Нет, старея, я не стал себе другом, как похвалялся знаменитый писатель. Но  мне кажется, хорошо уже то, что я не стал себе врагом – для этого тоже нужны немалые душевные силы и любовь, любовь не к себе, а к людям, к жизни (что в принципе одно и то же, пусть и немногие это понимают). Постараюсь все-таки быть предельно честным и уточню – почти не стал. Тело с годами, так или иначе, становится твоим врагом, все более и более жестоким врагом, и надо быть чрезвычайно терпимым, терпеливым и действительно великодушным, чтобы находить в себе силы прощать ему это, продолжать любить его, заботиться, примиряться с предательством. Ибо без любви тут останется один-единственный выход – расправиться с ненавистной плотью. Простите, возможно, я говорю только о себе, никак не обо всех. Ну, может, еще о какой-то горстке (впрочем, не такой уж и малой) людей, готовых во имя своего достоинства пожертвовать тем, что осталось от их бывшей жизни, бывшей скорлупы. Я никак не хочу сказать, что эта горстка чем-то превосходит других, но вот, она такая. Твоя дряхлеющая плоть заставляет тебя выносить все больше и больше унижений, и часто ты не знаешь, во имя чего ты это терпишь. Я могу вынести любое унижение, если это необходимо для достижения какой-то важной позитивной цели. А какая здесь может быть цель –  продление насколько возможно этого унижения? Ведь потихонечку в твоем сознании относительно этой жизни не остается ни одной сколь-нибудь стоящей задачи! А те, которые теоретически стоили бы твоих усилий, находятся далеко за пределами досягаемости – например, ядерный взрыв планетарного масштаба (это, конечно, всего лишь шутка, очевидно, неудачная, но оставлю – это тоже я). Ты, конечно, не можешь предотвратить настигающую тебя рано или поздно болезнь, но в твоих руках не позволить ей издеваться над тобой; ты всегда можешь сам поставить последнюю точку. Сможешь?

Если не уверенность, то, по крайней мере, надежда у меня есть,  что легко распрощаюсь со своей жизнью, если почувствую, что само пребывание на этой земле ущемляет мое достоинство. Это не значит, что для меня нет никаких ценностей, ради которых стоит жить. Но именно во имя этих ценностей, чтобы не разменять их на банальную привычку дышать, я не стану цепляться за постылую жизнь, когда ценности эти уйдут на десятый план, уступив свое место всего лишь сладкой привычке вдыхать аромат говна. Но существенное примечание: эти мои решения вызрели в нормальном состоянии, когда не было критического давления возраста и соответственно старческой слабости (будем точны – слабоумия), потому я не могу гарантировать, что когда это самое печальное время наступит, моя воля будет столь же крепка, и я смогу осуществить задуманное. Это и будет настоящей трагедией для меня. Потому здесь должен «работать» принцип: лучше раньше, но никак не позже.

Тем  не менее, чтобы отодвинуть этот надвигающийся драматический момент (инстинкт самосохранения все же работает), мне сейчас надобно научиться находить смысл жизни в самых простых, простейших вещах – в жрачке, случке и т.д.; нужно заново научиться радоваться жизни, находить для этого причины, источники. Это удается все с большим трудом (замечу, для меня это всегда была непростая проблема). Все еще сохраняющаяся способность творить (пусть некачественно, пусть только для себя!) – большое тут подспорье. Вот и корплю. Я должен переселиться туда – в мои рассказы, в мои фантазии. Никто и ничто там не может ничего мне изгадить. По крайней мере, пока не исчерпан творческий потенциал. Как я его понимаю, конечно.

Есть у меня друг. Он постарше меня. Творческий человек. Пишет миниатюры, снимает фильмы, музицирует. Точнее, все это в прошлом. Сегодня он периодически вопрошает: какой смысл в том, что ты делаешь? (Сам при этом тоже не может окончательно отрешиться от творчества.) Я отвечаю ему почти библейским слогом: все то, что входит в тело, может быть отложено, отменено. Но то, что предназначено для выхода из него, должно без задержек исторгаться. Императив прямой кишки – первая заповедь плоти. И точно так же невозможно удержать в себе переработанные продуты мозга – мысли. Бороться с голодом, жаждой, сексуальным желанием можно; с прямой кишкой – бесполезно. Так же и с мыслями. И добавляю. Вот, представь себе, что есть смертельно больной человек, а у тебя есть лекарство для его спасения. И как ты себя будешь чувствовать, если по какой-либо причине (неважно какой), ты это лекарство не дашь страждущему. Вот, что-то похожее, наверное, буду чувствовать и я, если перестану писать. Конечно, у меня нет чудодейственного эликсира, чтобы лечить человеческие души, но я буду ощущать себя преступником, ежели и ту микроскопическую пользу, которую может дать моя писанина, я, как собака на сене, оставлю при себе. Наверняка, это глупо – думать, что твои писульки хоть как-то повлияют на ход мировой истории, но лишь до тех пор, пока мы находимся во власти этих заблуждений – мы живы.

Я не говорю кокетливо, что материальная сторона дела меня совершенно не интересует, и что я нисколько не мечтаю о мировой славе и прочих благах, но главным  мотивом остается тот, о котором я сказал. Если бы это было не так, я бы давно перестал что-либо писать – ведь практически никаких материальных благ я за свой труд не получаю, а мне уже довольно много лет. Существенное дополнение: в разряд материальных благ для меня (да, наверное, и для всех, но не все это осознают) входит также обретение посредством творчества смысла жизни, о чем я уже говорил.

Давно, вроде, доказано, что бессмысленно искать этот самый смысл жизни, и, тем не менее, хоть раз за свое существование каждый человек задумывается над этим неразрешимым вопросом. Я не думаю, что нашел ответ на экзистенциальный, по своей сути, вопрос, но я думаю, что как-то успокоить свою совесть можно, наверное, посредством обращения ко всеспасительной Красоте. Я имею в виду, что осмысленным занятием для человека может быть сотворение красоты. Речь идет не о сооружении грандиозных памятников, умопомрачительных картин или литературных шедевров – это все-таки счастливая доля очень ограниченного количества людей (хотя каждый может посвятить часть своего времени на подобное искусство в своих масштабах). Имеется в виду Красота в широком смысле, как налаживание гармонии в буйном и беспорядочном нашем мире. Гармонии везде и во всем. Каждый на своем месте может принять участие в этом благородном деле и тем самым придать смысл собственному существованию. Воспитание детей и внуков, налаживание внутрисемейных отношений, подавление в себе необоснованных (а также обоснованных) амбиций и так далее, и так далее, и так далее – все это служит в конечном итоге гармонизации нашего мира, Вселенной. Пусть в микроскопических масштабах – но океан состоит из капель. И, наверное, можно сказать, что основное отличие между людьми состоит в их индивидуальном восприятии, понимании красоты. Вот, ты идешь с другом по весеннему полю, и тебя почти до слез умиляет красота и разнообразие полевых цветов, а твой спутник их вообще не замечает. Не друг он тебе.

