Трехдневная январская метель нанесла в Муромку столько снега, что лишь трубы, антенны и верхушки столбов остались видимы над белым покровом. Едва утихло, ребятня придумала кататься на санках прямо с кровель, а старшие, сидя по домам и пугаясь грома полозьев у себя над головами, сердито кричали вверх: «А ну, брысь оттуда! Или убьётесь, или крышу продавите!»

Как водится, накануне вечером, в самый буран, оборвало провода, но к утру погода внезапно сменилась на ясный морозец: уже с рассветом в избах стало светло, солнце выкрасило окна по узорным ледяным лекалам, и, если б не умолкувшие холодильники да холодные кухонные плитки, до обеда вряд ли бы кто спохватился, что нет электричества.

— Всё равно холодить больше нечего, — Раиса Филипповна, вынув шматы сала, пачку масла и пакетец дрожжей, хлопнула белой дверкой — в тёмном нутре «Морозки» остались только бульонные кубики и старые лекарства, хранимые хозяйкой многие годы в ячейках для яиц.

«Пусть таблетки лежат — ничего им не сделается, а съестное отнесу в сени в бак, — подумала она, — Только на крышку надо гнёт положить, а то мыши всё пожрут…»

Сени промёрзли: вроде ещё вчера, когда решили взять несколько картофелин из посевного мешка и почистили, в помойном ведре была жижа и кожура в ней плавала, а сегодня очистки уже намертво впаялись в тёмный лёд.

— Где этот бак-то… Вот теперь будет водить анчутка! Витька что ли куда дел?

В избе спали мужики: сын Виктор да племянник из Москвы Стасик. Наработались — накануне весь день раскидывали лопатами снег, который никак не убывал, а к вечеру Витька чуть не заблудился в пурге, выпрашивая в соседних дворах чекушку. Не может он без вина… В печи тепло шипит газовая горелка, а с дивана и раскладушки внахлёст накрывает горницу мерный храп. Племяш сказал, что приехал в отпуск, но кто ж так в отпуск-то ездит — всех вещей — пакет целлофановый с недоеденной плюшкой и одноразовая бритва в кармане. Темнит!  Сам-то он зачастил, а его мать единственной своей сестры что-то чурается: не навещает, к себе не зовёт, ни звонка от неё, ни открытки.  Стас последнее время приезжает чуть ли не каждую зиму —  работает, с его слов, в фирме и получает в «доралах». Показывал как-то, хвалился — ничего особенного: зелененькая такая бумажка, невзрачная. Говорил, держит сотенную при себе на всякий случай — «энзэ». Выпивал в деревне завсегда, даже раз было, что спустил все деньги, пришлось с пенсии покупать ему билет. Но в принципе гость он хороший, всем в радость, особенно Витьке — и долги братовы соседям раздаст и папирос сразу двадцать пачек впрок накупит, ну и круп, маслица да колбаски притащат вдвоём из магазина, и, конечно, выпивку. Но в этот приезд Станислав удивил: не пью, говорит, больше, — не на что да и не хочется. В аккурат перед метелью прибыл: из автобуса вышел, а не из такси, как бывало раньше.

И в кои-то веки без копейки.

А за сыном вот-вот придут — ни у кого такого высокого допуска нет, как у Виктора, да и, что греха таить, боятся муромские мужики лазить в когтях по столбам. А Витя не боится, за что и ценят — не гонят с работы, хоть и пьёт он как чёрт — зарплату пропивает вчистую, а в этот год даже всю «едовую» картошку из дома перетаскал. Как до сала еще не добрался… Уж я ему доберусь! Придут, придут за лучшим электриком — света-то нет. Просто начальство ещё не прочухалось, спит долго — каникулы ведь, выходные…

