На флот меня призвали в двадцать пять мальчишеских лет. К тому времени я успел поработать на театре Петропавловска — Камчатского,  жениться и развестись. А поскольку первый урок не пошёл впрок, загремел под венец во второй раз. Заочная учёба в театральном институте, с лёгкой руки министра обороны, маршала Советского Союза Малиновского, издавшего указ, предоставивший нашему брату возможность спокойно работать на сцене и не впрягаться в солдатскую лямку на всё время обучения, закончилась выпуском дипломного спектакля. Мой призывной возраст был в самом разгаре.  Надо было думать о завтрашнем дне. Тем более, у меня уже была  дочь. И переходить на солдатский харч, где-нибудь у чёрта на рогах, очень не хотелось. Но моя тёща была дамой волевой, со связями. И через несколько дней к нам на ужин заглянул руководитель и дирижёр военного ансамбля песни  и пляски нашего гарнизона в звании майора. Посиделки затянулись допоздна. Тёща только и успевала подливать доблестному музыканту  в гранёный стаканчик. Другой посуды он не признавал. На прощанье он притиснул меня к юбилейным медалям, которыми была усыпана его грудь, и с солдатской прямотой пообещал в ближайший год сделать из меня дирижёра. Очевидно, к этой мысли его подтолкнули мои способности поднимать и опускать рюмку с не меньшей скоростью, чем он сам. Хотя я претендовал только на скромную должность ведущего армейских концертов.
***
На следующий день безо всякой повестки я  отправился в военкомат. Предъявил приписное свидетельство, полученное пять лет тому назад, и стал ждать своей участи. Каково же было моё удивление, когда дамочка в чине младшего сержанта, перелистав какой-то кондуит, безапелляционно заявила, что мой срок ещё не подошёл. И чтобы я тут больше не отсвечивал.  Короче, «кругом марш!» Если бы не наше бравое застолье с майором, я бы, скорее всего, так и поступил. Но дирижирование рюмками сыграло со мной злую шутку. Я потребовал военкома. Она посмотрела на меня, как на придурка с переулка,  кряхтя, полезла в шкаф необъятных размеров и достала уйму папок. И тут выяснилось, что мои документы по ошибке попали в списки призывников, срок службы которых должен был наступить только через несколько лет. К этому времени мне бы исполнилось двадцать восемь и никакому призыву, ни при какой погоде я бы уже не подлежал. А ещё через пятнадцать минут военком торжественно жал мою мужественную руку (комсомольцы-добровольцы к тому-то времени вовсе повывелись), горячо благодарил за проявленную сознательность в деле защиты священных рубежей нашей Родины, вручил долгожданную повестку и пообещал лично написать о моём патриотическом поступке в армейскую многотиражку. При этом он с какой-то невысказанной печалью глядел мне вслед.

***

А вот к майору в ансамбль я не попал. На следующий день вышел приказ того же министра, где чёрным по белому было написано, что отныне на службу по месту жительства будущие защитники отечества не будут призываться ни под каким видом. Жителей Средней Азии эшелонами повезут в Сибирь, дальневосточников ждут пики и ущелья таджикского Памира. Сибиряков прямиком отправят на Тихий океан. Вот такая история с географией. В учебном отряде флотского экипажа я проболтался недолго. На меня всё-таки пришёл запрос, но уже из ансамбля песни и пляски Тихоокеанского флота. В экипаже пошли навстречу, дали мне возможность досрочно принять присягу, и старшина ансамбля доставил меня к месту прохождения моей будущей службы.
И потекли весёлые деньки моряка — срочника, перемежавшиеся приборками кубрика и территории, репетициями, политчасами, выступлениями в частях, на кораблях и редкими увольнительными.
