё – как про меня! Как про меня стихи писали!

Она вздохнула:

— Утомила, поди, тебя?

— Можно, я к вам еще приду?

— А в любой день и время!

Она закрыла за ним дверь, а он позвонил в квартиру Лиды.

  За дверью послышались шаги гренадера, а открыла ее – юная девица, правда, не в меру накрашенная.

— Мне Лидию…

Он сделал вид, что по записям уточняет отчество хозяйки, но девица не стала дожидаться, а резко произнесла:

— Это моя мать!    —  и закричала она, повернувшись, — Подойди!  Опять к тебе с допросом!

На ее крик вышла женщина неопределенного возраста, довольно полная, неопрятно одетая, взглянула на Черкавина погасшим взором и устало спросила:

— Что-то еще?

— Да, собственно, осталось уточнить кое-какие детали.  Вы работаете диспетчером. Каков график работы?

— По суткам.

— Так. А в тот день? Это ведь был…

— Вторник.

— Да, вторник.

Послушать разговор из комнаты вышли мальчик и кот.

— Никита, — обратилась к ребенку Лидия, — Не мешай, иди пока поиграйся у себя.

Кот посмотрел на хозяйку и пошел обратно, но мальчик остался стоять, как ни в чем не бывало. Лидия сделала вид, что так и должно быть, словно ничего она ему не говорила.

— Так-дежурство-то было мое, а напарница поменялась со мной – ей надо было идти на поминки в среду – и попросилась отдежурить вторник вместо меня, а я бы за нее в среду.

— А дочь?

— Она была на даче у подруги еще с выходных.

— А Никита?

— Я, когда дежурю сутки, отвожу его к маме. Ну, к своей матери. Заранее, с вечера – мне рано на дежурство. Так он в тот день у бабушки был.

— Может, мы пройдем? Мне нужно вести запись.

— Да, простите. Идемте на кухню.

Черкавин закрыл дверь перед самым носом любопытного Никиты, и тот не посмел ему возразить.

— Значит, муж не знал, что вы окажетесь дома?

— Не поняла… Что вы хочете этим сказать? Он обычно обедать домой приходил, у него гараж через дорогу.

— А из-за чего произошла ссора, вы не припомните?

— Как не помню. Он сказал, что борщ пересолен, есть нельзя.  Но это неправда!  Я вкусно стряпаю! И соли положила как всегда! Не больше! Он меня еще дурой обозвал… Но это не пишите.

— А вы?

— А я обозлилась, вот это всё ему сказала, что вам теперь. Что готовлю получше других, что пусть не придирается, а потом …

— Хлопнули дверью и ушли?

— Да там еще много чего он сказал, я и не стерпела. Наговорила лишнего. Кабы знать!

Она заплакала.

— Прости меня, Витя!

— Его Виктором звали?  (как меня, — подумал Черкавин)

—  Прости! Прости!  — с какими-то бабьими подвываниями запричитала она. К ней подступали рыдания, и Черкавин уже хотел немедленно ретироваться.  Но не тут-то было. В дверь без стука вошла дочь, и резко бросила в лицо матери:

— Раньше надо было думать!

— Погодите обвинять!  — строго прервал ее Черкавин.

— Да?!  — не ожидала она такого поворота.

— Она ваша мать!

— А он мой папа! И он никогда не лез, как эта: так не красься, так не одевайся!

— Я вам повторяю: погодите обвинять.  Это ваша мама!

И повернулся к Лидии:

— Пока всё. До свидания!

Она смотрела, ничего не видя, глазами, полными слез, растерянная и убитая.

Дома Черкавин еще раз просмотрел свои краткие записи, а потом отбросил блокнот и растянулся на диване, глядя в потолок.

Думал, будет что-то интересное, а оказалась обычная семейная скука.

Так-то оно так, только закончилось уж больно необычно…

Борщ, понятно, был только предлогом. Не скажешь ведь:

— Надоела ты мне своим неопрятным видом, своими бабьими ухватками, своими расплывшимися формами.

Хотя, кто знает? Может, именно так и говорил, не церемонился?

