Михаил Афанасьевич

БУЛГАКОВ

(1891-1940)

Молодой Булгаков

1. Юные годы

Михаил Афанасьевич Булгаков родился в семье профессора-историка Афанасия Ивановича и Варвары Михайловны (в девичестве Покровская), преподавателя женской прагимназии, 15 мая 1891 года, крестили Мишу 18 мая в Крестовоздвиженской церкви на Подоле; крестной была его бабушка Олимпиада Ферапонтовна, крёстным – Петров Николай Сергеевич, друг семьи.

Семья, как в те давние времена, была многодетной: после первенца появились на свет с разницей в год-два ещё шестеро – два сына и четыре дочери, и все они, кроме Михаила, прожили долгую, праведную жизнь.

В большой семье «правила бал» – матушка Варвара Михайловна, человек выдающийся и незаурядный, которая после смерти мужа в 1907 году воспитывала семерых подростков, старшему из которых было 16 лет. Все они, что называется, «состоялись», получили прекрасное образование и преуспели в своей профессии.

…Будущий писатель с младенческих лет пристрастился к чтению и сочинительству: первый свой рассказ «Похождения Светлана» он написал в 7 лет; о чём был этот рассказ никто уже точно не помнит, но все сходятся в одном – действовали там ведьмы и черти.

С девяти лет Михаил зачитывается классиками, но самыми любимыми стали для подростка Гоголь и Салтыков-Щедрин, и эта любовь была долгой и плодотворной: впоследствии Булгаков инсценировал «Мёртвые души» и поставил пьесу во МХАТе. У Салтыкова-Щедрина он перенял сатирический и едкий тон в написании фельетонов, судебных репортажей и очерков.

В гимназии Михаил учился прекрасно, особенно преуспевал в русской словесности – сочинения его были лучшими в классе, но как он впоследствии говорил, что «с общечеловеческой точки зрения это было дурное, фальшивое писание – на казённые темы».

Гимназию он окончил с золотой медалью в 1909 году, и встал естественный вопрос: кем стать?.. Более всего его привлекали юридические науки и медицина, поскольку были пример: оба брата матери были врачами: Михаил Покровский – терапевт, был лечащим врачом Патриарха Тихона; Николай Покровский – гинеколог, оба имели частную практику и хорошо зарабатывали. И после некоторого колебания Булгаков предпочёл медицинский факультет, поступив в Киевский университет, который окончил через 7 лет (вместо шести, поскольку по состоянию здоровья – почечная недостаточность – вынужден был взять отпуск).

31 декабря 1916 года Булгаков получил диплом об утверждении «степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской Империи, сей степени присвоенными».

К тому времени он был уже женат: свою первую любовь он встретил в 1913 году – Татьяну Николаевну Лаппа, очень лёгкую, жизнерадостную девушку. Венчал их священник Александр Глаголев, друг покойного отца, в Киево-Подольской церкви Николы Доброго. Молодожёны, по внутреннему устройству, были очень похожи – бережливостью не отличались, и все деньги 50 рублей, которые присылал им отец Татьяны каждый месяц, улетали, что называется, в первую же неделю. Но зато они позволяли себе ездить на такси, покупать, порой, ненужные вещи, кутить с друзьями.

Летом 1917 года Булгаков заразился дифтеритом и начал употреблять морфий, сначала чтобы купировать боль, а затем – «подсел», и это превратилось в болезнь. Начались истерики, ломки, и тогда Татьяна, чтобы спасти любимого от гибели, начала впрыскивать ему вместо морфия дистиллированную воду. Это, в конце концов, принесло успех, и Булгаков избавился от губительной заразы, а впечатление от пережитого нашло отражение в рассказе «Морфий».

По специальности Булгаков работал относительно недолго – три года, побывав земским врачом, военным врачом в прифронтовой зоне, во время Первой мировой и Гражданской войны. Этот опыт дал будущему писателю неоценимый опыт:

«Немало дала писателю медицина, которая много берёт из жизни и цель которой постигнуть жизни сложный ход, – отмечал профессор А.Б. Фохт. – Действительно, врачу, как никому другому, близки интересы жизни, ему легче ориентироваться в типах, легче проникать в тайники человеческой жизни».