Автобус был по-бабьи шумный, пёстрый — народ ехал из райцентра семьями проведывать своих стариков. В дублёнках, платках, шубах, кто-то по-спортивному, иные — по-военному в бушлатах. Благополучны, устроенны, всяк на своём месте. Мужики, то ли затюканные, то ли просто серьёзные с похмелья, — составив в проходе багаж, переводили дух; шумели больше горластые жёны — по-деревенски хохоча, перекрикивая движок, охальничая на публику. Малая ребятня, успевшая усвоить городскую благочинность, в автобусе тушевалась, лезла к родным на колени, а та, что постарше — молча пялила глаза в телефоны. Везли чемоданы, коробки, вязанки, лыжи, баулы, тюки — спешили: кто-то радоваться и радовать, кто-то — отбыть номер. Станислав поймал себя на странной зависти к этим людям, до мозга костей семейным, родовым, непосредственным, бездумно счастливым. Насколько не к месту смотрелись в атобусе его офисное пальто, тонкий шарф, худой пакетик в руке. Собрался в дальнюю дорогу так, словно ему не в глушь на перекладных полсуток трястись, а налегке доскочить до соседней улицы. Он даже начал жалеть себя, одиноко вжатого в эту явно нестрадающую комплексами толпу, но, заметив, что смотрят на него, как ему показалось, с усмешкой, встряхнулся, сжёг и жалость, и зависть в приступе внезапной злости:

«Обыватели —  желудком живут! Что эти люди видели кроме деревни и районного городка? Поменяли сельский навоз на какое-нибудь нудное производство, вольный воздух на тухлую квартирку-скворечник, — лишь бы не пачкаться, лишь бы вода горячая сразу из крана, лишь бы не совхоз с его грязью по колено и повальным пьянством. Даже если вырвались в областные центры или столицу — всё равно это недалёкие провинциалы, люди ограниченные и приземлённые: рожают детей, чтобы растить из них таких же колбасников, каковы сами. Жратва, шмотки, машины, музыка, телевизор, мобильники последней модели… Угнаться, угнаться за рекламой, за сериальными героями, чтобы самим жить не хуже, чем, по их мнению, живут в Москве. Думают, что все москвичи — богатые, катаются как сыр в масле, а это по колхозным меркам и есть верх счастья. А культура им по боку! Вот и тети Раина старшая дочь Светлана давным-давно прижилась в подмосковной коммуналке, горбатится мастером на заводе — а для чего?

Как ни рядись — всё одно: тёмный провинциальный завистливый народец! Рабы скоротечной утильной моды. Плебс!»

Сам Станислав приезжал в деревню отвлечься от узкого бетонного неба, от гнёта городской церемонности, многолюдия и тесноты, от электронного шума, звонков, моторов, сирен — всего того, к чему так упорно стремится, чего так глупо, завистливо жаждет сельская молодёжь. Для Станислава деревня — уголок заповедной экзотики, где отдыхает душа, где он может без страха напиться, где не терзает новыми авантюрами — то «поедем на ПМЖ заграницу», то «займем и купим себе харлей» — дюже активная жена, где его встречают, как дорогого гостя, таща из погребов соленья и рубя для него лучшую уточку. Он ведь на радостях с лихвой всё окупит, снабжая гостеприимную родню продуктами, подогревая её водкой и россказнями.

— Где ж этот чёртов бак? — ворчала сама с собой Раиса Филипповна, обыскивая сени, — как сквозь землю провалился… Тьфу, Витьку будить надо — пусть ищет, ему одному и снег чистить заново, и линию идти чинить. Из Стасика чистильщик слабый. Вон как намело!  Навракался москвич на мою голову. Что ж без гроша-то? Без денег — бездельник. Мы-то здесь пьём, потому и сидим в зиму голодом. А он? — Не пью, не пью… Не пьёшь — так зарабатывай! Или дома сиди, не езди по гостям. Мы-то, как весна, лето — в трудах, на огороде. Гулять некогда. Там и Светланка приедет — какая при ней пьянка? Опять Светка скажет: мам, пьёте? А я скажу: пьём, доча, но только зимой — от Покрова до Пасхи. А Стас… приехал на бобах — пусть Витьке хотя бы помогает. Может, где подкалымят вдвоём…

Станислав проснулся первым, заткнул неприятно воющий будильник, поглядел в потолок, припоминая, как его сюда занесло, оглядываясь. Буфет, диван с храпящим брательником, телевизор с неживым молчаливым экраном. На стенах фотографии, на одной, парной, — его и Витькины бабушка с дедушкой в молодости, на другой —  Витькин отец с чёрной лентой в уголочке, а на комоде в рамке — тёти Раина далёкая городская дочь Светка.

Вздохнул, встал со скрипом с раскладушки, провожая в небыль обрывки яркого тревожного сна.  Вышел в сени, и с ходу его впрягли в будничную крестьянскую канитель.