У самого Черкавина, как ни говори, хоть этого нет: надоедливой ежедневной скуки.  Подумаешь, один! Для мужчины это иногда – выход! Никто не мешает.

Вот именно: иногда! Потому что никто и не советует. А хотелось бы посоветоваться с умной женщиной. Он вспомнил Александру Порфирьевну с ее простым решением: «Че же, теперь помирать из-за этого?»

Умирать было решительно не из-за чего! И, однако, он умер.

И еще. Прямо по Высоцкому:

«Придешь домой – там ты сидишь»

А он не ожидал ее присутствия! Придрался к борщу. Что же произошло дальше?

Неужели в пылу ссоры она его ударила, а потом выкинула с лоджии? Баба-то она здоровая, стукнет – мало не покажется!

Ладно, спать!  Утро вечера мудренее!

 Ночью к нему пришло сновидение.

Но там не было ни самоубийцы, не его расплывшейся жены, не старухи- соседки.

 Его посетила прекрасная незнакомка.

Он силился вспомнить, где видел это лицо богини, эту стать прима-балерины, эти внимательные глаза… Ночью, во сне, он не узнал ее, зато утром понял сразу.

 И так захотелось ее увидеть! А ведь даже имени ее не узнал!

Ничего, это поправимо!

Он набрал сайт Художественного музея и стал смотреть список сотрудников с приложенными фотографиями. А вот и она, в первых рядах, заместитель директора!

Он набрал номер приемной и позвонил.

— Добрый день. А Элину Марковну я могу услышать?

— К сожалению, ее сейчас нет на месте. Она поехала по делам в министерство.

— Жаль. А в другой день — это возможно?

— Конечно. Она каждый день на работе. О, простите, кроме, – на том конце провода запнулись, видимо, заглядывая в расписание, – вторника. Вторник у нее методический день.

— Спасибо.

Черкавин положил трубку и присвистнул. Зачем ей понадобилось врать?

А завалиться бы вечером опять к ней домой и посмотреть, какое выражение примет ее непроницаемое лицо после его заявления!

Он едва дождался вечера.

— Извините за беспокойство, — сказал супругу, —  но нужно уточнить кое-какие детали.

— Вряд ли я помогу. Ведь я уже говорил, что был на работе.

— Так у меня вопрос не к вам, а к Элине Марковне. Она дома?

— Сейчас приглашу. Да вы пройдите сами.

Комната казалась большой, потому что в ней было просторно. Стоял угловой диван, перед ним журнальный столик с резными ножками, а противоположную стену занимал телевизор с огромным экраном.

Черкавин присел на краю дивана и стал ждать.

Она явилась довольно быстро и чуть кивнула ему в знак приветствия.

Он приподнялся.

— Добрый вечер. Извините, что пришлось опять беспокоить вас. У меня всего один вопрос. Вы вчера сказали, что во вторник были на работе. Но на работе вас не было. У вас был методический день.

Она поджала губки:

— И что Вас интересует?

Черкавин смотрел на нее, стараясь не упустить ни одной смены выражения на ее лице:

— Только то, что это неправда.

— А как вы себе представляете методический день?  Что я сижу дома и ничего не делаю? В методические дни я могу быть в библиотеке или у художников, если у них появились новые интересные работы, на которые они приглашают взглянуть. Надеюсь, я ответила на ваш вопрос?

Ответить-то ответила, только сумела сделать это, выгадав время для обдумывания.

Черкавин попрощался, а на площадке не удержался, чтоб не выругаться про себя.  Теперь уже поздно исправлять, а в третий раз они могут его просто не пустить.  Потребуют, например, удостоверение…

Но ее ответ не понравился. Размытый какой-то. Про тот вторник она ничего конкретного не сказала. Да, да, вот это и будет зацепка для следующей беседы!

Он позвонил ей на работу:

— Добрый день. Вчера вы мне сказали, что Элина Марковна в министерстве, а сегодня?

— Да, здравствуйте! К сожалению, и сегодня ее нет. Она позвонила утром и предупредила, что пойдет в поликлинику.