Сказать, что я тосковал по семье, особенно по дочери, значит, ничего не сказать. Как Сирано де Бержерак, я сочинял письма в стихах по четыре в день. Изредка получал письмишко в ответ. Только подобно Роксане, которая пробилась к любимому в Аррас через испанский лагерь, жена ко мне не приехала.    И тут нам объявили, что ансамблю предстоит длительная гастрольная поездка. Нас ждали Пермь, Свердловск, Кемерово и какой-то маленький шахтёрский городок, не упомню его названия. А вот почему в сибирский гастрольный маршрут не был включён мой родной город, можно было только догадываться. Тем не менее, мне повезло. Перед Свердловском самолёт совершил посадку в аэропорту моего города.  Жена примчалась с дочкой на руках.  И я клятвенно пообещал, что мы обязательно встретимся в ближайшее время при иных, более весёлых обстоятельствах. После этого известия она отстранилась и посмотрела на меня с тем же странным сожалением, как когда-то омский военком. Я, на свою голову, успел ей поведать, как по собственной глупости попал в ряды вооружённых сил, тем самым лишив на ближайший год семью кормильца и поильца.
***
А между тем гастроли шли своим чередом. Два концерта в день. Эка невидаль. Мы на зимних каникулах в театре по три сказки в день играли. И вечерний спектакль прихватывали. И, когда до перелёта ансамбля в Кемерово оставалось несколько дней, я попросил у начальника разрешения обратиться к нему с личной просьбой. Я всё продумал и был, на мой взгляд, очень убедителен. До нового места дислокации ансамбля поезд должен был ехать несколько дней. До моего дома на самолёте лететь полтора часа. Я успевал после концерта на ночной рейс, день проводил с семьёй и прибывал к началу концерта тютелька в тютельку. Он рассеянно выслушал меня и отказал. Я откозырял и вышел, твёрдо пообещав себе, что приеду к своим родным на побывку, чего бы мне это ни стоило.
В Кемерово концерты тоже шли при переполненных залах.  Когда до отъезда во Владивосток оставалось два дня, нас перебросили в маленький шахтёрский городок. Час икс наступил.
***
Вот тут необходимо сделать небольшое отступление. Мой организм имел одну странную особенность, которой я пользовался при каждом удобном случае. Стоило мне поднапрячься и включить отработанную упорными тренировками систему дыхания, как у меня тут же поднималась температура. В особых случаях до нужного высокого градуса. А поскольку на карте стояло слово, данное жене, то к моменту прибытия скорой, градусник показывал тридцать восемь и шесть. И вскоре я был определён в палату к добытчикам чёрного золота со страшным диагнозом. Воспаление лёгких. Не сахар конечно. Уколы в мягкое место тогдашними иглами диаметром с наконечник боевого копья оставляли там неизгладимые следы. Но игра стоила свеч. Кстати, в этом отделении находились несколько женских палат, и мы частенько гостевали друг у друга, что скрашивало наши унылые будни. Иногда, в результате таких «гостеваний» образовывались пары, которые из больницы прямиком шли в загс. Он, по странному стечению обстоятельств, находился в двух шагах от больницы. А за ним скромно пристроился районный суд, работникам которого тоже не приходилось сидеть без дела. Больничные посиделки порой тянули кривую разводов вверх. Я же развлекал шахтёрских мадонн весёлыми историями из жизни работников Мельпомены, а они одаривали меня своими благосклонностями в виде домашней снеди, которую исправно поставляли сердобольные родственники. Я-то лежал один-одинёшенек. Ведь родной старшина — «второй отец»- уже давно гулял по Владивостоку и думать про меня забыл. Правда, одна заковыка всё же имела место быть. Среди очаровательных, обременённых детьми и мужьями дам, нашлась незамужняя учительница начальных классов. Наши платонические отношения возникли исключительно на совместной любви к поэзии Сергея Александровича Есенина. И дальше томительных вздохов и невинных поцелуев дело не шло. Нравственность на территории великой страны и районной больницы, в частности, была явлением общим.