Хотя по трезвому размышлению я не считаю, что способен сотворить нечто такое, что перевернет мир (вряд ли это вообще под силу человеку), или хотя бы что-то грандиозное, громогласное, тем не менее, единственное, о чем я действительно сожалею – мало у меня остается времени, мало! А я его все транжирю, транжирю… Меня постоянно гложет мысль, что, вот, время летит, а я ничего не делаю и … продолжаю ничего не делать. Почти. Когда пройдет это постоянное страшное недовольство собой, наверное, пройду и я. Ибо только оно, это недовольство, заставляет меня хоть что-то делать, и это как-то оправдывает мое существование в собственных глазах. Дело в том, что я элементарно не умею радоваться жизни, простым ее проявлениям. Я живу с постоянным ощущением, что я чего-то недоделал, куда-то опоздал, кого-то подвел, хотя ничего такого, на самом деле, нет, или почти нет. (Хорошее слово «почти»; оно всегда прикроет твою ложь.) А научиться радоваться жизни невозможно. Это или есть, или нет. С младых ногтей.

Знаменитый норвежский композитор Эдвард Григ, очевидно, уже в достаточно пожилом возрасте как-то заметил, что «в старости начинаешь придавать значение не столько творчеству, сколько жизни». Не хочу многое брать на себя, но, кажется, он просто пережил свою жизнь. Я имею в виду истинную жизнь, творческую. Это, на самом деле, очень печально, когда пожирающий тебя изнутри огонь творчества гаснет раньше жалкого писка желудка, и ничтожному этому писку удается убедить тебя, что отныне  он и есть тот самый огонь. А по мне, так наоборот, именно в старости творчество остается единственным аргументом, удерживающим тебя в жизни. Здесь творчество следует понимать в более широком плане – нелепо требовать от каждого старика для доказательства его права на жизнь написания симфоний или романов, главное, чтобы он сам ощущал полноту жизни, находил поле для осмысленных действий. И человек, который всю жизнь писал музыку, наверняка почувствует себя обделенным, когда не о чем будет говорить с новыми музыкантами. Где-то я писал, что в старости мужчину в жизни может удерживать либо творчество, либо женщина. Женщина (женщина!) – это тоже творчество – дерзайте, почтенные!

Объективное отношение к женщине должно быть, как к произведению искусства, изящной статуэтке. Такая оценка вовсе не говорит о презрительном к ней отношении – она сама себя только так и воспринимает. Каких бы высот в какой бы сфере ни достигла женщина, главная ее гордость и главная повседневная забота – ее внешний вид, красота. И это правильно, это оправданно и это справедливо. Самец должен строить гнездо, добывать пищу, защищать семью; самка, распушив хвост, дефилировать на подиуме. И это – счастье самца. Где-то я писал:  Надо признать: быть женщиной очень трудно. Женщина – это тонкое, очень тонкое, постоянное балансирование между принцессой и уличной девкой. (Это определение нередко цитируют.) Я, кажется, точно угадал, что такое женщина – наша спутница по жизни, наша отрада и наше страдание. Но до сих пор мне не хватает фантазии дать такое же определение мужчины. А может, просто наш брат слишком своеобразен и не попадает ни под какой стандарт? И то верно: женщина (самка) несет в себе консервативное начало; она отвечает за сохранение вида. Мужчина (самец) ответственен за его улучшение, модернизацию – он должен быть разнообразным, неспокойным, экстремистским.

Вот, послушайте: ««Я с ним спала, а он мне даже бриллиантового колечка не подарил!». Она сама склонила его к интиму, она получила, вероятно, гораздо большее наслаждение, и, тем не менее, она ждет нехилого от него вознаграждения – в этом она вся. Она и все ее сестры по гендеру, любая из них. Грубо: самая умная баба все равно баба. Хотя считается, что нарциссизм (это тяжелое психическое заболевание, характеризующееся раздутым чувством собственной важности и, соответственно, потребностью в восхищении при полном отсутствии сочувствия к другим) чаще поражает мужское население, тем не менее, можно смело утверждать, что именно женщина, практически любая женщина в той, или иной степени подвержена ему. Впрочем, и мужчина не в меньшей степени.

Настоящий скептик тот, кто не поклоняется женщине, ее вагине. И он не может не быть ненавистным женскому роду, ибо никак не в состоянии понять и принять их бесконечные нелепые претензии, а это необходимо (хотя бы формально) для реального у них успеха. Женщина многое может простить мужчине: она простит ему побои, оскорбления, измены, любой обман… Единственное, чего не вынесет ее гордая душа – это пренебрежение ее красотой. За это она непременно отомстит. И обратно – она вряд ли сможет устоять перед тем, кто искусно льстит ее «красоте». Блажен, кто сумел разобраться во всем этом и, соответственно, воспитал в себе равнодушие. Прощать можно только тому, кто, на самом деле, причинил тебе боль, заставил страдать. А если тебе абсолютно безразлично с кем спала твоя жена прошлую ночь, то что же ей прощать? Вообще, чтобы обидеться, надо сначала удивиться. Если тебя поступок не удивил, если то, что произошло, для тебя в порядке вещей, то на что же обижаться? Вообще, чтобы двигаться, необходимо непрерывно удивляться. Именно удивление в основе любого движения. Чтобы затем испытать более сильную эмоцию (положительную, или отрицательную – без разницы) вначале ты обязан удивиться. Если нет удивления, если случившееся вполне для тебя ординарно, откуда может взяться сильная эмоция? То есть любой сильной эмоции должно предшествовать удивление. А современные наука и техника почти отняли (последовательно отнимают) у нас способность удивляться – мы сейчас убеждены, что человек в состоянии сделать все. Если завтра будет объявлено, что найден эликсир бессмертия, наверное, мало кто удивится.