И в самом деле, этот опыт нашёл своё воплощение в многочисленных очерках, фельетонах, повестях и пьесах, которые публиковались в периодической печати и в журнале «Медицинский работник», позже – в сборниках и отдельных книгах.

Простился Михаил Афанасьевич с медициной 19 ноября 1919 года:

«Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнёс рассказ в редакцию газеты».

Весной 1920 года Булгаков, будучи во Владикавказе, заболел тифом и по этой причине не покинул страну. После выздоровления писал двоюродному брату: «Я запоздал на 4 года с тем, что должен был давно начать делать – писать». Здесь же, во Владикавказе, Булгаков ставит первые свои пьесы «Самооборона», «Сыновья муллы», «Братья Турбины», которые впоследствии он уничтожил…

2. Москва. Начало творческой деятельности

В Москву Булгаков впервые приехал в декабре 1917 года, к дяде Николаю Михайловичу Покровскому, который стал прототипом профессора Преображенского в «Собачьем сердце». А окончательно супруги поселились в столице в конце сентября 1921 года. Места жительства Булгаковы меняли беспрестанно: студенческое общежитие Первого медицинского института; у родственников мужа сестры Булгакова Надежды; в квартире детского сада печатников «Золотая рыбка»; временно – в коммуналке на Большой Садовой, где позже чета поселилась и постоянно. Все эти перипетии отражены в рассказах и фельетонах, а также – в пьесе «Зойкина квартира» и в романе «Мастер и Маргарита».

Булгаков интенсивно (под различными псевдонимами) работает с газетами Гудок», «Рабочий» и с журналами столицы: «Медицинский работник», «Россия», «Возрождение», «Красный журнал для всех». За четыре года в газете «Гудок» опубликовано 120 репортажей, очерков и фельетонов.

Одновременно А.Н. Толстой, который редактировал берлинскую газету «Накануне» и её «Литературное приложение», приглашает Булгакова к сотрудничеству в московскую редакцию. Здесь увидели свет многие его работы, в т.ч., главы из «Записок на манжетах».

Именно с «Накануне» началась слава Булгакова. Как вспоминает Э. Миндлин, «Булгаков очаровал всю редакцию светской изысканностью манер… В нём всё – даже недоступные нам гипсово-твёрдый, ослепительно свежий воротничок и тщательно повязанный галстук, не модный, но отлично сшитый костюм, выутюженные в складочку брюки, целование ручек у дам и почти паркетная церемонность поклона, – решительно всё выделяло его из нашей среды. И уж, конечно, его длиннополая меховая шуба, в которой он, полный достоинства, поднимался в редакцию, неизменно держа руки рукав в рукав!..

Но при всем при этом тридцатилетний Михаил Афанасьевич сразу зарекомендовал себя блистательным журналистом. Открылась первая Всероссийская сельскохозяйственная выставка, и редакция заказала ему обстоятельный очерк.

…Через неделю Булгаков принёс в редакцию мастерски сделанный, искрящийся остроумием, с превосходной писательской наблюдательностью написанный очерк о сельскохозяйственной выставке…

Очерк отправили в Берлин, и уже через три дня мы держали номер «Накануне» с очерком Булгакова «Золотой город» на самом видном месте.

Наступил день выплаты гонорара… Счёт на производственные расходы у Михаила Афанасьевича был уже заготовлен. Но что это был за счёт!..  На заведующего финансами московской редакции страшно было смотреть. Он производил впечатление человека, которому остаётся мгновение до инфаркта. Белый, как снег, наш Семён Николаевич, задыхаясь, спросил, почему же счёт за недельное пированье – на двух лиц? Не съедал же Михаил Афанасьевич каждого блюда по две порции!

Булгаков невозмутимо ответил:

– А извольте-с видеть, Семён Николаевич, во-первых, без дамы я в ресторан не хожу. Во-вторых, у меня в фельетоне отмечено, какие блюда даме пришлись по вкусу. Как вам угодно-с, а производственные расходы покорнейше прошу возместить.

