Слушая стихи Бродского, читая их, проникаясь гармонией его зримых образов, уходя вниманием в его эпоху и переносясь в свою эпоху с его творчеством в сердце, я поняла, почему читающие и пишущие люди очень любят стихи Иосифа Бродского и его образ поэта в мировой поэзии. Это образ отторжения от варварства и произвола чинуш, летящего в собственном творчестве, человека неземного, полного эмоций и ощущений мира как отражения этого мира. Стихи Бродского всегда имеют центр, к которому привязаны образы, это не просто стихи, а песни души, стержень поэта, его ось. Эта поэтическая вертикаль, ось Бродского одновременно и кислород для многих ценителей его поэзии, непременно высокой, несмотря на фокус внимания. Я давно уже чувствую поэзию Иосифа Бродского органически, это не зависимость, а любовь, и та самая любовь, которая держит меня на земле, в мире с таким неблагоприятным климатом для творческой души, способна  поднимать из пепла.

А проза Бродского многоступенчата, она зовет ввысь, по той же оси, читатель устремляет взгляд от земли к ясной прелести его слога и легкости изложения мысли, ведущей к постижению мира.  Эта отличительная черта творчества Иосифа Бродского, заставляющая уважать и обращаться постоянно к его поэзии и прозе, как к воздуху, к тому чтению или слушанию, которое просветлит взгляд, и ты будешь жить с его стихами в сердце. И ты будешь идти по жизни с высоко поднятой головой, поднятой навстречу образам Иосифа Бродского в литературе. Это теперь твоя ось.

Наиболее близким Бродскому в мастерстве изображения запредельности в пропорции Бродского, поэтической запредельности в изображении мира и мирового абсурда в поэзии, я считаю Льва Дановского (Айзенштата). Он с тонкостью искусного мастера ведет свои поэтические образы, выплетая из души нить связующую его с миром, где живем мы, и где жил Иосиф Александрович.

Лев Дановский

***

Вот стрекоза, припавшая к стеклу,

шуршащая сухая оболочка,

без устали разгадывает мглу,

что достигает спелости полночной.

—

С полудня залетевшая сюда,

застывшая на крохотных пуантах,

прозрачная крылатая слюда,

на грязной и заброшенной веранде.

—

Вот так и умерла, не разобрав,

зачем окно и скользкая преграда,

зачем недостижима свежесть сада,

ведь только и хотела, что добра.

—

Но тело, прекратившее полет,

изнемогло от ожиданья сада,

и черный бисер высохшего взгляда

уставлен за оконный переплет.

В этом разгадывании мглы разгадывание мироустройства, так и не постигнутое естеством стрекозы, живым существом, — такой тонкой связью предстает живое перед мертвым в поэзии Льва Дановского, таким неприкасаемым запасом истины проникнуты строки его стихов. «Полночная спелость» говорит о достижении полноцветия сущности шуршащей сухой оболочки, стрекозы, взятой центром Вселенной в данном стихотворении.

«…Без устали разгадывает мглу…» — усталь и лень… что в нашем мире не стремится к лени, так это действительная сущность, отгремевшая жизнь, натура.  Разгадывать мглу без устали, вглядываться во мглу в ожидании луча света, как луча добра в мире, — это удел высокого полета души. Противиться свету  добра — это духовная смерть. Дановский ведет читателя к жизни и тонкому восприятию грани между жизнью и смертью, когда жизнь во зле является самой смертью души. Не проходя испытания на пути добра, упасть в отчаяние — это умереть душой.

«…Прозрачная крылатая слюда,

На грязной и заброшенной веранде…»

— в данном стихотворении с центральным образом слабой оболочки, умершей стрекозы, «грязной и заброшенной верандой»  предстает весь мир с его переворотами сознания и концом цивилизации на кончике листа вешней ветки. Мир начинается заново по весне, он обновляется, и умирает его старая оболочка. Мир цел, и в то же время всегда существует грань распада, исследование мира путем смерти, как исследование человека путем его препарирования.

«Скользкая преграда» — сам человек, гомо сапиенс в предрекании трагедии. Человек сам стремится к распаду и трагедии, рассматривая себя с точки зрения беспредела войн и исторических преобразований, становясь уязвимым рядом с обнаружением новизны ощущений.