***
Когда количество уколов начало превышать положенную, на мой взгляд, норму, я решил, что наступила пора переходить к завершающей фазе столь удачно начатой операции по возвращению в родные пенаты. В разговоре с главным врачом я со слезой во взоре попросил его продлить полагавшийся мне бюллетень ещё на неделю. С тем, чтобы это время я мог провести с женой. А, главное, с дочкой (вот здесь, да простят меня боги, я откровенно слукавил, так как малышке было уже почти два года), которую я со дня рождения, якобы, практически не видел. В качестве компенсации я предложил ему честно заработанные на «левых» выступлениях (и такое водилось в нашем ансамбле) сто рублей. Денег он не взял. Бюллетень продлил, но предупредил, что эта бумажка ни при какой погоде не должна оказаться в руках врагов. Я должен буду уничтожить её любым способом. Лучше всего разжевать и проглотить. Подобная ситуация прекрасно описана замечательным писателем Леонидом Пантелеевым в рассказе «Пакет». А если по какой-либо причине я не успею это сотворить, мне без лишних слов самому надлежало отправиться в штрафбат, не дожидаясь конвоя. Иначе, за эту «липу» он навсегда лишится своей любимой работы и возможности лечить население славного шахтёрского городка.  Я клятвенно пообещал лечь костьми, но не лишать горожан такого славного эскулапа. Через полчаса вольным орлом я уже стоял с вещами на выходе. А на крыльце, потупив глаза, меня ждала учительница начальных классов. И мои ноги (вот тут лично я был абсолютно ни при чём), вместо того чтобы двигаться по направлению к железнодорожным кассам, понесли меня к уютному домику с резными наличниками на оконцах. И до утра (скептики могут ухмыляться сколько угодно) мы за самоваром читали вслух стихи Агнии Барто. Непосредственность педагога начальных классов произвела на меня неизгладимое впечатление. А рано утром, прихватив подаренный мне на прощанье томик Самуила Маршака, в четвёртом плацкартном вагоне я на всех парах мчался домой.
***
До пункта назначения я, естественно, не доехал. Памятуя опыт вождя мирового пролетариата, почёрпнутый из неоднократных просмотров в детстве фильма о Ленине в восемнадцатом году, сошёл на предпоследней станции, забрался в тамбур электрички, спорол погоны, вывернул бушлат наизнанку. На вокзале, не торгуясь, нырнул в такси и подъехал к дому «без шума и пыли».
Но верная жена не встретила меня на пороге с нежно лепечущим младенцем на руках. А перепуганная тёща, как заведённая, задавала один тот же бессмысленный вопрос, откуда это я свалился на её голову?  Будто тот факт, что я приехал из городка, мог что-то изменить в данной ситуации. Я, молча, показал ей плацкартный билет. Как ни странно, картонный прямоугольник привёл в чувство эту волевую женщину. Дальше я выслушал более — менее связную речь, из которой следовало, что тетиву «лука Одиссея» удалось-таки натянуть проезжему молодцу из гастролирующей в городе бригады Москонцерта. Ему срочно понадобилась партнёрша для его феерического номера, с которым, по его словам, он уже покорил полмира. А вторая половина ждёт не дождётся его появления, но уже в компании моей жены, так как предыдущая партнёрша сбежала на какой-то станции с «лейтенантом юным». Таким образом, моя бывшая супруга из артистки кордебалета в одночасье превратилась в звезду эстрады и даже успела прописаться в московской коммуналке, оставив дочку, естественно, бабушке.
Что ж, в моей голове тоже начал вырисовываться неплохой номер. И я, не откладывая это дело в долгий ящик, решил, попрощавшись с дочерью, исполнить его с присущим мне блеском. Алле ап! Прыжок в комендатуру с повинной! Алле ап! Штрафной батальон пополняет ряды клоуном с высшим образованием. Алле ап! Героически выполняя задание командования, скажем, в горах Афганистана, я с криком: «За Родину, за Сталина!» (не за Брежнева же), падаю смертью храбрых в смертельном бою.  В принципе, можно было ещё импровизировать на эту тему, но тёща, с тревогой наблюдавшая за мимикой, волнами искажавшей мою физию, без лишних слов цепко ухватила меня за руку и втащила к себе в спальню. На постельке рядом с её тахтой ровно сопела дочь. Я вцепился в деревянные поручни её кроватки. Тёща куда-то исчезла. Я стыл соляным столбом.  Из оцепенения меня вывел щёлчок дверного замка. Она вернулась. И тут раздался телефонный звонок. Обыкновенный телефонный звонок, от которого я успел отвыкнуть за последнее время. Тёщин голос настойчиво подозвал меня к телефону. И я почему-то совсем не удивился, услыхав в ней голос дежурного режиссёра. Будничным тоном, как если бы мы только расстались после дневной репетиции, он сообщил, что заболел актёр, с которым мы в очередь, до моего призыва, играли в сегодняшнем спектакле.  Через десять минут, по его словам, я должен быть в театре, взять текст, освежить его в памяти, выйти на сцену и честно отработать. Удивляться тут нечему. По возвращении мне придётся играть эту роль ещё долгонько, поскольку спектакль имеет успех у публики и снимать его никто не собирается. Это что, слух о моём прибытии прошёл по всей Руси великой?