Но нельзя не признать, что в каких бы заоблачных высях мы ни витали, обязательно наступает момент, когда, хотя бы кратковременно, на первый план властно выходит тело. Впрочем, честный человек должен признать, что оно всегда на первом плане; просто по обстоятельствам оно часто как бы сидит в засаде, исподволь, а нередко и с открытым забралом подзуживая тебя время от времени отложить все в сторону и заняться исключительно его ублажением. А в старости, само в жалком состоянии, оно молит тебя о помощи, об особом внимании. Но опять же – требовательно молит. И тебе решать, как с ним поступить. То есть с собой.

Стоя перед дилеммой надо ли (и главное – когда) ставить последнюю точку, невольно задаешься философским вопросом: чем, на самом деле живет человек, именно как человек? Как животное, он делает то же, что и все шевелящиеся существа на этом шарике – ест, пьет, совокупляется, заботится о потомстве (это тоже сугубо животная черта). Что к этому, по-существу, добавляется у Homo sapiens – человека, как он себя называет, разумного? Можно долго рассуждать о тонких чувствах, о героических поступках, о высоком искусстве, взаимопомощи и самопожертвовании, но надо четко осознавать, что в основе всего этого, скажем так, благородства лежит само по себе отвлеченное чувство гордости, гордыни, если хотите.

Главное отличие человека от животного в том и состоит, что благодаря «разуму», которым его наградила-наказала природа, помимо еды и секса у него есть еще один фундаментальный источник наслаждения – способность гордиться собой – не менее, а может быть и более значимый для него фактор существования. Человеку разумному (Homo sapiens!) жизненно необходимо чувство гордости, без него он просто теряет свою идентичность и так, или иначе сходит на нет. Еще это называется чувством собственного достоинства. А что такое достоинство по большому счету? Это готовность на месте умереть! И на месте убить. Так что гордость – основное отличительное качество человека – есть ужасно подлое, по сути, переживание, и соответственно, слово это тоже исключительно отрицательное! Оно по смыслу почти не отличается от гордыни, несовместимой с моралью ни одной религии. Уточним, что значит гордиться собой, что может служить основанием для этого? Только и только унижение другого – как хочешь это называй. Вот, что означает «красиво жить»? Это когда твои ночные горшки выносит кто-то другой – только так. И это предмет особой гордости человека «разумного». Человеку предписано гордиться. Собой, своими достижениями, своим детьми, внуками, своим двором, городом, страной, народом. Кто ему в этом препятствует? Сосед – в широком понимании. У соседа точно такие же устремления, и они, конечно, несовместимы. Таким образом,  эти двое (на самом деле, несть им числа) неизбежно должны прийти в столкновение. Война – вот, что это такое. Она идет непрерывно и будет идти непрерывно – так уж распорядился фатум. Гордость есть наивеличайший грех на земле, прародитель и предтеча всех иных прегрешений, преступлений; таковой гордость названа еще в Библии, правда, в смысле противопоставления человека самому божеству. Но явление – то же. И результат тот же – противопоставление, ненависть и война. Как на уровне стран и народов, так и в общении на самом низком бытовом уровне.

Вот, почему матерные выражения практически во всех языках мира увязаны в основном с сексуальными действиями? Казалось бы, секс – это самое сладкое, что есть в жизни человека, и соответствующие данной активности выражения подошли бы, скорее, к нежной поэтике, а не грубым ругательствам. (Замечу в скобках, что в восточных сказках нечто похожее все-таки попадается.) Дело, однако, в том, что секс, при всей его сладости,  для человека, прежде всего, – это символ доминирования, покорения и прочих таких малосимпатичных вещей, и матерные ругательства отражают именно этот аспект секса для человека, его особую гордость. В такой интерпретации секса заключается величайшая ущербность человека, его истинная трагедия, которую он, несчастный, и не осознает, он ищет все новые и новые способы проявления не нежности, а принуждения, насилия. Ибо самое острое желание человека всегда было и есть – помыкать другими людьми. При всем совершенствовании форм и методов камуфляжа. В свое время был объявлен шутливый конкурс, по каким признакам можно однозначно отличить человека (высшее существо) от животного, и выиграл этот конкурс юморист, ответ которого гласил: «по сексуальным извращениям». Не поспоришь!

Нельзя не обратить внимания также на то, что истинных достижений добиваются одни, а вот громогласно гордятся ими, бия себя в грудь, совсем другие. Широко известна формула: патриотизм последнее прибежище негодяя. На самом деле,  патриотизм последнее прибежище не негодяя, а просто бездари. Чем же ему, несчастному еще гордиться, как не чужими достижениями, когда своих нет, а гордиться так хочется! Когда гордиться требует сама его человеческая природа. Эта природа всегда найдет чем гордиться.

Вот один из таких «суперменов» более всего в жизни гордится тем, что ему удалось купить что-то (товар, или услугу) на 3 копейки дешевле, чем его реальная цена. Это не предмет его мимолетной радости, как для большинства людей, а именно предмет особой гордости, выражение квинтэссенции смысла его жизни. Этот же типаж считает себя вполне успешным человеком, только потому что никому из его ближнего окружения не удалось уйти слишком далеко вперед от него. То есть, если бы кто-то из его друзей при жизни был бы признан гением, он бы считал себя глубоко несчастным человеком. Как он, на самом деле, несчастен! И какое это распространенное несчастье! Максимально на что могут замахнуться такие люди – это повторение чужих (уже отыгранных) достижений. «Я тоже хочу!» – вот этим, в основном, и живы люди. Ключевое слово – «тоже». Собственных желаний, собственных мнений нет. И безнадежны попытки догнать задыхающегося, как и он, в нескончаемом беге чуть более удачливого соперника.  Бегущего так же из последних сил впереди него. Так же, как и он пытающегося догнать другого, такого же несчастного. А тот, самый первый, возможно, и есть самый несчастный-пренесчастный, пусть он и зовется королем, президентом, светочем мира. Ведь он лишил себя слова «тоже», а это – помним!– ключевое слово, ориентир. Такой «король» подобен слепому котенку – тычется мордочкой во все углы в отчаянных попытках найти эти самые ориентиры, пока его не сожрут всегда готовые закусить койоты. Ибо этот котенок когда-нибудь неизбежно заступит на их зону.

В практическом же плане патриотизм есть опосредованный инстинкт самосохранения. Как млекопитающие, птицы, рыбы и прочая живность сбивается в стаи для обеспечения своей безопасности, так и человек сбивается в государства, чтобы иметь защиту – преимущественно от других людей (чаще притом от своих же). А защита естественным образом переходит в нападение, как только приходит осознание собственной силы. Существование нации – это экспансия, не будем морочить друг другу голову. Она может иметь совершенно разный характер, но суть от этого не меняется – навязать свою культуру (именно культуру!) другим. Евреи, например, никогда не завоевывали никаких стран, однако своего бога сумели внедрить в сознание всей западной цивилизации – со всеми вытекающими последствиями. Мир нынче говорит по-английски, но вряд ли кто-нибудь будет утверждать, что это результат прямых завоеваний, как это было в прошедшие, относительно недавние времена.