— Славка! С добрым утром! Проснулся? На, поделай пока физкультуру…

С этими словами хозяйка выдала ему три лопаты: деревянную снеговую в жестяной оковке, штык и совок.

А снилось ему давнее время: осенняя Муромка, сборы на охоту, сам он — шестнадцатилетний наивный Стасик, и молодой, тридцатник еще не стукнул, Витька — как раз в тот год, когда Раиса Филипповна расстроила сыну помолвку — не понравилось будущей свекрови, что невеста, учительница из соседнего села, носит очки: «Слепая!»

Снился всё тот же дом, только покрепче, повыше в притолоках и посвежее краской. И рядом в линейку — курятник, погребец, мастерская и собачья будка, огороженная железной сеткой. Витькиного гончака, в ту пору жившего у них в вольере, кликали Плакуном. Русских гончих водили в Муромке издавна и называли традиционно из привычного охотничьего именника — призывая щенкам в голоса музыкальность, диапазон, красивый тембр. Порой по заячьим следам шли целые симфонические оркестры из Певок, Будил, Баянов и Свирелей с Рыдалами.

Была середина октября, Покров, а ни намёка на снег — тепло, и трава на пастбищах, хоть и съедена скотиной почти под корень, но зеленая — ещё пасли стадо, и Витькин отец говорил, что это беда: охота открыта, а коров пасут. Плакуну шло второе поле, наспех нагнали его на лису — не ровен час, сколется кобель с лисьего следа на коровий, полюбит гонять рогатых, — всё, пропали тогда труды и, считай, загублена собака. Если только ехать за вторые посадки, там поля который год под паром и туда стадо не водят.

На заре, после того как Раиса Филипповна выдоила утрешник и проводила корову со двора, кобеля выпустили из неволи: «Эк, распелся-то — в избе стекла гудят!» Пёс в благодарность умолк, завилял обрубком, встаёт на задние лапы и лижется. Щенком он когда-то взбежал играть на поленницу, всю развалил, и падающими дровами перешибло озорнику в двух местах хвост. Пришлось отсечь больше половины, чтобы увечный, болтающийся, как монтировка, «гон» не мешал потом на охоте.

— Без «гона» выжлец — не выжлец. Ни по ладам, ни по породе… —  говорил Серёга Чижик, хоть и конюх, но мужик из «мудрецов» — любитель охотиться по книжкам — начитаются и только мешают потом в поле своей наукой.

— Зато вязкий, и не врёт. Как услышишь его — значит, точно, по зверю идёт, а не по соседской шавке. И след не бросает. — авансом нахваливал молодого бесхвостого кобеля Витька, — А что без «гона» — не беда. Нам на выставках медали не получать, нам по зверю работать.

Витькиного отца прозвали Бурундучком —  за малый рост, тугие щёки и хозяйскую, до скупого, ухватистость. Собак он одобрял только дельных, добычливых и доходных — не для красоты, а чтобы после каждой охоты ломился от свежей зайчатины холодильник, чтобы весь чулан был завешан вывернутыми мездрой наружу лисьими да заячьими шкурками. И Плакуна Витькиного оценил: как раз собака из правильных, если не испортить.  Кобель в то утро спозаранку почуял сборы на зверя — видно, пахнуло от ружей порохом — и сразу драть когтями сетку и скулить…

В этот раз Сережа Чижов, по-уличному звавшийся Чижиком, понадобился как извозчик. За пару дней до охоты вечерком под литровочку тепло и весело договорились, и вот, как и было условлено, пригнал подводу. Кобыле кинули охапку сена. Дёргая ресницами, она жевала с земли; иногда, медленно переступая, потягивала за собой телегу, и та скрипела осями почти в унисон собачьей песне.

Чижик в синей телогрейке сидел на доске, кинутой поверх тележных бортов, и ждал, пока все соберутся. В дом не шёл, цедил цигарку.

— Сережа, выпил бы чаю или кислого молока… — Раиса Филипповна семенила домой по рыжей, выщипанной за лето гусями и утоптанной калошами мураве.