Мертвой стрекозе «недостижима свежесть сада». И бушующим океаном звучит строка «Ведь только и хотела, что добра» — здесь с интонацией оправдания выходит действительность души, как составляющей добра.

И оболочка стрекозы — это не «…тело, прекратившее полет…», а начало новых ощущений этого тела, начало легкости, отпускающей грех в бытии среди добра и не добра, зла, когда эти отрицающие друг друга субстанции по сути являются айсбергом в котором зло обычно скрыто, добро — над водой, оно идет к восприятию разумом быстрее, так как добру доверяют, а злом пользуются темные натуры.

«…Но тело, прекратившее полет,

изнемогло от ожиданья сада…»

— тело — это сущность понимания тонкого перехода от бытия к небытию, понимания существования двух граней реальности: добра и его противодействия, — зла.

«… И черный бисер высохшего взгляда

Уставлен за оконный переплет».

«…бисер взгляда…» — единственность, крохотность, безжизненность и все же реально существующая модель бывшего взгляда, — бисер.

«…оконный переплет» — книгообраз окна, потому что «переплет», здесь лирический герой, отсутствует, но он подразумевается, а его невидимая оболочка требует ощущений мира как живая душа. Его экран в мир — окно, безопасная панель видения близкой реальности как близкой смерти, так как взгляд «высохший», — не равнодушный, а выпитый горем, уже не дающий слезы сопротивления, но в поэтических образах Айзенштата (Дановского)  присутствует воля к обновлению жизни через ощущение легкости и доступности свежего воздуха познаний. Созерцание оболочки стрекозы — это познание распада, и его констатация — суть отличие от сопротивления, от живого, дающего волю к сопротивлению как к власти над реальностью. Есть распад сущего — оболочка стрекозы и значит, есть противовес, который отличен от оболочки и служит плотью стрекозы, дающей миру волновые импульсы  воздуха приближающегося субъекта, если можно так выразиться о живом насекомом. Хорошо видны процессы ощущения реальности в небытии еще у двух поэтов: Борисе Поплавском и Леониде Аронзоне. В поэзии этих двух запредельных поэтов преимуществом служит отсутствие отрицания как цели существования. Мир этой поэзии ближе к небесам, чем к грешной земле. И если возникает образ смерти, то только через страдание и добровольно ощущаемое лишение своего лирического героя плотной основы бытия, которая плотнее оболочки стрекозы Льва Дановского, когда «Жарко дышит степной океан…», создающий битие и реальность в отлучении от воинственной наглости ощущаемых землю борцов за обладание ею. Они не могут просто обладать, им надо ее менять как реальность и как субстанцию их личного присутствия.  Просто существовать и не искажать реальность носители наглости не могут, так как их жизнедеятельность направлена на искажение прикасаемых объектов, даже не совместимое с дальнейшим существованием этих объектов как единиц восприятия их другими субъектами. Поэтому я утверждаю, что жизнедеятельность борцов за наглость считать себя обладателями  земли  разрушительна по отношении к тонкой материи созерцаемого Львом Дановским и Борисом Поплавским, Осипом Мандельштамом, Леонидом Аронзоном параллельного земле тонкого существования добра как оболочки человека, которому даются все эти образы лирических героев, ощущения их жизни и реальности. Реальность поэтов — это наслаждение бытием («свои плечи, волосы и губы // ты дарила ликованью лета» Л.Аронзон), это «Телеграфный трезвон над землей» в поле волнующих мир своим неповторимым звуком кузнечиков и сверчков, это мир, «неподвижно» звенящей осы, где «Все наполнено солнечным знаньем» (Б.Поплавский). «Там тебя окружают два неба, // Сон лазури и отблеск воды». Жизнь — в отблеске воды и в ее звуке, плеске, а не всхлипе. Здесь «От земли отделяется лето, // В желтой славе клонясь на закат», — солнечный свет определен как «желтая слава», цвет, несущий изменения и радость вопреки. И по окончании стихотворения вывод, к которому поэт идет в процессе своей поэтической логики: «Только Ты человек, а не море, // Потому что Ты можешь скучать». И это с заглавной буквы «Ты» говорит о предельном уважении и желании лирического героя невербального и неконтактного общения с природой: полем, небом, травой, что дает ему импульсы жизни и восполняет его энергию.