Да, способы покорения изменились, но суть (одержать верх в противостоянии!) не изменилась – победить,  любыми способами, любой ценой победить! Между тем победа – это триумф животного. Восторг животного, его особая радость, предвкушение обильной трапезы. Это также и радость варвара, который все еще животное по сути своей. И она не может быть радостью человека. Который уважает себя, а значит, уважает и другого человека. Когда мы найдем определение нашей, человеческой радости? Сможем ли мы когда-нибудь найти эту заветную формулу? Много придется работать. Осознать себя, наконец, именно как человека. (Кажется, я перехожу в область ненаучной фантастики.)

Возвращаясь в реальность и к ранее затронутым темам, отмечу, что объявляя гордость (и различные ее проявления) величайшим грехом, никак нельзя заклеймить ее, как  однозначное зло, ибо именно это чувство стимулирует нашу активность, как уже было сказано, заставляет стремиться к чему-то новому, нередко высокому. И другие действительно важнейшие антропологические достижения человека – богатая мимика и смех также порождены, по-существу,  этим чувством гордости, доминирования.  Две стороны одной медали, диалектика.

Итак, изначально каждый из нас мнит себя самым лучшим, умным, неотразимым – такова уж природа человека. Нет, такова уж природа – точка. Всякая вошка должна ощущать себя самой-самой, иначе ей просто не выжить. Она и так редко выживает, но в противном случае у нее нет ни единого шанса. А так – война, жестокая драка на уничтожение – и тут шанс есть, малый, даже очень малый, но есть. Война фактически идет за право продолжения своего рода, и это принципиальная война.

Жизнь и смерть шагают рядом, держась за руки и никто не знает, жизнь для смерти, или смерть для жизни. Но точно – смерть управляет жизнью. То есть этим миром правит Смерть. А смертью правит Война. Война всех против всех. Тот, кто не я, тот и варвар, тот и подлежит уничтожению! Это война не государств, не идеологий, и отнюдь не только дворовых команд, или преступных группировок, а именно война всех против всех. Ибо война (смерть) есть единственное витальное проявление Жизни. Что обожает делать человек? Исправлять чужие ошибки – реальные, или мнимые. И война – предельная сублимация этой его страсти.

Было время, люди идентифицировали себя больше по религиозному признаку – кто в какого Бога верит. И шли тогда убивать во имя своего Бога. (Впрочем, и сегодня этот фактор не утратил своей актуальности.) Фанатики никогда не задумываются над тем, что если речь идет действительно о Боге, то он един и неделим, и самый большой грех – идти убивать во имя Его. Как видим, если попытаться скрупулезно разобраться в поведении человека, то мало, на самом деле, найдется разумного в его действиях.

Человек по своей природе, просто как живая тварь, есть разбойник, мародер; он относится к классу хищников и ведет себя соответствующим образом. Понимая все это, прикинем, насколько решаема поставленная выше задача по выработке формулы человеческой радости. Увы, увы!

В этом мире каждый сам за себя – и человек, и нация, и государство. Пусть и борются они всю свою историю за то, чтобы опровергнуть этот постулат и доказать недоказуемое – что есть в мире людей какая-то солидарность. Но при этом каждый человек где-то тайно (а сообщества людей совершенно открыто) влюблен в самого себя. Опираясь хотя бы на вышеприведенные факты. Он всегда найдет достаточно аргументов, чтобы убедить самого себя в своем несомненном превосходстве над другими. Да, есть там великие ученые, композиторы, писатели и прочие…, но как личность…! И адекватное (то есть в данном случае – положительное) впечатление на человека  производит только собственные достижения. Чужие – лишь раздражение. Даже те, которыми нельзя не восхититься. Если автор откуда-то из-за бугра, из далеких степей-океанов, то, скрепя сердце, еще можно признать его приоритет, но никогда – соседа, который, помним, есть главный его враг по жизни! И это истинная трагедия человека, предтеча всех его войн и конфликтов, предтеча деградации государственности, как таковой, которая все явственнее наблюдается повсеместно в безумном нашем мире. (Здесь невозможно не обратить внимание на принципиальный момент: чтобы что-то деградировало, оно должно сперва развиться до какого-то уровня, а природа человека всегда была одна и та же – так как же созданные этим человеком институты (государства) достигли такого развития, когда стала возможной эта самая деградация? Это опять же вопрос диалектики: процессы разложения и развития (энтропия и нэгэнтропия) идут параллельно и очень трудно проследить, когда что и как началось и предугадать, когда и чем все это закончится, и уж не мне здесь пытаться это сделать.)

Пагубный настрой человека на самовосхваление порождает поразительные деформации в нашем сознании; вот, например, менее всего люди предрасположены прощать сделанное им добро; гнусное зло они прощают гораздо легче. Нередко мы возмущаемся: как было можно ответить такой черной неблагодарностью на бескорыстное добро! Между тем мотивация чудовищной подлости вполне объяснима.

Чтобы адекватно (с точки зрения благодетеля) отреагировать на добро, необходимо, прежде всего, признать его таковым. Как же может даже самый плюгавый человек, который, как мы знаем, тем не менее, мнит себя главным сокровищем Вселенной, принять, что у него были какие-то промашки, какие-то проблемы, и кто-то помог ему их преодолеть?! Отсюда озлобленность бенефициара, его желание забыть сам факт благодеяния, стереть его начисто из памяти, и лучший способ для этого – подлость, «месть» по отношению к благодетелю. И если даже он признает, что ему помогли, это никак не пробудит в нем чувство благодарности – наоборот, его дико возмущает, что он оказался в таком жалком состоянии, а кто-то другой имел возможность по-барски его вызволить. По какой такой справедливости у кого-то такие широкие возможности, в то время как сам он (великий!) прозябает!? Лично не его ли блага присвоил себе этот «благодетель»? Всяк сверчок знай свой вершок – это   справедливо? Честно говоря, и я не знаю. Ясно только, что на благородство благородством отвечают благородные люди – их крайне мало. Плебс, после короткого периода крайнего изумления, отвечает лишь многократно возросшим хамством, подлостью. После поговорим и о плебсе отдельно. А здесь, завершая тему, отметим, что любое богатство, так или иначе, уворовано. Засим и всякая революция никак не случайна. А «черная неблагодарность» возмутительна, но объяснима.