И возместил-таки!.. Булгакову не посмел отказать».

…В конце мая 1922 года в журнале «Рупор» появляется рассказ «Необыкновенные приключения доктора», впервые подписанный полной фамилией – Булгаков. Это стало началом близкого знакомства его с московским литературным миром, и обретением полезных знакомств.

15 марта 1923 года Михаил Булгаков вступает во Всесоюзный союз писателей. Выступления, творческие командировки, встречи, интервью, читки пьес в театрах, премьеры – всё это целиком поглощало время Булгакова, и для Татьяны места в этом бурном водовороте не находилось, да и простовата она была для знаменитого писателя. И случилось неизбежное –  в апреле 1924 года брак распался.

Но «свято место пусто не бывает», в начале января на вечере «сменовеховцев» (издателей «Накануне»), который проводился в Бюро обслуживания иностранцев в одном из особняков в Денежном переулке, состоялось знакомство Булгакова с Любовью Евгеньевной Белозёрской, только что вернувшейся из-за границы. Она была молода, хороша собой, умна, образованна и… свободна!..

Роман развивался стремительно, уже в августе влюблённые решают соединить свои судьбы, и Любовь Евгеньевна поселяется на Большой Садовой. Но «нехорошая» квартира, где витали духи прежних жильцов, ей не нравится, и чета покидает это «насиженное» место, где написаны роман «Белая гвардия» и повесть «Дьяволиада», сделан перевод романа Жюль Верна с французского «Багровый остров». При помощи сестры Надежды они снимают комнату на втором этаже флигеля во дворе дома № 9 по Чистому переулку, вблизи места, где квартировали братья матери Покровские. И уже там, 30 апреля 1925 года Любовь Евгеньевна стала Булгаковой, музой и преданным другом писателя.

Так начинается «пречистенский» период жизни Булгакова.

В 1925 году в ж. «Россия» (№ 4 и 5) были опубликованы первая и вторая части романа «Белая Гвардия», третья часть не вышла, поскольку журнал был закрыт.

Но роман был прочитан руководителями Художественного театра, и Булгаков получил предложение инсценировать роман с обещанием – впоследствии включить в репертуар театра. Булгаков со всей серьёзностью воспринял этот заказ и дал глубокую творческую переработку сцен романа, значительно видоизменив образ героя. Пьеса имела три редакции, которой автор дал название «Дни Турбиных», и 5 октября 1926 года состоялась премьера спектакля. Забегая вперёд, следует сказать, за 14 лет спектакль «Дни Турбиных» сыгран 900 раз; с большим успехом его встречали в Ленинграде, Киеве, Горьком, а также – в Париже, Риге, Нью-Хевене (США), куда театр выезжал га гастроли.

В феврале в альманахе «Недра» появились «Роковые яйца»; в июле – первая книга «Дьяволиада. Рассказы», которая была переиздана в следующем году. В середине 1926 года в Ленинграде вышла вторая книга – сборник рассказов «Юмористическая библиотека ж. «Смехач»; в том же году – третья, последняя прижизненная книга, – сборник рассказов «Трактат о жилище», опубликованная в издательстве «ЗИФ».

3. Театр – большая любовь и мука Булгакова

В 1926 году ОГПУ (по анонимному доносу) произвел обыск в квартире Булгакова, были изъяты рукопись повести «Собачье сердце» и личный дневник писателя. Спустя несколько лет дневник вернули, и Булгаков сжёг его, однако, бесследно ничего не исчезает, – на Лубянке порядок блюли строго – копия сохранилась.

После успеха «Дней Турбиных» во МХАТе, Михаил Афанасьевич буквально «заболел» театром. Последующей пьесой стал «Бег», над которым он работал 1926-1928 гг., где автор развил и углубил тему гражданской войны. Главное действие развёртывается в Крыму. Никогда ранее не бывши за границей, Булгаков сумел очень достоверно воспроизвести обстановку, и последнее действие пьесы перенёс в Константинополь и Париж. Драматизм психологии главных действующих лиц показаны в двух ипостасях: в годину гражданской войны они, не приняв революции, были злейшими врагами народа, но после того, как пришлось пережить большую нравственную ломку и трагедию, они под влиянием чувства патриотизма, кардинально меняются их взгляды, и образы оказываются глубоко человечными.