Леонид Аронзон в стихах  Рике («Клянчали плаформы: оставайся!») проводит линию духовной чистоты от образа лирической героини, прототипом которой выбрана возлюбленная им,  Рика, через театральный искус любовной игры, о чем говорит поэтический флер первого четверостишья:

Клянчали плаформы: оставайся!

Поезда захлебывались в такте,

и слова, и поручни, и пальцы,

как театр вечером в антракте.»

И через игру расставания, театр и нежность

«Твоя нежность, словно ты с испуга,

твоя легкость, словно ты с балета,

свои плечи, волосы и губы.

ты дарила ликованью лета.

Рассыпались по стеклу дождины»,

через дождь как символ слез  и ужас действительности—расставания («тени липли, корчась на заборах») идет энергетический поток невинности из образа фонаря (он даже назван автором невинным), фонаря,  непричастного к сюжету (И фонарь, как будто что—то кинул») — здесь метафора выходит из визуального образа.

«И фонарь, как будто что—то кинул,

узловатый, долгий  и невинный,

все следил в маслящееся море.»

Именно «маслящееся море» как субстанция смысла, насыщенного неотвратимой реальностью, так как вода — проводник слезы, вода  говорит о чистоте отношений, а масло (маслящееся море) — это уже густая субстанция, говорящее о насыщенности смысла сутью вещей, что в данной картине есть трагическое начало, идущее от внутреннего сопротивления  разлуке лирических героев.

Сколько эмоций в одном стихотворении Леонида Аронзона: и нежность  хрупкости к предмету внимания (возлюбленной), и трагическая нотка, показанная через ужас и корчи теней в мокром углу пространства, и даже фонарь со своей высоты «кинул», а может, обманул, своей долговязостью еще раз напоминая о отстраненности и разрыве пространства на его и ее, на «до» и «после», — фонарь кинул—обманул лирических героев, как надежды на длительные  отношения, и в завершении — фонарь «следил в маслящееся море», в густоту и насыщенность эмоций, как страж дождя и сюжета.

Вспомним стихотворение Иосифа Бродского, обращенное  к Постуму, (Марк Кассианий Латиний Постум — римский полководец, предположительно батавского происхождения, провозгласивший себя императором Римской империи), Постум (лат. postumus — «посмертный»), прозвание, прилагавшееся в древнеримской системе имяобразования к именам людей, родившихся после смерти своего отца. И лирический герой Бродского готовится стать умершим отцом.

«…Здесь лежит купец из Азии…» —

прикосновение к смерти через прожитую им жизнь. Чем в сущности является и Постум, и купец из Азии, если не той же самой оболочкой, памятью былого?.. Эта память есть сохранение интеллекта ее носящего. Поэзия в целом — явление интеллекта.

Или другое стихотворение поэта из цикла «Перспектива»:

Куст
В прожилках смерти жизнь.
И руки старика,
И голубь, бьющийся в окно всей грудью,
И эта темная ленивая река,
Чуть отливающая ртутью.
Двоящееся эхо.
Кто кого
Аукает, уводит, окликает.
Чье пораженье или торжество?
Зачем меня все это занимает
В минуты счастья?
Видимо, душа
В земном существовании коротком
Не надивится миру, что дрожа,
Из умиранья и цветенья соткан

— надивиться миру стремится лирический герой Дановского, и  являет мир через память и прошлое лирический герой Бродского.

А как красиво Дановский определяет явление мира:  «… Из умиранья и цветенья соткан». Мир как непрерывная ткань «соткан», и не просто соткан как полотно, плоская структура, а «из умиранья и цветенья», значит, умиранье имеет проекцию, и оболочка стрекозы Льва Дановского и есть  проекция переплетения жизни и смерти, она сама по себе не существует. Оболочку ее видит человек, лирический герой, и это дает оболочке стрекозы существование на мгновение обнаружение ее и попадания ее в поле взгляда.

И все эти воспоминания из жизни лирического героя и Постума «…Вот и прожили мы больше половины…», «…Помнишь, Постум, у наместника сестрица…» — все явления прошлого бытия — это умиранье, и воскрешает прошлое цветенье, цветенье в памяти сюжетов бытия.