Ненароком обронив чуть выше довольно претенциозное словечко «фатум», я, вроде, обязал себя коснуться и другой важнейшей темы – Повелителя Вселенной.

Прежде всего, я должен признаться в некотором собственном на закате жизни перерождении. Воспитанный в советском духе я не мог быть и не был человеком верующим, хотя исключительно из духа противоречия в какой-то степени интересовался в молодости религиозной литературой. Я и сегодня, конечно, не поверю во все те истории, которыми потчует свою паству священнослужители, но сомнения в изначальной идее атеизма появились. Как это ни странно, недавно появились. Говорят ведь: «Атеизм – до первой тряски в полёте». Пожилой возраст – самая мощная тряска, как бы кто (я в том числе) ни выпендривался. В сущности, я никогда и не был атеистом, просто, я не верил в тех богов, о которых толковали клерикалы различных направлений, но я допускал (точнее, не исключал) существование некоей высшей силы, управляющей важнейшими процессами во Вселенной. Агностик, одним словом.

И сегодня вряд ли кто-нибудь будет возражать, что судьба человека (каждого человека) изначально во многом (если не во всем) предопределена. Это обусловлено временем и местом его рождения, теми ментальными способностями и физическими кондициями, которыми его наградила, как говорят, природа, и, наконец, теми обстоятельствами, в которые его занесет сама жизнь. А если предопределена судьба каждого отдельно взятого человека, значит, предопределена и судьба его семьи, его местной общины, города, наконец, судьба народа и всего человечества.

Это очень серьезный аргумент в пользу идеи сотворения мира некоей  разумной силой (Богом). И, кажется, он подтверждает тезис одного из основоположников протестантской теологии Жана Кальвина о том, что духовная жизнь и судьба человека (потусторонняя, в том числе) предопределена заранее и никак не может быть изменена его личными усилиями, благими деяниями.

Открытым для нас остается только вопрос – кем все это предопределено? Вот, об этом-то и стоит основательно подумать, а не затевать потешные баталии по поводу того есть ли бог, или нет, были ли у него сексуальные контакты, и что у него в итоге родилось.

Идея Бога – это жалкая попытка человека уйти от проклятого вопроса для чего он живет (то есть, о смысле жизни). Неразрешимый вопрос этот возник у несчастного сразу же, как он осознал, что смертен. Это был первый и, в сущности, единственный выход его за пределы инстинктов. И он будет так мучиться до скончания веков. Но тут ему на помощь пришла религия с ее «тайна сия велика есть». Правда, к этой простенькой формулировке можно было прийти безо всякой религии, но придать ей сакральный смысл мог только непререкаемый авторитет организации, вещающей от имени высшего существа, от имени Бога. А чтобы приобрести этот авторитет религия должна была убедить всех в своем всесилии, отсюда первая и наиважнейшая задача любой религии – запугать (смертельно запугать) паству, именно потому их бог гораздо чаще выступает в качестве жестокого и бескомпромиссного тирана, чем вселюбивого и всепрощающего существа.

Интересно то, что этот мучительный вопрос о смысле жизни, по всей видимости, сохранится и для тех механических существ, которые, возможно, придут на смену грешному человеку. Вот, представим себе, роботы собрались и думают, как им поступить с людьми, ведущими уже жизнь абсолютных паразитов, которых они же (роботы) и обслуживают от и до. «В чем смысл их существования, зачем они нам нужны?» — возмущаются самые радикальные из них. Однако возражения других, уже способных философствовать оппонентов ставят радикалов в тупик: «А в чем смысл нашего существования?» Ответа на этот сакраментальный вопрос просто нет, засим «бунтовщикам» ничего не останется, как, потупив взор, покорно идти исполнять свои обязанности по очистке конюшен. А на вопрос этот, возможно, мог бы ответить один лишь Верховный (если он есть, конечно), но ему никогда и никто такого вопроса не задаст.

На самом деле, чтобы понять, в чем смысл жизни, следует умереть и уже «оттуда» тихонько сообщить оставшимся, что имело в нашей жизни смысл, а что – нет. И скорее всего, ничего такого нет в принципе.

Сегодня лично меня все эти соображения о высшей силе касаются лишь в одном аспекте: вот, если я решу самостоятельно распорядиться своей жизнью, а именно покончить с собой, то не будет ли это нарушением замысла того самого суперменеджера, не повлечет ли за собой какое-то ужасное наказание (все мы, по крайней мере, слыхали о геенне огненной)? Но, с другой стороны, если все предопределено именно этой высшей силой, то и такое мое решение должно быть продиктовано ею же – с меня-то какой спрос? В навязанных нам, вроде, жестких рамках моя воля, тем не менее, абсолютно свободна. Я не знаю, за что и как затем расправится со мной высшая сила, но пока я живу, я могу совсем не считаться с ней, поскольку за меня уже все решено. Как видим, идея Бога предполагает вседозволенность. Парадокс! Клерикалы пытаются обойти эти острые углы, рассуждая о какой-то свободной воле в условиях наличия высшего, всеконтролирующего существа, но эти рассуждения слабо коррелируют с логикой – аргументы Кальвина выглядят куда убедительней.

И тут нельзя не отметить, что всю свою сознательную (да и бессознательную) жизнь человек грезит о свободе, но и страшится ее, убегает, когда она сама плывет к нему в руки. Скажут: а разве так бывает? Свобода вообще – она бывает? И даже плывет кому-то в руки? Как это можно себе представить? Крупный выигрыш в лотерею? Но разве это свобода?

Да, на самом деле, свободы, как таковой, просто не существует, человек изначально и до самого своего конца весь в оковах, и большая часть этих оков зажимает, душит его не снаружи, а изнутри – неуемные страсти, первобытные инстинкты… Вот, скажите, что в человеческой жизни – не инстинкт? Философия?

И, тем не менее, человек не может не мечтать о свободе. Зная о своей смерти, он ведет себя так, будто собирается жить вечно – это поразительно. Должно быть, это рудимент животного мира. Но иначе он сойдет с ума.

• Немецкий писатель 19-го века Жан Поль Рихтер автор очень тонкого наблюдения: «Малые страдания выводят нас из себя, великие же – возвращают нас самим себе». Я имею смелость сказать нечто похожее об амбициях. Малые амбиции отнимают у нас свободу, великие – освобождают от всяческих пут. Именно неимоверные амбиции позволяют мне ощущать себя свободным человеком; меня нисколько не занимает повсеместная мышиная возня, у кого красивее и длиннее шнурки на ботинках – разве могут такие смешные пустяки волновать того, кто считает соперником по плечу только Бога! В мечтах, конечно, но мечты нередко оказывают на реальную жизнь большее воздействие, чем сами текущие события. В моем случае, например.