Однако философствовать было некогда. Дисциплина на театре не менее строга, чем на флоте. Влез в костюм, предусмотрительно отглаженный тёщей, рванул в театр, на ходу перецеловался со всеми, открыл роль, освежил в памяти, вышел после третьего звонка на сцену, потряс публику и тёщу, которая по такому случаю оставила дочурку на попечение няни, которая занималась малышкой чуть ли не со дня её рождения в течение вот уже двух лет. На импровизированном банкете, устроенном в мою честь, она чокалась с ребятами и горячо убеждала меня в том, что безмерно уважает мужика, решившегося ценой возможной потери свободы, вырваться к семье. А её непутёвая дочь ещё горько пожалеет о том, что натворила. Наступит день, когда она со слезами на глазах приползёт к моему   порогу.
Забегая вперёд, могу сказать, этот день в моей жизни так и не наступил.
А вот дочку с тёщей после банкета мне пришлось укладывать и убаюкивать одновременно.
***
И только через длительное время, после её кончины, я понял, от какого безумного поступка она меня уберегла. И узнал, что мой дублёр по роли не брал в тот день больничного. А если бы и взял? Желающих ввестись на роль Павки Корчагина в одноименном спектакле было в нашем театре хоть отбавляй. За создание этого образа дрались не на жизнь, а на смерть. Это же прямой путь в заслуженные артисты республики. Правда им я так и не стал.
Оказалось, что, пока я стоял у детской кроватки, решая, каким образом свести счёты с жизнью, тёща прямо в домашних тапочках помчалась на всех парах в театр. Прорвалась к главному режиссёру и тот дал команду – срочно позвонить мне и выпустить в спектакле. Сцена, как известно, излечивает от любого недуга.
Оставшиеся дни, освободив няню от её прямых обязанностей, я проводил с дочкой. А вечерами, когда теща приходила с работы, я отправлялся смотреть спектакль на очередной театральной сцене нашего города. А когда гас свет рампы, мы с друзьями отправлялись в поход по закулисным актёрским буфетам. Начиная с серьёзного, солидного питейного подвала театра драмы и кончая крохотным закутком театра юного зрителя, куда портвейн нужно было проносить в модных тогда кожаных портфелях, поскольку торговать спиртным в детских театрах не торговали. Ребята в душу не лезли, лишних вопросов не задавали, советов не давали. И я был за это им очень признателен. А все мои попытки по окончании очередной посиделки расплатиться по счёту, пресекали самым беспардонным образом.
***

Но, как пелось в одной популярной когда-то песне: «Пора в путь дорогу…» Наступил день отъезда. Теща собралась на вокзал провожать меня с дочуркой на руках. Я категорически запретил и терпеливо объяснил, что это не тот спектакль, которому нужен зритель, и моя последняя реплика может прозвучать не так весело, как она это представляет. Оваций может не быть. Проездные документы у меня выписаны от городка Белово до Владивостока через Новосибирск. Мой родной город в них не значится. Так что патруль мог пожелать мне приятного аппетита, пока я буду жевать и глотать бумаги, подписанные добросердечным эскулапом, а потом, как злостного дезертира, сопроводить до комендатуры.