Наслоение образов настоящего и прошлого в стихах Бродского имеет структуру коробочки: здесь и тревожащее душу памятью о милых сердцу событиях, и картины настоящего: «…Был в горах.  Сейчас вожусь с большим букетом…». И сам этот экскурс  лирического героя и выбранных им для беседы явлений прошлого бытия, похоже на букет, поражающий разнообразием, как букет из прогулки по горам. А напутствие Постуму, куда ему поехать и кому что отдать — не что иное как продолжение начавшейся мозаики, начатой в жизни, и продолжающейся после ее окончания, когда лирический герой «…долг свой давний вычитанию заплатит…». Это факт обозначения себя после смерти, какой не может позволить себе стрекоза, распадаясь на фрагменты оболочки.

Жизнь в образе стрекозы в стихотворении Льва Дановского «Подражание Тютчеву»:

Подражание Тютчеву
На озере закат. Блистает стрекоза,
И немощная ночь восходит на востоке.
И порсканье плотвы среди густой осоки
Перерастает в шум. И глохнет полоса
На западе, сменив малиновый на медный,
И небо надо мной приобретает лик
Того, Кто дорожит и этой тварью бедной,
Кто к жалобам сверчка и муравья привык.
Кто с нами говорит на языке зарницы,
Чтоб узнавали мы тот час предгрозовой,
Когда летит листва, и умолкают птицы,
И шелестит земля испуганной травой.
И так уже темно, что листья у кувшинок
Сливаются с водой. И ветер теребит
Прибрежные кусты, и дерево, как инок,
Смиренно и черно у заводи стоит.
А небо надо мной торжественней и выше.
Так что же наша речь? — Чудесный чернозем.
И стыдно сожалеть, что небо не услышит,
Когда его слова мы вслух произнесем.

Торжество жизни через выражение красоты природы и блистание стрекозы на закате, — это жизнь в ее прекраснейших проявлениях. Здесь речь названа «чудесным черноземом» — оправдание речи как смыслообразующей константы, постоянной величины в ряду изменяющихся величин, зёрна для продолжения жизни.

Но Лев Дановский видит в распаде смысл:

***
Т. Д.
Присутствует какой—то смысл в распаде,
Совсем не тот, что в притче о зерне,
Где происходит разрушенье ради
Рожденья, — утешительно вполне.
Не тот, что постоялец из подполья
Выискивает, перышком скрипя,
(Как тягостны записки исподлобья,
Как ненавидеть хорошо себя!) —
Но смысл прорыва, дикого стремленья
Из жизни: извести ее на нет,
Оставив искренность изнеможенья,
И подлинность, похожую на бред.
Мы сами знаем в сумасшедшей спешке —
Так в ливень задыхается вода —
Во что нам обойдутся те издержки,
Мы чувствуем торопимся куда.
А более разумных объяснений
Не нахожу, но предложу одно
Потустороннее: угрюмый гений
Распада призывает нас на дно.

В этих строках Льва Дановского стремление жить вопреки:

«…Но смысл прорыва, дикого стремленья
Из жизни: извести ее на нет,
Оставив искренность изнеможенья,
И подлинность, похожую на бред.
Мы сами знаем в сумасшедшей спешке —
Так в ливень задыхается вода…»

— в этих строках Дановским показана «искренность изнеможенья» от жизни через ливень, в котором «…задыхается вода». Жизнь и ее течение — это ливень, непрерывно движущееся волокно времени.

И та сухая оболочка из стихотворения «Вот стрекоза, припавшая к стеклу…» — убывание, «вычитание», как сказал Иосиф Бродский, — но убывание в жизнь, так как у Дановского «… тело, прекратившее полет, \\ Изнемогло от ожиданья сада», — ожидание — это жизнь, ожидание рая, счастья. Это движения души по вектору перевоплощения.

Есть поэзия высших небес, тонкая лирика, восприятие которой идет исключительно через душу, и к этой поэзии, ведущей нить от Осипа Мандельштама, относятся выделенные мною для рассмотрения стихи Льва Дановского. Мироощущение в этих стихах истинно от человеческой души, высокий полет духовного поиска и выражение соответствия духовного полета шагам по грешной земле. Смягчение падения в реальность может стать решающим, оттого я ради воскрешения духовного подхода к поэзии пишу эти строки, и мое обращение к поэзии Дановского не случайно. У Айзенштата при жизни не вышло ни одной книги. Его стихи сохранили друзья поэта и  Валерий Черешня и Владимир Гандельсман.

Елена Сомова

Фото автора