— В министерскую?

— Что вы! У нас нет никакой специальной поликлиники. В свою районную.

— Спасибо.

Заболела, значит, после его визита?  Стало быть, еще не все потеряно!

Он сразу догадался, у двери какого кабинета ее искать. И не ошибся! В стороне от небольшой очереди она сидела подчеркнуто-независимо, а, в сущности, одиноко.

Он присел рядом. Она взглянула на него, и демонстративно отвернулась.

— Простите, если кажусь вам назойливым, – чуть нагловато, по-свойски обратился Черкавин, — Как говорится: его в дверь – так он в окно!

В ее глазах на мгновение вспыхнул испуг. Но она тотчас овладела собой, однако Черкавин успел это заметить.

— Вряд ли доктор вам поможет, — тихо и просто, словно продолжая давно начатый разговор, произнес Черкавин.

— Вы, о чем? – холодно отпарировала она.

— Бессонница. Ночные кошмары. Давление. Головная боль. Ну, припишет вам невропатолог какой-нибудь традиционный настой пустырника или что-нибудь из новых разрекламированных средств.  А вам нужно совсем другое.

Она промолчала.

— Покаяться вам нужно. Пусть даже никто ничего не докажет.

— Вы что, с ума сошли? – резко бросила она.

На них стали оглядываться.

— Выйдем отсюда. Люди смотрят.

Она покорно поднялась и пошла. О, ее походка!  Выработана годами, такую никакие штормы не изменят! Но Черкавин уже не любовался. В крайнем случае, он изумлялся ее выдержке.

Они присели в тихом отсеке коридора.

— Боже мой! Я только сейчас поняла, В ЧЕМ вы меня подозреваете! Но это же нелепо. Зачем мне его убивать!

—  Согласен. На первый взгляд нелепо. Если вы не расскажете, ЧТО вас заставило. Может быть, он приставал к вам…

— Только в милиции и могут настолько тупо и пошло рассуждать, уж простите меня за прямоту.

— Я не из милиции. Признаюсь, я частное лицо. Журналистка – моя знакомая. Вот так и вышел на вас.

— В таком случае —  какое вы имеете право?..

— Никакого. Но дознаватели, «тупые и пошлые», тоже, только попозже, дознаются до того же, до чего и я. Для чего вы солгали?  Вы были дома! Почему мой визит и вопрос заставили вас обратиться к врачу?

— Ну, уж не воображайте о себе слишком много! Ваш визит! У меня… у меня погиб любимый!

Черкавин изумленно смотрел на нее. В ее глазах стояли слезы. Море слез. Руки, ее нежные ручки прижали к груди сумочку таким откровенным движением, как будто она не хотела отпускать от себя любимого.

— Вот оно что… Поэтому вы не хотели стеклить балкон… Не впускали через дверь…

— Всё из-за этой старухи!

— А ее-то в чем винить?  В конце концов, вы могли честно развестись…

— Алименты на двух детей! А где жить?   Мой муж квартиру ради меня делить не будет, докажет свою правоту на любом суде.  А Виктор? На что он мог бы рассчитывать в случае развода?  На комнату в коммуналке!

— Он сорвался?

— Столько раз, столько раз, — она закрыла глаза, и слезы полились по ее нежным щечкам, —  что он уже смеялся: «Я с закрытыми глазами проделаю этот трюк!»  Почему это вдруг случилось!

Черкавин мог бы ей ответить про измененный график, про ненужную встречу с женой, окончившуюся ссорой…

— Значит, вы не согласитесь с тем, что на Лидию повесят обвинение в доведении до самоубийства?

— Даже так? Я об этом не думала.

— А вы подумайте.

— Я не могу сейчас ни о чем думать. Разве вы не видите!

Она сидела, поникнув, прижав руки к вискам. А потом вынула из сумочки тонкий батистовый платочек, промокнула глаза и, не поворачиваясь к Черкавину, произнесла совсем другим, ледяным тоном:

— Ничего не было. Я вам ничего не говорила.

Нина Турицына