Когда «Бег готовился к постановке, Максим Горький, прочитав пьесу, назвал её «превосходной» и глубоко сатирической, сказав: «Твёрдо убеждён, «Бегу» в постановке МХАТа предстоит триумф, анафемский успех!». Но премьера не состоялась ни во МХАТе, ни в Ленинградском Большом драматическом – запретил Главрепертком, окончательно.

Пьеса «Зойкина квартира», премьера которой прошла в театре им. Вахтангова, тоже была запрещена в столице, но после долгих прошений Главрепертком разрешил её постановку только в провинции. Но после того, как 17 марта 1929 года состоялось 198 представление, «Зойкина квартира» была запрещена окончательно. Такая же судьба постигла и пьесу «Багровый остров» после постановки в Московском Камерном театре.

Доведённый до отчаяния Булгаков пишет письма в Правительство, Горькому, Сталину…

Письма правительству и А.М. Горькому

Секретарю ЦИК Союза ССР

Авелю Софроновичу Енукидзе

Ввиду того, что абсолютная неприемлемость моих произведений для советской общественности очевидна; в виде того, что совершившееся полное запрещение моих произведений в СССР обрекает меня на гибель; в виду того, что уничтожение меня как писателя уже повлекло за собой материальную катастрофу (отсутствие у меня сбережений, невозможность платить налог и невозможность жить, начиная со следующего месяца, могут быть документально доказаны).

При безмерном утомлении, бесплодности всяческих попыток обращаюсь в верховный орган Союза – Центр, Исполнительный Комитет СССР и прошу разрешить мне вместе с женою моей Любовью Евгеньевной Булгаковой выехать за границу на тот срок, который Правительство Союза найдёт нужным назначить мне.

Михаил Афанасьевич Булгаков

(автор пьес «Дни Турбиных», «Бег» и других)

3.IX.1929 г.

Москва.

А.М. Горькому

3.IX.1929 г.

Многоуважаемый Алексей Максимович!

Я подал Правительству СССР прошение о том, чтобы мне с женой разрешили покинуть пределы СССР на тот срок, какой мне будет назначен. Прошу Вас, Алексей Максимович, поддержать моё ходатайство. Я хотел в подробном письме изложить Вам всё, что происходит со мной, но моё утомление, безнадёжность безмерны. Не могу ничего писать.

Всё запрещено, я разорён, затравлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции – отпустить меня.

Уважающий Вас, М. Булгаков.

Убедительно прошу уведомить меня о получении этого письма.

А.М. Горькому

28.IX.1929 г.

Многоуважаемый Алексей Максимович!

Евгений Иванович Замятин сообщил мне, что Вы получили моё письмо, но Вам желательно иметь копию. Но копии у меня нет, письмо же моё было приблизительно такого содержания:

«Я подал через А.И. Свирского Правительству СССР заявление, в котором прошу обратить внимание на моё невыносимое положение и разрешить мне вместе с женой моей Любовью Евгеньевной Булгаковой выехать в отпуск за границу на тот срок, который правительству будет угодно мне назначить.

Я хотел написать Вам подробно о том, что со мною происходит, но безмерная усталость уже не даёт мне работать. Одно могу сказать: зачем задерживают писателя, произведения которого существовать не могут? Чтобы обречь его на гибель?

Прошу о гуманной резолюции – отпустить меня. Вас убедительно прошу ходатайствовать за меня.

К этому письму добавляю следующее:

Все мои пьесы запрещены; нигде ни одной строки моей не печатают; никакой готовой работы у меня нет, ни копейки авторского гонорара ниоткуда не поступает; ни одно учреждение, ни одно лицо на мои заявления не отвечает, словом, – всё, что написано мной за 10 лет работы в СССР, уничтожено. Остаётся уничтожить последнее, что осталось – меня самого. Прошу вывести гуманное решение – отпустить меня!