Ты настолько личность, насколько, на самом деле, внутренне свободен. Именно внутренне! Какой-нибудь диктатор может казаться абсолютно свободным, но это ложное впечатление, он весь в тисках собственных страхов, его состояние не идет ни в какое сравнение даже со свободой принципиального бомжа – тому необходимо преодолеть только страх смерти. Тоже непростая задача, но осуществимая.

Когда ты не воспринимаешь себя всерьез – а это единственный способ не стать истериком – то и весь мир не представляется тебе чем-то, заслуживающим особого отношения, трепетного сбережения. Согласимся, что бомжу намного легче не принимать себя всерьез (хотя, конечно, возможны варианты).

Если говорить совсем уж честно, то лично я никогда и ни к чему не относился действительно по-серьезному. Не считая, конечно, детей и внуков. И сейчас я не знаю, как мне относиться к этой жуткой бабе с косой, которая стоит уже совсем близко за спиной – раскрыть ей с любовью объятья, как говорил об этом великий Моцарт (это отдельная тема), или бежать от нее, сломя голову, притом без малейшей надежды хотя бы сдвинуться с места.

Жизнь такая штука, она имманентно соседствует со смертью. И у человека, при всех непростых, тяжелых перипетиях его жизни, в сущности, одна-единственная трагедия – его знание о неизбежной своей кончине. Он живет в постоянном ожидании смерти, в неизбывном страхе. Стоит помнить, что первая собственно человеческая мысль была мысль о смерти, осознание неизбежного конца. С того момента, как человек, узнаёт, что смертен (а это происходит довольно рано), он не может думать ни о чем другом, кроме как о собственном конце. И чем старше возраст, тем упорнее и мрачнее мысли. Можно и так сказать, что возраст и есть истинная болезнь. Всякий возраст. Твой возраст и есть твой диагноз.

Главная проблема старика в том, что он не может найти оправдания своему сопротивлению жизни. В собственных глазах. А это самое главное – сохранить достоинство в собственных глазах. Все стальное, включая суицид, – дело техники.

Никто не хочет умирать, но в итоге все умирают – это закон природы. Притом природа довольно милосердна, хотя человек склонен жаловаться на ее жестокость – мол, мало того, что она ограничивает его век каким-то ничтожно малым количеством лет, так еще и заставляет жестоко страдать от всевозможных болезней на закате жизни. На самом деле эти болезни и даны человеку, чтобы ему было не так жаль расставаться с постылой уже жизнью, чтобы уход был бы уже почти добровольным. Жестокая доброта. Добрая жестокость. А еще большое утешение для умирающего знание о том, что «все там будем», никто не останется. Самовлюбленные люди мечтают о бессмертии и всерьез рассчитывают на науку в этом вопросе, не задумываясь о том, что, приобретя бессмертие, они, так или иначе, фактически рано или поздно превратятся в настоящего Кощея.

Я – перфекционист, а такой тип умирает рано; он не может перенести утерю своих телесных и ментальных кондиций. Мне возразят, что я дожил до своих немалых восьмидесяти. Отвечаю: только потому, что сумел сохранить до сей поры эти самые кондиции. Возраст ведь понятие, в принципе, относительное. По своим кондициям я, наверное, много моложе. Хотя в последнее время тоже стал чувствовать дыхание смерти. И соответственно стал подумывать о подведении итогов. Я хочу умереть свободным человеком, хотя и понял давно (и здесь пытался убедить в этом всех) что свободы, как таковой, просто не существует. Но существует старость – беспощадный душитель свободы.

Старость – это когда ты примиряешься со своими недугами. У меня ее не будет. Надо объяснять – почему?

Самое страшное в возрасте – потеря интереса ко всему (выше был приведен пример Грига). Это и есть смерть по своему существу. Блажен, кто ушел до того. И  достоин уважения кто уходит добровольно, осознав, что дальнейшая жизнь фактически сведется лишь к покорному ожиданию печального (на самом деле, спасительного) конца.

Скромно сошлюсь на собственный пример: время от времени мы встречаемся с однокашниками (школьными и институтскими), и нас с каждой такой встречей становится все меньше и меньше, что само по себе  очень грустно, но самое страшное в том, что и интереса друг к другу у нас почти не остается, хотя мы и тужимся, как и все старики, возбудить в себе прежние чувства, прежний интерес друг к другу.  Это означает лишь одно – формально все еще живые, мы фактически тоже уже находимся где-то вне.

В твоих отношениях со смертью у тебя не может быть никаких помощников. И никакого сочувствия. Ты сам его категорически не примешь. Ты можешь жить в атмосфере любви и взаимопонимания, но последний час ты все равно встретишь в одиночестве. И кем бы ты ни был, придет время, когда ты остаешься один на один со своими неразрешимыми проблемами. Со своей беспощадной старостью. Вот, говорят: от тюрьмы и от сумы не зарекайся! Необходимо добавить – тем более не зарекайся от чумы (в смысле смертельной болезни). Но болезнь сама по себе не так страшна (например, в молодости мы тоже нередко болеем), как ее ожидание, по сути, — ожидание смерти. И тебя упорно преследуют дурные мысли. В смысле мысли о смерти, о самоубийстве… А почему, собственно, они дурные? Может, наоборот, — рациональные, единственно достойные? Альтернатива – примирение с мыслью, что далее ты должен жить с постоянной болью – физической и душевной. Кем бы ты ни был, чем бы ни обладал, к концу жизни тебе останется только страдание. Верующим людям легче его принять, остальные терпят вследствие своего малодушия. А иной слишком примитивен, чтобы его посещали суицидальные мысли. Суицид, даже мысль о суициде есть акт свободного человека. Или, по крайней мере, мечтающего о свободе, понимающего ее цену.

Вот говорят, что в молодости мы тратим почти все свои усилия на то, чтобы вырастить детей, и вполне справедливо, что в старости эти дети заботятся о нас, обессиленных. Но этот тезис явно притянут за уши, ибо наша забота о детях – это наше счастье, чего никак не скажешь об их обязанности выносить за нами горшки, пусть они и делают это безропотно. У взрослого нередко вызывает умиление, когда малыш ходит под себя, но невозможно себе представить, что то же действие со стороны старика может вызвать какие-нибудь иные чувства, кроме отвращения.