Я расцеловал своих любимых, сел в троллейбус и поехал при полном параде на вокзал. Предстояло выстроить мизансцену моего дальнейшего поведения. Можно было забиться в угол и в страхе ждать объявления о посадке. Но это не было бы похоже на буйно проведшего законный отпуск гусара. Где весело гомонящие хмельные друзья? Где зарёванная подружка? Отпадает. А вот образ хмельного братишки в бескозырке, бушлате нараспашку, тельнике, перепоясанном пулемётными лентами, мог сработать. Короче: «Откинув ленточки фартово, всю ночь гуляют моряки». Сказано – сделано. Я купил четвертинку, достал из вещевого мешка пирожки, испечённые тёщей, и разложил всё это на скамье. Образ отгулявшего отпуск моряка нарисовался во всей красе. Осталось дождаться нужного зрителя. Постоянно прикладываясь к горлышку бутылки, я начал ловить на себе завистливые мужские и опасливые женские взгляды. На самом деле я не сделал ни глоточка. Если дело дойдёт до комендатуры, я буду трезв, как стёклышко. Тем не менее, я «хмелел» на глазах у законопослушных граждан, горланил песни, короче, «вызывал огонь на себя». Один поддатый мужичок попытался составить мне компанию, но я так шуганул его. Как партнёр он не представлял для меня никакого интереса и мог испортить тщательно отработанную мизансцену.
Наконец, одна из мамаш, окружённая многочисленными чадами, не выдержала моего сольного исполнения популярной когда-то песни «Каким ты был, таким ты и остался» и настропалила своего мужа на решительные действия. Тот виновато глянул на меня, развёл руками и исчез. Скорее всего, в поисках милиционера… и тут появился долгожданный, желанный зритель. Патруль!
Опережая на пару шагов двух молоденьких солдат, ко мне приближался лейтенант с тёмно-синим ромбом на правой стороне кителя. Такие знаки в то время свидетельствовали об окончании его владельцем какого-нибудь института. Я внимательно пригляделся. Вот оно что. Парень окончил Бауманский и теперь тянет лямку в наших славных вооруженных силах. Только мне предстояло служить год, а его забрили на два, поскольку у них была офицерская кафедра. Как же его угораздило попасть в начальники патруля? Обычно комендатура на это дело отправляет проверенных, стреляных волков. А узкоглазые солдатики явно выбрались на сибирские просторы из какого-нибудь горного кишлака — вон как испуганно жмутся к лейтенанту. Чудеса в решете. Я гостеприимно раскинул руки, взял пузырёк, взболтал его и жестом предложил ему присоединиться к этому пиршеству. Моя клоунада не произвела на лейтенанта никакого впечатления. Он вперил свой взгляд в ромб на моей груди. Только тот был рубинового цвета. Я неловко поставил бутылку на скамью и тут меня осенило. Мы же с ним, в принципе, товарищи «по несчастью». У него наверняка есть семья, дети, была интересная работа. Его вырвали из привычного окружающего мира. Я хоть попал, что называется, по специальности, а он мог влипнуть на любую армейскую должность. Вплоть до писаря в штабе. И тут он прихватил поставленную бутылку, отчаянно сглотнул и начал задавать вопросы, проявив поразительную осведомлённость для технаря. Стал спрашивать, что я закончил: Щуку, Щепку, Гнессинку? Я присвистнул от изумления и с гордостью произнёс, что окончил ГИТИС! Лейтенант аж порозовел от удовольствия, присел рядом и, не обращая ни на кого внимания, начал рассказывать, что его жена из той же альма-матер, училась у самого Андрея Гончарова и её, перед тем как его призвали, взяли в труппу театра Маяковского. Сейчас она на гастролях, он очень волнуется за неё. Она же совсем ещё девчонка, а нравы в театре… дальше он мог бы и не продолжать. Я всё это знал не хуже него уже по личному опыту. Но его несло и несло, и мне только оставалось согласно кивать головой. Он так обрадовался понимающему человеку. Ведь обсуждать подобные проблемы в техническом батальоне, где он командовал взводом, было практически не с кем. Офицеры сплошь кадровый состав в весьма зрелом возрасте. Потом мы перешли на московские премьеры, публикации в «Новом мире», начали читать друг другу последние стихи Евтушенко, Самойлова, Кушнера. Я стал шарить по скамейке, чтобы убрать свой реквизит. Больше в нём надобности не было. Неловко задел бутылку, она грохнулась на пол, и тут объявили, что мой поезд готов принять пассажиров. Стоянка всего пять минут. Я поднялся. Он посмотрел на меня затуманенным взглядом, потом сообразил, что к чему, встал, махнул рукой солдатикам, и в сопровождении почётного эскорта я отправился к своему вагону. По дороге я сделал попытку объяснить ему причину моей выходки, но он только махнул рукой. Дескать, всё понятно. Любой армейский патруль снисходительно отнёсся бы к моряку, возвращающемуся к месту службы. К флоту со времён Петра Первого на Руси всегда было особое отношение. Когда поезд тронулся, он долго махал мне рукой в след.