 Уважающий Вас, М. Булгаков.

Убедительно прошу уведомить меня о получении этого письма.

Алексей Максимович не остался равнодушным к просьбе Булгакова, и направил И.В. Сталину письмо, где сообщал: «…мне прислали фельетон Ходасевича о пьесе Булгакова. Ходасевича знаю хорошо: это типичный декадент, преисполненный мизантропией и злобой на всех людей… Но всюду, где можно сказать неприятное людям, он умеет делать это умно. И на мой взгляд, он – прав, когда говорит, что именно советская критика сочинила из «Братьев Турбиных» антисоветскую пьесу. Булгаков мне «не брат и не сват», и защищать его я не имею ни малейшей охоты. Но он талантливый литератор, а таких у нас не очень много. Нет смысла делать из них «мучеников за идею». Врага надобно или уничтожить, или перевоспитать. В данном случае я за то, чтобы перевоспитать. Это легко. Жалобы Булгакова сводятся к простому: жить нечем. Он зарабатывает, кажется, 200 руб. в месяц. Он просил меня устроить ему свидание с Вами. Мне кажется, это было бы полезно не только для него лично, а вообще для литераторов-«союзников». Их необходимо вовлечь в общественную работу более глубоко».

В то время М. Горький был важной фигурой: по его инициативе был создан Союз писателей, и он был первым Председателем правления СП СССР, и по этой причине знал Сталина лично и имел право ему писать и «советовать». Он был услышан, и 18 апреля 1930 года Сталин позвонил Булгакову!.. Выслушав краткий и сбивчивый рассказ Булгакова, он посоветовал подать во МХАТ заявление с просьбой принять его на работу в качестве режиссера-ассистента. «Думаю, – сказал Сталин, – Вам не откажут», что и было сделано.

А спектакль «Дни Турбиных» Иосиф Виссарионович посмотрел, пьеса ему понравилась, и, хотя это «антисоветская штука» и Булгаков не «наш», но в конечном счёте впечатление от «Дней» будет полезно для коммунистов».

Но пресса не унималась, и когда Главрепертком вновь запретил к показу «Дни Турбиных», Сталин вернул её во МХАТ, единственный театр, которому разрешалось оставить спектакль в репертуаре.

Правительству СССР

От Михаила Афанасьевича Булгакова

(Москва, Б. Пироговская, 35-а, кв.6)

Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:

1.

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.

Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.

Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.

Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.

2.

Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных было 3, враждебно-ругательных – 298, которые представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.

Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «Сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого Собачьей старостью». Обо мне писали, как о литературном Уборщике, подбирающем объедки после того, как «Наблевала дюжина гостей».

Писали так: «…Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя… Я человек деликатный, возьми да и хрясни его тазом по затылку… Обывателю мы без Турбиных вроде как бюстгальтер собаке без нужды… Нашёлся Сукин сын, нашёлся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха…» («Жизнь искусства», № 44 -1927 г.).

Писали «О Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы» («Комс. правда», 14\Х- 1926 г.).

Сообщали, что мне нравится «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А. Луначарский, «Известия», 8\Х – 1926 г.), и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идёт «вонь» (Стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее…

Спешу сообщить, что цитирую я отнюдь не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель – гораздо серьёзнее.

Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать. И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.

3.

Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет «Багровый остров». Вся критика, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она «бездарна, беззуба, убога» и что она представляет «пасквиль на революцию».

Единодушие было полное, но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно. В №12 «Реперт. Бюлл.» (1928г.) появилась рецензия П. Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый Остров» – интересная и остроумная пародия», в которой встаёт зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские подхалимски-нелепые драматургические штампы, стирающего личность актёра и писателя», что в «Багровом Острове» идёт речь о «зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов, подхалимов и панегиристов…».

Сказано было, «если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие прославленного буржуазией драматурга оправдано».

Позволительно спросить – где истина?

Что же такое, в конце концов, – «Багровый Остров»? – «Убогая, бездарная пьеса» или это «остроумный памфлет»?

Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встаёт зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит её.

Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый Остров» – пасквиль на революцию. Это несерьёзный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности её, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком – не революция.

Но когда германская печать пишет, что «Багровый Остров» – это первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая Гвардия», №1-1929 г.) – она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

4.

Вот одна из черт моего творчества, и её одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: чёрные и мистические краски (я – мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина.

Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьёзно отметить всё это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова – клевета.

Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления: «М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи» («Книгоноша, №6-1925г.).

Увы, глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков стал сатириком и как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютна немыслима.

Но мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершеннейшей ясностью в статье В. Блюма (№6 «Лит.газ»), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу:

Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй. Так мыслим ли я в СССР?

5.

И наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы, брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и Мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает – несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми – аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР.

6.

Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я не мог сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нём, но я прошу об одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно добросовестно.

7.

Ныне я уничтожен.

Уничтожение это было встречено советской общественностью с полною радостью и названо «достижением».

Р. Пикель, отмечая моё уничтожение («Изв.»,15\IX-1929г.), высказал либеральную мысль: «Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов». – И обнадёжил зарезанного писателя словами, что «речь идёт о его прошлых драматургических произведениях».

Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля ни на чём не основан.

18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщавшую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») к представлению не разрешена.

Скажу коротко: под двумя строчками казённой бумаги погребены – работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы, – блестящая пьеса.

Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».

Все мои вещи безнадёжны.

8.

Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене.

Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе. Они оба исходят от непримиримых врагов моих произведений, и поэтому они очень ценны.

В 1925 году было написано: «Появился писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Л. Авербах, «Изв.», 20\IX-1925г.).

А в 1929 году: «Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества». (Р. Пикель, «Изв.», 15\IX-1929 г.).

Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо.

9.

Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой.

10.

Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу.

11.

Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссёра.

Я именно и точно и подчёркнуто прошу о категорическом приказе, о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен, как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Моё имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актёров и режиссёров, а с ними и директорам театров, отлично известно моё виртуозное знание сцены.

Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста-режиссёра и актёра, который берётся добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня.

Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссёром в Первый Художественный Театр – в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко.

Если меня не назначат режиссёром, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены.

Если и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как найдёт нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, – нищета, улица и гибель.

М. Булгаков

Москва, 28 марта 1930 года.

Генеральному секретарю ВКП(б) И.В. Сталину

О, муза! Наша песня спета…

И музе возвращу я голос,

И вновь блаженные часы

Ты обретёшь, сбирая колос

С своей несжатой полосы.

Некрасов

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк. Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем.

«Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для проведения большого и стройного труда. Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.

…Мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для моей службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от неё.

…Я знал только то, что еду вовсе не за тем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, точно, как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от неё».

Н. Гоголь

Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года.

Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.

С конца 1930 года я хвораю тяжёлой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен. Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких.

Причина болезни моей отчетливо известна:

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя.

Со мной поступили, как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.

Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие. Нет такого писателя, чтобы замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий. А если настоящий замолчал – погибнет.

Причина моей болезни – многолетняя затравленность, а затем молчание.

За последний год я сделал следующее: несмотря на очень большие трудности, превратил поэму Н. Гоголя «Мёртвые души» в пьесу; работал в качестве режиссёра МХТ на репетициях этой пьесы; работал в качестве актёра, играя за заболевших актёров в этих же репетициях; был назначен в МХТ режиссёром во все кампании и революционные празднества этого года; служил в ТРАМе – Московском, переключаясь с дневной работы МХАТовской на вечернюю ТРАМовскую; ушёл из ТРАМа 15.III.31 года, когда почувствовал, что мозг отказывается служить и что пользы ТРАМу не приношу; взялся за постановку в театре Санпросвета (закончу её к июлю).

А по ночам стал писать. Но надорвался. Я переутомлён.

Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты чёрным, я отравлен тоской и привычной иронией.

В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.

Если это так – мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишён возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключённого.

Как воспою мою страну – СССР?

Перед тем, как писать Вам, я взвесил всё. Мне нужно видеть свет и, увидев, вернуться. Ключ в этом.

Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьёзно предупреждён большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно. Меня предупредили о том, что в случае, если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес.

По общему мнению, всех, кто серьёзно заинтересован моей работой, я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей – СССР, потому что 11 лет черпал из неё. К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год.

(Сам я никогда в жизни не был за границей. Сведение о том, что я был за границей, помещённое в Большой Советской Энциклопедии, – неверно).

«Такой Булгаков не нужен советскому театру», – написал нравоучительно один из критиков, когда меня запретили. Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен, как воздух.

Прошу Правительство СССР отпустить меня до осени и разрешить моей жене Любови Евгеньевне Булгаковой сопровождать меня. О последнем прошу потому, что серьёзно болен. Меня нужно сопровождать близкому человеку. Я страдаю припадками страха в одиночестве.

Если нужны какие-нибудь дополнительные объяснения к этому письму, я их дам тому лицу, к которому меня вызовут.

Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское моё мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мною по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.

Вы сказали: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу…». Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР.

М. Булгаков

(письмо осталось без ответа – ред.)

30.V.1931

Москва

Товарищу Сталину

От драматурга и режиссёра

 МХАТ СССР имени Горького

 Михаила Афанасьевича Булгакова

 

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Разрешите мне сообщить Вам о том, что со мною произошло:

1.

В конце апреля сего года мною было направлено письмо Председателю Правительственной Комиссии, управляющей Художественным театром, заявление, в котором я испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой.

В этом заявлении была указана цель моей поездки – я хотел сочинить книгу о путешествии по Западной Европе (с тем, чтобы по возвращении предложить её для напечатания в СССР).

А так как я действительно страдаю истощением нервной системы, связанным с боязнью одиночества, то я и просил о разрешении моей жене сопровождать меня, с тем, чтобы она оставила здесь на два месяца находящегося на моём иждивении и воспитании моего семилетнего пасынка.

Отправив заявление, я стал ожидать одного из двух ответов, то есть разрешения на поездку или отказа в ней, считая, что третьего ответа не может быть.

Однако произошло то, чего я не предвидел, то есть третье. 17 мая мне позвонили по телефону, причем произошёл следующий разговор:

– Вы подавали заявление относительно заграничной поездки?

– Да.

– Отправляйтесь в иностранный Отдел Мосгубисполкома и заполните анкету Вашу и Вашей жены… И как можно скорее, так как Ваш вопрос будет разбираться 21 или 22 числа.

В припадке радости я даже не справился о том, кто со мною говорит, немедленно явился с женой в ИНО Исполкома и там отрекомендовался. Служащий, выслушав, что меня вызвали в ИНО по телефону, предложил мне подождать, вышел в соседнюю комнату, а, вернувшись, попросил меня заполнить анкеты…

По заполнении анкет он принял их, присоединив к ним по 2 фотографических карточки, денег не принял, сказавши: «Паспорта будут бесплатные».

Советских паспортов не принял, сказавши: «Это потом, при обмене на заграничные».

 А затем добавил буквально следующее: «Паспорта вы получите очень скоро, так как относительно вас есть распоряжение. Вы могли бы их получить сегодня, но уже поздно. Позвоните ко мне 18 утром».  (Но ни 18, ни 23, ни 25 и 27-го паспортов не было – ред).

Тогда я несколько насторожился и спросил служащего, точно ли обо мне есть распоряжение и не ослышался ли я 17 мая? На это мне было отвечено так: «Вы сами понимаете, я не могу вам сказать, чьё это распоряжение, но распоряжение относительно вас и вашей жены есть, так же, как и относительно писателя Пильняка».

Тут уж у меня отпали какие бы то ни было сомнения, и радость моя сделалась безграничной. Вскоре последовало ещё одно подтверждение о наличии разрешения для меня. Из Театра мне было сообщено, что в секретариате ЦИК было сказано: «Дело Булгаковых устраивается».

В это время меня поздравляли с тем, что многолетнее писательское мечтание о путешествии, необходимом каждому писателю, исполнилось.

