Ночью в подъезде холодно. Сладко пахнет мышами и кошачьими метками, терпко — простуженной, попираемой всеми пылью. Набитый спящими людьми, подъезд всё одно кажется нежилым, а то и вовсе вымершим давно, коли б не запертые в каждой второй квартире ходики, ибо зачем, для кого отбивать очередные четверть часа и, оттягивая недалеко пружинку — полчаса-час? «Бум!» — и тихое, шёпотом эхо, стеснённое приличием и внятное из-за позднего времени, навевает тоску, вкупе с желанием уснуть в тесной, неуютной, но своей постели.

Если прислушаться, то заметишь, как натруженные за день ступени приподнимают втянутую доселе голову в плечи, разминают спину, скрипят стянутыми гвоздями членами, чистят изношенные свои одежды, разбрасывая на стороны фонтанчики песка. Наряду, не менее явственно звучит треск бесконечно сохнущей масляной краски на стенах. Там, где она не стёрлась ещё до дранки плечами взбирающихся на свой этаж жильцов с авоськами, что врезаются в ладони едва ли не до костей, надолго оставляя  синие полосы. Лопаясь, мелкие пузырьки краски осыпаются на ступени, словно чешуйки сосновой коры. А кое-где стена обросла рыжей щетиной малярной кисти…

Чего только не разглядишь в тишине, дабы занять себя и смаковать ночь такой, какой она вошла в твою жизнь. Другой уже не будет, точно такой, никогда.

По осторожному скрежету ключа в замке где-то наверху и возне у порога подъезда понятно, что кто-то дождался, наконец, припозднившегося домочадца.

Эхо мерного расслабленного топанья мечется беспомощно промеж полом и обжитым и затоптанным голубями чердаком. Чудится, что вошедший обременён неким непомерным грузом, именно поэтому его дыхание столь часто и тяжко. Но нет. Вакх[1], по призванию один из богов, а по сути — грузин из старого дома с маленьким двором в районе Долидзе, разделивший с ним вечер, теперь сопровождает его. Больше некому. Разум спит крепко. Дай Бог, чтобы проснулся хотя бы завтра к обеду. Не замечая меня, жилец топает по-слоновьи мимо, преодолевая ступень за ступенью. Именно так, по слухам, покоряют Эверест, чтобы назавтра не вспомнить, как это было.

Восхождение безумца завершено. Нарочно для него распахнутая дверь скрипнула, и под благоразумный, ласковый, материнский шёпот:

— Тише! Детей разбудишь! — затворилась, высунув напоследок металлический язык, на все три оборота.

Сквозняк тут же стукнул дверью подъезда о перила в ответ, заодно вдохнув в дульце[2] флейты почтовых ящиков малую толику жизни, и сыграв при этом заунывную мелодию, от которой ведомый с рождения страх пробежал по спине холодными босыми пятками. Или просто сделалось зябко от того, что очень хочется спать.?.. И никому нет до тебя никакого дела.

Посуда вымыта, борщ спрятан в шкаф под окошко, распаренные кипятком, остывшие за день чайные листы шепчутся со столетником в горшке на подоконнике. Позабытый на столе ломтик сыра потеет на блюдце, опасаясь за собственную жизнь, — говорят, один из соседей опять принёс с завода в сумке таракана… Но это ничего, бывает. Жизнь. Соседей по подъезду куда больше беспокоит квартира, которую единолично занимает зубной врач с женой и дочерью. На медной табличке значится «Адольф Адович Ингельман». Прибита намертво, пионеры проверяли не раз, не удержался попытаться однажды отогнуть уголок и я. Из-под двери рвача[3] пахнет больницей, и я спешу перейти на другой этаж, где ухватившись за не слишком горячую батарею, пытаюсь дремать.

Воображая возвращение домой, представляю, как насладившись прохладным душем без очереди, иду в кухню, ставлю алюминиевый пузатый чайник на газ и жду, пока он начнёт отдуваться, пуская пузыри кипятка через задранный кверху носик. Коридор коммунальной квартиры об это время пуст, как тот подъезд, жильцы храпят, выдавая этим себя за сытный без меры, простой ужин и за беззащитную, щенячью, кверху пузом позу по сне. А ты, не зажигая света, сидишь на краешке табурета, пьёшь заварку через зажатый в зубах кусочек рафинаду, и отодвинув занавеску разглядываешь знакомый до мелочей абрис округи, накладывая его очертания на дальние дали, в которых грезишь побывать.

Так бы и было, коли б когда не вернулся домой немногим позже приказанного матерью, а на её опостылевшие, нелепые упрёки во лжи не ответил так, как желал этого на протяжении многих уже лет:

—  Да что ж такое! Когда это закончится?! Я тебе не бревно и не карандаш, чтобы меня непрестанно пилить и обтачивать!

— А что мне, по-твоему, с тобой делать?! — поинтересовалась мать с плохо сокрытой ненавистью.

— Любить!!! Нужно любить своего ребёнка!

— Даже так? Ну, ты и наглец! Вот заведёшь своего, тогда и посмотрим, а пока… Отправляйся туда, откуда пришёл! И не смей околачиваться в подъезде. Я прослежу.

Идти мне было некуда. Если только в подъезд… чужого дома? Впрочем и этот, — разве был он для меня когда-либо по-настоящему своим…

Иоланта Сержантова

_____

[1] одно из имен бога виноградарства, вина и веселья; Бахус (в древнеримской мифологии)

[2] отверстие флейты, которое подносят к губам

[3] зубной врач, рвач, зубодёрг