В купе я сразу разделся, забрался на верхнюю полку и, впервые за все эти очень непростые для меня дни, крепко уснул. В Новосибирске я пересел на поезд, идущий в Приморье, с документами, к которым не смог бы подкопаться уже ни один патруль в мире.
***
Пять суток в дороге пролетели, как одно мгновение. Во-первых, мне уже проходилось наблюдать этот пейзаж, когда нас эшелоном гнали во Владивосток. Так что у окошка вагонного я не торчал. Во-вторых, на следующий день пути в соседнем купе поселилась весёлая компания молодых геологов и вулканологов, ехавших аж до Хабаровска. Там они перебирались в аэропорт и прямым рейсом летели в Петропавловск-Камчатский.  А уж оттуда вездеходами кто куда: к Авачинскому вулкану, в Долину гейзеров, в Паужетку… В те места они отправлялись впервые, поэтому часами слушали мои рассказы об этом необыкновенном крае.
Фиолетового цвета сопки, усеянные брызгами сиреневого багульника. Толстенные канаты, вывешенные вдоль улиц, что бы в случае застилающей весь белый свет пурги, превращающей день в ночь, по ним можно было добраться до любого жилья. И в любом доме тебя принимали, как самого дорогого гостя.  И ты всегда был готов открыть свою дверь. Снег, засыпающий дома порой до четвёртого этажа. Так что в холодильниках горожан всегда должен был быть запас еды не менее чем на четверо суток. Тоннели под снегом, пробиваемые жильцами первых этажей, дающие возможность службе скорой помощи добраться до них в случае беды. Рынок на берегу океана, куда свежая рыба, пойманная рыбаками каких-нибудь полчаса тому назад, доставлялась на прилавки прямо с лодок. Дефицитные крабы… огромные камчатские крабы, подобные не водятся ни в одной стране мира. Они попадали с сейнеров на обеденные столы горожан через этот же торг, только из под прилавка. Согнувшиеся в вечном поклоне перед ужасающими камчатскими ветрами карликовые берёзы. Театр, актёры которого весёлой гурьбой берут штурмом пляшущий на волнах катер. Постарше, со званиями, занимали удобные места в нижней каюте. Молодёжь, как могла, устраивалась на палубе. Короткий гудок, отдавались швартовые, и юркое судёнышко начинало скакать «по морям, по волнам», чтобы через несколько часов пути пристать к могучему борту рыболовного траулера, похожего на огромный завод посреди океана, работающий двадцать четыре часа в сутки. Труппу поочерёдно поднимали на палубу в огромных сетях. А рыбка ловилась, её обрабатывали, консервировали в три смены подряд. А театр ежедневно играл по три спектакля для каждой смены отдельно. И порт, исчерченный силуэтами больших морозильных траулеров, пассажирских пароходов, изысканных лайнеров, вертлявых катеров, работящих буксиров, самоходных барж, ослепительно белой громады корабля, бывшего когда-то личной собственностью почившего в бозе фюрера, сейчас носящего гордое название «Советский Союз», курсирующего между Петропавловском-Камчатским и Владивостоком, блистательно венчал картину этого неповторимого города.