Тем временем в ИНО Исполкома продолжались откладывания ответа по поводу паспортов со дня на день, к чему я уже относился с полным благодушием, считая, что сколько бы ни откладывали, а паспорта будут.

7 июля курьер Художественного театра поехал в ИНО со списком артистов, которые должны были получить заграничные паспорта. Театр любезно ввел и меня с женой в этот список, хотя я подавал свое заявление отдельно от театра.

Днём курьер вернулся, причём по его растерянному и сконфуженному лицу я увидел, что случилось что-то. Курьер сообщил, что паспорта даны артистам, что они у него в кармане, а относительно меня и моей жены сказал, что нам в паспортах ОТКАЗАНО.

На другой день, без всякого замедления, в ИНО была получена справка о том, что гражданину Булгакову М.А., в выдаче разрешения на право выезда за границу отказано.

После этого, чтобы не выслушивать выражений сожаления, удивления и прочего, я отправился домой, понимая только одно, что я попал в тягостное, смешное, не по возрасту положение.

2.

Обида, нанесённая мне в ИНО Мособлисполкома, тем серьёзнее, что моя четырёхлетняя служба в МХАТ для неё никаких оснований не даёт, почему я и прошу Вас о заступничестве.

10 июня 1934 г.

(Письмо осталось без ответа – ред.)

За границей Михаилу Афанасьевичу так и не удалось побывать. Но он продолжал работать, ибо не работать он не мог!.. В 1932 году во МХАТе была поставлен спектакль «Мёртвые души» по инсценировке Булгакова. Пьеса «Кабала святош» (или «Мольер»), написанная и прошедшая пятилетний репетиционный период была сыграна в 1936 году, но после 7 спектаклей также была запрещена. Причина – в газете «Правда» появилась разгромная статья «об этой фальшивой, реакционной и негодной пьесе». После этого Булгаков ушёл из МХАТа  – в Большой и стал работать как либреттист и переводчик. Он написал либретто «Минин и Пожарский», «Пётр I». Кроме того, по настойчивой просьбе мхатовцев, Булгаков написал пьесу о Сталине, сначала она называлась «Пастырь» (одна из партийных кличек молодого Сталина), но потом автор переименовал её в «Батум», и когда она была уже отрепетирована и состоялся просмотр, пришла телеграмма из Кремля, что пьесу «Батум» Сталин считает очень хорошей, но ставить её в театре нельзя, ибо «нельзя такое лицо, как И.В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова».

Михаил Афанасьевич был, по свидетельству Елены Сергеевны (третьей жены Булгакова – ред.), в тяжелейшем душевном состоянии. Он отлично знал, что от него ждут «агитационную» пьесу, которую он не мог и не хотел писать.

Последняя, роковая болезнь началась в августе 1939 года, вернее обострилась, но которую доктора сразу не смогли распознать. У него начались непрерывные головные боли, сильно ухудшилось зрение. Но в редкие минуты просветления он продолжал работать над последним романом «Мастер и Маргарита», который ему перепечатывала Елена Сергеевна. Михаил Афанасьевич, как врач, понимал, что часы его сочтены, и он торопился оставить жене последние наставления, что и как необходимо сделать с тем наследием, которое он оставлял потомкам.

Последний месяц организм его не воспринимал пищи, в результате уремии (гипертонический нефросклероз) и последующего отравления Булгаков покинул этот свет 10 марта 1940 года.

Гражданская панихида проходила в здании Союза писателей СССР. Перед панихидой скульптор С.Д. Меркулов снял с лица посмертную маску.

12 марта совершена кремация, и урна с прахом захоронена на Новодевичьем кладбище, по странному, мистическому совпадению, рядом с Николаем Васильевичем Гоголем, прах которого был перенесён из Свято-Даниловского монастыря с прежнего места его упокоения. На его могиле был установлен новый памятник – на мраморном пьедестале – бюст великого писателя.

А камень «Голгофа», прежде укрывавшая первую могилу Гоголя, перекочевала к Булгакову. А теперь вместе с Михаилом Афанасьевичем покоится и его «Маргарита» – Елена Сергеевна Булгакова.

Светлая им память!..

Римма Кошурникова