Когда тебе выписывают лекарство, ты хочешь, чтобы оно немедленно воздействовало на твое тело, но так «работает» только смертельный яд. И, в конце концов, обессиленный и разочарованный, ты приходишь к убеждению, что именно он (яд) тебе, в сущности, и нужен.

Тебя посещает  врач – так сказать, посланник бога. Он спасает тебя от смерти. А зачем, для чего? Для другой смерти, быть может, куда более ужасной. Он спрашивает: откуда у тебя такие мрачные мысли, разве у тебя есть какая-то серьезная болезнь? Смешно: 80 лет само по себе не болезнь?!

Когда твое тело как будто уже и не твое.

Когда слабительное и укрепляющее в твоей аптечке стоят рядом и всегда.

Когда в твоих заветных ящиках лекарства постепенно заменяют книги.

Когда  мысли, с одной стороны, становятся, вроде, более глубокими и стройными (или так кажется), с другой, — все труднее получается собирать их в единый и стройный ряд, последовательный текст.

Когда теряешь уверенность в своих словах, своих действиях (даже самых прозаических, бытовых) и даже в самих мыслях, которые – ты это знаешь твердо  – останутся лишь в тебе и никогда не смогут где-то и как-то тебя скомпрометировать.

Когда постепенно становится проблематичным добираться до каких-то закоулков собственного тела, что и смешно, и грустно. А по-существу, трагично.

Походка – будто ходишь на протезах, если вообще можешь ходить.

Из развлечений самым существенным, если не единственным для тебя  остаются бесконечные обстоятельные разговоры с такими же дряхлыми стариками об общих болячках.

Ночь почему-то начинает внушать какой-то непонятный животный страх (нередко с самого утра), и проливной дождь за темным окном, когда душа твоя истерично рвется наружу, оставляет тебе лишь один шанс – повеситься.

И ходишь потерянный, не зная за что взяться, а что отложить, и вообще, есть ли что-либо, что ты должен сделать, или все это уже в прошлом, чужом прошлом.

С какого-то момента все, буквально все начинает тебя раздражать, и ты, вроде, желаешь изолироваться ото всего мира, уйти в небытие, умереть. Случается, в подобное состояние впадают еще в ранней молодости, но надо уточнить, что это – больные люди, потенциальные (а то и реальные) преступники, и ты – хочешь того, или нет – попадаешь в одну из этих категорий.

Но как бы ни было тяжело переносить все эти старческие напасти, самая катастрофическая для тебя деформация то, что ты начисто теряешь способность принять, простить чужую точку зрения, какой бы убедительной ни была аргументация. С этого момента ты фактически уже не личность,  в духовном плане ты – живой труп. Закостенелый. И самое ужасное то, что ты лишь изредка в короткие минуты просветления осознаешь это. Немало людей уже с молодости пребывают в таком, фактически неживом состоянии, но этот печальный факт нисколечко тебя не вдохновляет, а лишь усугубляет твою депрессию.

Итог: нередко безо всякой причины, безо всякой боли почему-то все время хочется стонать. Ноги заплетаются, мысли путаются, прямая кишка капризничает – ужас, ужас. (Но по секрету: если член, тем не менее, стоит, то есть еще за что воевать.) Главное, не забывать основной постулат старика: никогда, ни при каких обстоятельствах, никуда и никак не торопиться, не спешить – это смертельно опасно.

Общий вывод: сдаваться не следует ни при каких обстоятельствах, но считаться с возрастом – необходимо. А это уж кто как. Я, например, кажется, близок к тому, чтобы прекратить сопротивление, сдаться, уйти. Малодушие? Не знаю. Для человека очень важно адекватно воспринимать собственную личность, но это практически недостижимая цель. Тем более, она недостижима в пожилом возрасте. Так что правильнее всего и не пытаться давать себе оценку, оправдываться.

И, тем не менее, я – человек приспосабливающийся. Как и все. Все люди приспосабливающиеся. Только одни это делают, молча, и с достоинством, другие – с громким ором и унижениями. При этом им кажется, что они воюют, сопротивляются. Живут достойно. Якобы.

Пусть меня назовут снобом, расистом, высокомерным и кем угодно еще, но я скажу то, что думаю – мало вокруг достойных людей; еще меньше людей, с которыми действительно можно о чем-то поговорить. Это вовсе не значит, что я отказываю этим в праве на жизнь, или даже уважение, как к человеку, личности. Это даже не значит, что я отказываю таким в простом человеческом общении. Но когда ты ведешь себя скромно и сознательно не подавляешь их тяжело заработанным своим авторитетом (это годы и годы труда, учебы, самоограничения и т.д.), им действительно кажется, что они равны тебе (кстати, ты можешь и даже должен так думать; они – просто не имеют для этого никаких оснований и никакого права). Со временем они могут искренне уверовать не просто в равенство, а даже в свое превосходство; спорить будут с тобой, поучать, снисходительно похлопывать по плечу, без приглашения давать «мудрые» советы. Вначале это вызывает у тебя лукавую улыбку, но они становятся все наглее, все более и более эксплуатируют твою скромность. Скажете: какой же я скромный, ежели сейчас все это пишу? Отвечаю: в творчестве своем  я предельно раскрепощен, а вот в жизни, в своих отношениях с окружением – максимально скромен. Конечно, я имею в виду обращение с обычными людьми – не с так называемой «элитой»; тут я могу быть действительно наглым. С их точки зрения наглым. Потому что никогда и ни к кому у меня не может быть того, что называется пиететом. Соответственно, и к себе я не требую какого-то особого отношения. Но этот демократизм мне только во вред. Моя самая большая ошибка в том, что я изначально и искренне считаю людей равными себе, а на самом деле это не так, совсем не так. И они мне мстят за мою непосредственность, наивность и прекраснодушие. А если говорить совсем уж по-честному, не оглядываясь на каким-то образом повсеместно принятый ложный (и глупый) политес, то и не должен я считать их равными себе! «Говорит мне справедливость: «люди не равны». И они не должны быть равны!» Это слова Ницше. Самое интересное, что именно они, эти пигмеи, подчас и считают меня не ровней себе, уж и не знаю, по каким таким меркам. Ах, да! Я могу выйти на улицу, одетый не совсем так, как это железно установлено в их плебейской среде – разве этого недостаточно, чтобы удостоить меня презрения!? Вообще плебс – это страшная сила. Страшная в своей твердолобости и озверелости. И не надо думать, что плебс – это обязательно беднейшие слои населения. По своей сути плебеем может оказаться и монарх (нередко так и бывает).