— Не-е, спасибо, тёть Рая. Что-то вы сегодня поздно Звёздочку погнали… Не иначе, долго доили? Нельзя долго доить — скисает ведь, пока доишь…

— Эк сказанул! Чай, в ночь подмораживает, не лето уже… Куда на мороз выгонять — замерзнет ведь… Обождать надо. Последние деньки выгоняем. Потом трава под снег уйдёт. Деловой какой…

Хмыкнув, она поджала губы и скрылась в сенях. Выпущенный из вольера Плакун сунулся было вслед, но в дом его, чертыхнувшись, не пустил Витька:

— Куда пшёл? Эт-ть отседва…  Жрать после охоты будешь… Мам, чё Сережке парного не налила?

Филипповна отвечала вполголоса скороговоркой:

— Дак — тебе кружку, Стасику кружку, отец сейчас приедет — ему… И Сережке вашему лить? Каждому налей — а на продажу, а на творог? А на сметану? Пусть вечером приходит по молоко, когда много надоено, а то вечерами вы все из-под бешеной коровки пьёте… Ишь, привыкли…

Вышли к калитке вглядеться в левый конец улицы. Никого там нет — словно вымерло. Хотя минут десять назад видно было, как, проводив коров в общий стадный поток на грейдер, торопливо расходятся деды и бабы по домам — зоревать. В нетерпении метаясь от калитки к порожку и обратно, ждали Витькиного отца — должен был вернуться с ночной смены — работал сторожем. Чижик сказывал, что за вторыми посадками в скирдах мышкует лиса, и, видно, там она не одна. Вдоль забора, обивая остатком хвоста малиновую лозу и звучно попадая иной раз по штакетнику, лазил Плакун.

— Где ж это отца носит-то… — Раиса Филипповна нервничала.

— Сам не пойму… — Витька вдруг забеспокоился…

Тревожно стало и Стасу.

Наконец, пелену тихого утра дымным рокотом вспорол мотоцикл с коляской — съехал в их сторону, перевалил через рытвины и напоследок наполнив улицу рёвом и едким синим облаком, остановился и заглох. Плакун почему-то оказался уже в мотоциклетной люльке и во весь голос пророчил печальные перемены, а в седле за рулём в модной байкерской косухе восседала Стасова жена… Как она попала в этот сон?

…На тёти Раином комоде надрывался будильник.

В яви, случившейся давным-давно, Бурундучкова мотоцикла так и не дождались —  на охоту уехали на подводе. Плакуна заморочил духмяный след чьей-то течной суки — увёл пса так далеко, что частый всхлипывающий лай перестали уже слышать, и прошёл ещё час, прежде чем собака, позабывшая и науку, и призвание, вернулась на звук Витькиного рожка. Стас чуть позже подстрелил зайца, который, кувыркнувшись, с протяжным слёзным криком осел в траве, отчего всем стало не по себе. Чижик второпях, словно в каком-то мистическом испуге, дострелил подранка и, пока возвращались, больше никто не проронил ни слова.

Уже в деревне выяснилось, что Витькин отец разбился в то утро в аварии, столкнувшись с цементовозом.

Не хотел он чистить снег, устал быстро, взопрел и, замерзнув, покидав инвентарь, пошел в избу — греться к газу. Раиса Филипповна выгнула губы в тонкую недовольную полоску, глазами с племянником не встречалась и если смотрела в его сторону, то словно сквозь — куда-то в прошлогоднюю даль, манившую её весёлыми зелёными бумажками. А ведь заветную сотенную в тот предпоследний приезд к тётке, когда на запах московского гостя сбрелось много непутёвой родни, у него украли. И долго все играли в дознавателей, и Раиса Филипповна совестилась и сердилась, обыскивая спитых одноногих дядюшек, дурковатую золовку с гулящими дочерьми, сыновей первой жены покойного мужа, и даже Виктора тряся за грудки.

— Как сестре в глаза буду смотреть?!

— Да ничего, тётя Рая, ещё заработаю…

Сколько он их поил, кормил и баловал деньгами в желании купить их, как цыганский ансамбль! Грелся в лучах их поддельной суетливой радости, показного уважения, порой подобострастия, пока деньги не заканчивались и не приходило осознание, что всё — иллюзия, что в его лице на самом деле оказывают почести его маме и уважают именно её — за то, что не побоялась уехать из их болота, за то, что теперь грамотная, богатая, столичная. Кто ему теперь эти восхваляющие кормящую ладонь люди?  По крови — родня, по рюмке — ровня, а по духовным запросам, по томлению души?