А ночами наша сухопутная кают-компания не могла вместить всех желающих. До утра звучали песни Визбора, Окуджавы, Кукина, которые мы лихо исполняли под аккорды видавшей виды гитары. Но… «всё кончается, кончается, кончается, едва качаются перрон и фонари, глаза прощаются, надолго изучаются, и так всё ясно, слов не говори».
***
Наступил день, когда, откозыряв патрулю на Владивостокском вокзале, я переступил порог нашего ансамбля. Судя по расширенным от изумления глазам дневального, меня тут ждали меньше всего. Ни слова не говоря, он вызвал дежурного офицера, и тот, ответив на положенное приветствие, сопроводил меня в кабинет начальника.
Я опять вскинул руку к бескозырке и собрался доложиться по всей форме, но он остановил меня обыденным штатским жестом, предложил присесть и рассказать, что со мной было. И я рассказал. Всё, как есть. Без утайки. Со всеми подробностями. Он спокойно выслушал меня, никак не выразив ни удивления, ни возмущения. Я закончил. Майор с какой-то непонятной печалью посмотрел на меня. Я растерялся. Ждал разноса, команды отправиться на губу, в штрафной батальон, к чёрту на рога. А тут… Я был готов принять любое наказание. Скажу больше, жаждал его. Но никакой команды не последовало. Начальник просто сказал, что рад тому, что я обошёлся без вранья. Это вселяет надежду на то, что в перспективе могу стать порядочным человеком. Майор уже был в курсе того, что произошло за эти дни. Волнуясь за меня, он звонил в больницу шахтёрского городка, попал на регистраторшу, и милая дама успокоила его, объяснив, что я жив — здоров, и  давно выписан из больницы. Тогда майор, вспомнил наш разговор в Свердловске, связался с начальником ансамбля, который так классно дирижировал гранёными стаканчиками за нашим столом, кстати, своим однокашником  по военному училищу. Тот, предварительно взяв с него честное офицерское слово о том, что эта информация не пойдёт мне во вред, так как никогда, никого не закладывал, подтвердил, что я был в городе и даже успел отыграть спектакль в театре, на котором оказалась его жена. Мой начальник это слово дал. Я стоял и не знал, куда провалиться от стыда. А он неожиданно подмигнул мне и заметил, если бы эта история дошла до флотской братвы, она стала бы настоящей легендой о матросской находчивости. А уж за то, что на Тихоокеанском флоте ничего похожего за всё время его существования не происходило, он ручается головой. Потом он взял со стола какой-то листок бумаги, протянул его и вышел, оставив меня в ещё большем недоумении. Я развернул листок. Это оказалась телеграмма от моей бывшей жены.
«Маму похоронили звезды не вышло уезжаем дочерью работать другой город не ищи нас».
***

Итак, у меня ни кола, ни двора, ни семьи, ни работы. Квартиру наш театр мне вряд ли предоставит. Своих очередников хватает. Я ведь в него только-только перешёл и театра оперетты. Отныне я чист и свободен, как новорождённый младенец. Только перепеленать, в случае чего, меня будет некому. Как в омут, я нырнул в эту нелепую, как я понял теперь, самоволку, которая никогда не станет ни флотской легендой, ни флотским мифом.  Так что нырнуть, не ведая брода, я нырнул и даже всплыл. А куда плыть дальше?
Тут в кабинет вернулся майор, и разговор перешёл в иное русло. Он поинтересовался, что я собираюсь делать после демобилизации, до которой рукой подать. Ведь, судя по тому, что рассказал его друг по телефону, квартира, в которой мы жили с женой, принадлежала мужу покойной тёщи. Тот долгое время работал в другом театре, сейчас вернулся. Город и театр его приняли. Мне там места нет. Я согласился с этим. Тогда он предложил мне подумать, по окончании службы подать документы и остаться в ансамбле тем же ведущим, но уже сверхсрочником. Я замотал было головой, но он остановил и попросил хорошенько подумать. Ведь у служаки в ансамбле и зарплата, и довольствие, и многие льготы, включая весьма приличную пенсию в перспективе. А это — немаловажная деталь. Деваться мне всё одно некуда. Но мне было куда. Я совсем забыл об актёрской бирже. Дослужу и в августе рвану в Москву.  Поеду в любой театр. Лишь бы квартиру дали. Других требований к трудоустройству у меня не будет. Он задумался, чему-то усмехнулся и отпустил меня на ужин. Признаться, вовремя. За время наших задушевных бесед я зверски проголодался.