В современном «политкорректном» мире, где более всего боязно употребить какое-нибудь обидное для какого-нибудь бомжа слово, термин «плебс» выведен из оборота: на кухнях его активно эксплуатируют, но в общественном пространстве ты его использовать не моги – заклюют! Тем не менее, я, как фанатичный сторонник правды (в моем понимании, конечно), не буду придерживаться этих либерально-драконовских правил, и буду писать то, что думаю. Я уплатил немалую дань за приверженность правде в молодости, тем более, мне не страшно за нее теперь, на пороге бесконечности.

Известное дело: плебс постоянно насторожен, очень обидчив и мстителен – он вечно жаждет крови.  Его особая подозрительность вполне объяснима:   недостаточно сообразительный, чтобы понять слова и действия других, он (инстинкт самосохранения!) сразу же приписывает им какие-то недобрые, оскорбительные намерения и соответственно реагирует тем, что у него только и может быть развито – кулаками. Но ты подозрителен, когда у тебя самого что-то нехорошее на уме, какие-то дьявольские планы – уже поэтому можно сделать вывод, что  мысли у плебея всегда нечистые, коварные.

Самое смешное, что у плебса невероятное чувство собственного достоинства; ты приветливо машешь ему рукой, а он снисходительно едва кивает головой, он не может себе позволить непосредственности, он велик. Великий плебс – так его и называл всегда Гриша Апоян.

Притом, как было сказано, плебс ужасно обидчив. Почему? У него очень низкая самооценка, засим каждое сомнительное слово воспринимается им, как страшное оскорбление. Человек обидчив, если изначально уверен в своем ничтожестве; самое нейтральное слово воспринимается тогда, как ужасное оскорбление, ибо у него, тупого, естественно, возникает подозрение, что там имеется какой-то глубокий, недоступный ему подтекст. И его уже никак не переубедишь.

Соответственно, самый строгий церемониал – у плебса. Там у них сказать вдруг не то слово  не моги – убить могут!

И эти «замечательные» качества касты «железно» сохраняются, даже если данный субъект сумел все же подняться над уровнем своего сословия и достичь определенных высот в общественной жизни – к примеру, занять высший пост в государстве.

Что характерно – именно выбившийся «в люди» плебс наиболее яростно сопротивляется пропуску «в свет» своих бывших сородичей – это обычная, довольно банальная история.

Но при любом сопротивлении истинный плебс, в своей массе, отлично умеет устраиваться – это древняя истина. В таких способностях нет ничего плохого, плохо лишь то, что материальное обустройство крайне редко сопровождается также и духовным ростом – плебс остается плебсом, и обращение тут должно быть, как об этом уже было сказано, особое.

А моя проблема в том, что во мне нет, вопреки распространенному мнению, основанному, видимо, на специфике моей внешности, ни капли высокомерия, пренебрежения к людям, то есть тех качеств, которые я объективно имел право в жизни проявлять, но никогда не проявлял, а окружающие меня люди, сами ощущая свою вторичность по отношению ко мне, самые невинные мои высказывания и шуточки сразу же приписывали моей гордыне. А плебс – здесь не раз это было отмечено – очень обидчив, ему за каждым словом слышится оскорбление. Особенно, если это слово им непонятно. Мои речи почти всегда принимались в штыки, даже теми, от кого я рассчитывал получить понимание и одобрение.

Мне могут возразить, что сам этот текст свидетельствует о моем невероятном высокомерии, но уж поверьте – это ложное впечатление. Действительно высокомерный человек не может не пребывать постоянно в дико озлобленном состоянии: ему от окружающих хронически не хватает признаков почитания, даже если те никогда не поднимаются с колен (как, например, в императорском дворце). Вечно насупленный вид – их неизменный ярлык, свидетельство «величия». Но ведь я не такой, совсем не такой. И еще я не умею сердиться на людей, тем более – мстить им. Я легко прощаю практически всем, ибо в моем представлении простить – это значит отказаться от мщения, а мстить я не умею. Но  и ничего большего я предложить не могу – я не властелин своей памяти. С годами я, кажется, лучше начинаю понимать людей, их мотивацию; иногда это вызывает страшное раздражение, едва ли не желание убить, но чаще (почти всегда) человек вызывает у меня острое чувство жалости, сострадания. Наверное, это хорошо, это гуманно – но в определенных границах; когда же ты начинаешь жалеть других до слез – это первый признак, что сам ты в таком же жалком состоянии.

Когда всю жизнь ты не знал, что такое колебания настроения, и вдруг на старости лет тебя настигает депрессия, тебе сразу хочется рассчитаться с такой жизнью, и, может, это лучшее решение.

Каким бы ты ни был гением, или великим гангстером (то бишь, политиком), в конце концов, ты все равно остаешься один на один со своим тщедушным телом, живешь одним этим, можно сказать, стандартным телом и умираешь тоже от него и с ним.

Даже достигший всех возможных высот человек, в конце жизни вдруг обнаруживает, что он на все сто процентов ошибочно прожил свою жизнь и не реализовал себя в той мере, какой был обязан. Такой настрой можно приписать жестокой депрессии, обычно поражающей человека на пороге его ухода, но по большому счету есть какая-то глубинная сермяжная правда в этих стенаниях. Я бы мог привести множество примеров известных людей, но в этом нет никакой необходимости – каждый может проверить этот постулат на собственной судьбе.

Тот мой старый друг, о котором я писал в начале этого рассказа, недавно, подводя итоги своей жизни, с горечью констатировал: Они были правы; я – неправ! Он имел в виду ближайшее свое окружение, пропасть в отношениях с которым в течение долгих лет все расширялась и расширялась, приведя в итоге к полному разрыву и тотальному отрицанию всего и вся. Подозреваю, что нечто похожее происходит с каждым нетривиальным мужчиной, засим попытаюсь несколько успокоить моего друга (и всех нас, непутевых).

В первой части своего «политического» завещания, когда мой друг утверждал, что был неправ, он был, безусловно, прав. И был неправ, когда утверждал, что они были правы. Ибо в итоге все оказываются неправы. Придет время, и то же самое с такой же горечью скажут и они. Все мы в итоге оказываемся неправы, в этом наша судьба и наша трагедия, брат мой, человек. Брат мой, самец.

Григор  Апоян

P.S. Ну, что, много нашел несуразностей в прочитанном тексте? Сумбур, вместо музыки? Или, на твой взгляд, там нет ни одной промашки? В любом случае, я поздравляю тебя: ты готов писать собственную историю. Вперед!