Станислав — просто сын сильной матери, которая рванулась из трескучих пут сельского быта в лучший университет страны, не жила — летела ракетой ввысь, вместе с Гагариным и поколением шестидесятников. У мамы была настоящая мечта! Она осуществила её — выучилась, дала образование сыну — такое, что со своим французским он был бы переводчиком нарасхват, журналистом, дипломатом, крупным бизнесменом, мог бы жить в сердце Европы, если бы захотел.

Но он валял дурака, швырнув своё будущее — так говорила мама — под ноги взбалмошной невесте-аферистке, искал себя и, так и не найдя, на годы застыл в скромной должности клерка, пишущего письма в заокеанский Квебек поставшикам куриных ножек. Он лишний. Ему бы интеллигентно спиться, пополнив ряды фартовых арбатских пьяниц, но интеллигентно не выйдет, потому что даже для этого нужно иметь связи, накопленные поколениями, потомственную «породу» и наследное жильё внутри Садового кольца. А он, начни пить всерьёз, рухнет сразу на самое дно — вокзал будет его домом, и то ненадолго — не вынесет он вокзала, ляжет под поезд от презрения к себе в этом новом качестве…

Пропади он пропадом этот снег, заваливший всю Муромку с её окрестностями! Если и найдёт, накалымит, займёт или, слёзно покаявшись по межгороду, выпросит у матери телеграфным переводом денег на обратный билет, куда он поедет? Мама предупреждала, что женитьба его закончится большими убытками. Сколько было ссор из-за его избранницы! Что ж, накаркала мама — развод состоялся, а квартира, подаренная когда-то молодым на свадьбу, только что уплыла — по решению суда под самый Новый год досталась жене, теперь уже бывшей…

А ещё — как же ему до смерти надоели куриные ножки!

В раздумьях Стас не заметил, что за Витькой пришли: мордатые здоровые электрики с участка — мужики при деле, в робах поверх телогреек. Если и не трезвы, то хмель угадаешь лишь по слезящимся красноватым глазам — и то, может, с мороза. Погрелись жидким чайком, поставили сонного на ноги.

В сравнении с ними Виктор — доходяга. Ему за сорок: с малиновым лицом, уже морщатый и съеденный водкой, стоит и чешет подбородок, а щеки в иглах седой щетины, как у старика.

— Побрился бы…  — проявила заботу Раиса Филипповна, — А то на отца покойного похож…

— Потом, — зло бросил Витька, обуваясь.

— Пьяный дурной, а трезвый сердитый, — ворчливо благословила мать.

Бак она нашла — в сенях под столом, накрытым широкой скатертью из старой шторы. Сложила куски сала, маслице и дрожжи, накрыла крышкой.

«Так, теперь дело за гнётом… Где-то тут камень был — голец…

Она ходила по сеням долго, вороша тряпье в корзинах, открывая сундуки с хламом, который когда-то берегла как святые реликвии. Фара от мотоцикла, чехол от Витькиного ружья, которое он давно пропил, Звёздочкино ботало, поводок Плакуна… Было слышно, как в горнице скрипит половицами Стас.

«Вот и ходит, ходит кругами туда-сюда. Думает он… От, городские — никак работать не заставишь, паразит…»

— Езжай к матери, повинись! — крикнула она через стену, —  Никому ты, кроме неё, не нужен! И хватит мне тут полы натирать — чистые!

Половицы в комнате на какое-то время замолкли, но вскоре заскрипели вновь.

Чёрную весть принесла баба, жившая за мостом. Там, напротив её дома, и случился обрыв, поэтому она всё видела: как бригада снимала старый пролёт, как навешивала, отматывая с катушки, новый, как что-то у электриков не получилось — в домах моргнули лампочки, тявкнули холодильники, и снова тишина и лишь слюдяной морозный свет из окон. Видела баба и то, как Витьку, балагурно подбадривая, опять, словно на крест, водружали на столб. И — то, что случилось, когда он уже был на самом верху.  Прибежала с бледным испуганным лицом и, смакуя подробности, захлёбываясь и повторяя самые жуткие детали по нескольку раз, не имея сил остановиться, вещала — будто заговаривалась:

— Чавкнул провод. И искрит, искрит. А Виктор как дёрнется, как задымится! И такой страшный звук пошел, будто завыл кто, а это когти его вниз по столбу тянут…

Баба не замечала, что Филипповна бледнеет и хватается за грудь, и всё продолжала рассказывать о том, как страшно под тяжестью сползающего тела скрежетали о заиндевелый бетонный столб монтажные когти.