***
Через неделю нам объявили о новых гастролях и мы взяли курс на Вьетнам. Надо было поддержать морально ребят, которые воевали там уже который год. И мы постарались. Пели, плясали в подземных пещерах, которые неплохо оборудовали и благоустроили по случаю войны. Мои шутки, которые я придумывал по ходу концерта, подобранные остроумные репризы, розыгрыши, в которые я вовлекал сидящих под скальными сводами солдат и офицеров, имели успех.
По окончании поездки, когда до «дембеля» стало действительно рукой подать, начальник опять пригласил меня в кабинет. На этот раз стать сверхсрочником я отказался, как мне показалось, более решительно. Тогда опять, загадочно улыбаясь, он вышел из кабинета и тут же вернулся с симпатичным подтянутым капитаном третьего ранга. Я вытянулся в струнку, но капитан махнул рукой и сказал, что очень рад познакомиться с таким замечательным артистом. Я вытаращился на майора. Что за розыгрыш? Но меня никто не собирался разыгрывать. Капитан оказался начальником флотского театра в Советской Гавани. Он предлагал мне работу. Я получал в прежнем театре восемьдесят пять рублей в месяц, он с порога давал девяносто пять. Ролями обещал завалить. Я могу съездить в отпуск на материк, устроить свои дела и возвращаться на работу. Дорогу до места следования оплатит флот. Оплату обратного пути берёт на себя театр. Плюс подъёмные в размере двух окладов. Недурно? Чёрт побери, «недурно»… Потрясающе! И на биржу ехать не надо. А в театр готов ехать хоть сейчас. Меня никто и нигде не ждёт. Надо только послать заявление об уходе в мой театр, чтоб выслали документы. И это отдел кадров флотского театра возьмёт на себя. Тут я вспомнил о желании иметь собственную квартиру и с досадой закусил губу. Он внимательно посмотрел мне в глаза, подмигнул и предложил назвать то самое условие, из-за которого я спал с лица.  Я зачастил про любую, пусть самую крошечную, но свою квартирку. Он рассмеялся и успокоил меня. Флот обеспечивает театр жильём по самую маковку. Вот тут уж нервически рассмеялся я. Уж больно всё это походило на сказку о волшебной лампе Аладдина, в которой он великолепно исполнял роль джинна. Тут он посерьёзнел лицом, протянул мне руку, которую я пожал с большим чувством, и угрожающе заявил, что пахать придётся дай Боже. Напугал!!! Да о большем мечтать было нельзя. Ничего другого я так не хотел, как скорее выйти на сцену. Тут майор с ласковой улыбочкой заметил, поскольку он показал себя неплохим сватом, то иногда будет просить своего лучшего друга отпускать меня в ансамбль на самые важные концерты. И с этим не было проблем. Они пожали друг другу руки, капитан попросил скорее оформить мои документы на дембель, поскольку во Владик прибыл всего на трое суток и ему желательно забрать меня с собой. Отказа не последовало и в этом вопросе. Капитан шлёпнул меня по плечу, назвав по имени-отчеству, и приказал впредь обращаться к нему точно так же. Вежливость на флоте ценится так же дорого, как в королевских апартаментах. С тем и отбыл. Я открыл рот, что бы от души  поблагодарить майора, но, он отрицательно качнул головой и крепко обнял меня на прощание.
Через месяц я вышел в спектакле «Как закалялась сталь», только в роли петлюровского офицера. Правда, премьеру с друзьями  отмечал в собственной, однокомнатной квартире.

Геннадий Киселёв

фото взято с сайта forums.airbase.ru