Раисе Филипповне сделалось плохо с сердцем.

Рывком, будто кто-то корявыми страшными лапами схватился за борта лодки и, раскачав, наконец с глумливым улюлюканьем опрокинул её, выплеснул пассажира из уютной посудины в омут, перевернулась страница Стасовой жизни. Закончилась его многолетняя семейная нелепица, а следом оборвалась, как провод под тяжелой наледью, и муромская эпопея. Стас знал: никто ему здесь никогда больше не будет рад.

Волей-неволей ему пришлось вырваться из своих путанных дум и начать что-то делать: дошёл перво-наперво до Сергея Чижика — договориться о лошади, без которой по снежным завалам не проехать. Потом вместе двинули на санях в соседнее село за фельдшером, привезли, и после укола тёте Рае полегчало — она вроде даже смирилась со случившимся и, достав из-под подушки узелок, вытряхнула на покрывало мелочь.

— Слава, помогай, все хлопоты сегодня на тебе. На почту съезди — подай хоть телеграммы…

На похороны ни Стасова мама, ни тёти Раина дочь Светлана приехать не смогли, но обе срочными переводами выслали деньги. Подсчитали — сумма получилась большая, но на все не хватало.

— Слава, будем экономить, — сказала Раиса Филипповна слабым голосом, — надо тебе и на билет выкроить.

На второй день мороз загнул за двадцать. Стас обходил дворы. И непутёвая родня, и все муромские забулдыги под разными предлогами отмахнулись от рытья могилы:

«Всего за кусок хлеба с салом и сто грамм? В такой холод? Земля-то — камень! «

А Витькины коллеги-электрики, сославшись на занятость на линии, обещали поспеть лишь к самому концу:

— Ну, закопать-то поможем…

Бак пригодился. Мыши всё-таки пробрались внутрь, сгрызли дрожжи и попортили остальные припасы. Раиса Филипповна, напившись просроченных таблеток, двигалась как в тумане: посудину освободила, отмыла от мышиного духа и накануне похорон сварила в баке поминальные щи.

«Слишком постные — как вода», — бормотала она, пробуя готовку.

И, подумав, загустила отвар бульонными кубиками. Почему-то боясь, что в сенях или подполе щи замёрзнут, испортятся или в них залезет какая тварь, она накрыла бак крышкой и, плотно обернув фуфайкой, оставила на ночь в избе — запариваться.

К утру щи прокисли.

В сундуках нашли Витькины старые теплые вещи — телогрейку, валенки, ватные штаны и шапку, одели в них Стаса.

Он долбил мёрзлую землю один — с истовой любовью к простому люду и ненавистью к своим высоким поискам. Пожёг ледяным ломом ладони, содрал кожу и через боль продолжал бороться с непослушной землёй. Почти надорвался, но всё равно вышло не так глубоко, как принято было на кладбище, и когда привезли гроб, был рад, что мука закончилась. Редкий народ, ёжась и притоптывая, быстро простился с покойным и разбрёлся. Вдали показались мордатые электрики — успели, сдержали своё обещание. Теперь справятся без него — московский могильщик от усталости уже плакал навзрыд и оставил тётку одну провожать сына в последний путь…

У кладбищенских ворот старуху терпеливо ждал Сережа Чижов с санями. Неизменная верная лошадь выдыхала густой пар из широких подернутых инеем ноздрей.

Негнущимися пальцами Раиса Филипповна вытащила из платка свернутую в трубочку зеленую бумажку, которая пролежала у неё целый год, и, не разворачивая, бросила на студёный ветер. Трубочка полетела, стукнулась о крышку гроба и, покатившись, упала в темную мерзлоту.

— На, Витя. В Муромке никому не нужны оказались — так на рубли и не поменяли. Может, там тебе пригодятся…

— Вы идите, идите, Раиса Филипповна, не мёрзните — вдруг, всполохнув красными слезящимися глазами, отчего-то поторопили её мордатые, — мы сейчас быстро…

 

Игорь Белкин-Ханадеев