Часть. 1. Сережа.

2004 год. С-Петербург

C Cережей Наташа познакомилась почти в то же самое время, когда начала работать на телевидении. Он пришел в ее жизнь практически ниоткуда, оккупировав пространство также быстро, как если бы в ее квартире взорвалась атомная бомба. Сережа был художником по профессии и шизофреником по содержанию, впрочем, ни то, ни другое не имело большого значения. Его детская непосредственность позволяла ему часами рассказывать Наташе о своей любви к ней, что, впрочем, в какой-то момент предсказуемым образом трансформировалось в ощущение того, что именно без нее, без Наташи этот человек существовать не может вообще. Он легко преображался в любой образ, мог быть мужественным, светским, непосредственным или очень серьезным. Одно Наташа знала точно: это тот самый человек, которого она всю жизнь искала. Эта навязчивая, самой же ей продиктованная мысль, соседствовала с другой, еще более пугающе романтичной. Такого счастья, такого понимания, такого слияния душ просто не бывает. Здравый смысл, однако, одержать верх даже не попытался.

— Я скоро лечу на Гаваи, — сказала Наташа.

— Надолго? – спросил Сережа.

— На десять дней.

— Будешь рассказывать местному населению что-то о смысле жизни, а потом снимать это на пленку?

— Привезу тебе глоток океана.

— Ты хочешь меня приворожить?

2004 год. Гавайи

Наташа ехала на Гавайи в качестве переводчицы в компании респектабельных мужчин-врачей и оператора студии. Полет был долгий, невыносимые двадцать четыре часа в обнимку с соком и парочкой малопристойных видеофильмов.

Накануне врач Павел Иванович, потомственный петербургский интеллигент, назначил Наташе встречу в кафе.

— Для женщины самое главное — красивые волосы, а для хорошего переводчика — еще и красивые глаза, — грозно сказал он.

«И это говорит мне врач», — подумала Наташа.

Он неуверенно оглядел ее, сурово выпятив губы вперед. Было такое ощущение, что женщинам он не доверял в своей жизни никогда. Какое-то внутреннее отвержение, агрессия, недоверие радировало из его узких внимательных глаз.

— О чем ваше исследование? — спросила Наташа.

— Исследование? Это сногсшибательное открытие.

«О Боже, еще один Эйнштейн», — Наташа поправила на руке серебряный браслет со знаком бесконечности и серьезно спросила:

— Какое?

— Вы знаете что-нибудь о мужском организме?

С размаху на землю.

Павел Иванович достал толстую папку:

— О раке простаты?

О раке простаты, признаться, Наташа не знала ничего, как, впрочем, и о мужском организме.

Он глубокомысленно поднял брови и попросил Наташу выбрать кофе. Наташа остановилась на самом крепком.

— Ну и правильно, — сказал он. — Нечего здоровье щадить. Если честно, женщина вообще должна жить до тридцати лет, потому что до этого времени ей следует рожать, ну а потом — болеть и умирать. Все одно.

— Так о чем ваше исследование?

— А о том, что, уничтожая, так называемый тестостерон у больных мужчин, наши врачи совершают преступление. Если в организме убить один вид рака, у человека вырабатывается другой, еще более злокачественный.

Такси ожидало у подъезда в три часа утра. Мчались по едва просыпающемуся городу. После ночного урагана вырвало с корнем пару массивных деревьев. Теперь, распластав свои мощные кроны, они мерно покоились у влажной обочины. Лететь Наташе не хотелось.

Их настырно досматривали, катастрофически увеличивая навязчивый страх перед полетом. Летать самолетами никогда не было Наташиным хобби. Машина, наконец, взмыла ввысь, оставив вдали далекий дом. Стюардесса поднесла горячий завтрак. На ее синей с кружевными манжетами форме виднелся маленький брелок в виде сердца. Живое или разбитое? Ну, и то, и другое, конечно.

Во Франкфурте телефоны не работали. Это единственное, что Наташа помнила об аэропорте, поскольку обошла каждый закоулок в поисках мобильной связи. Еще она помнила огромную коробку черного шоколада, которую тут же купила Сереже.

Одиннадцать часов лета среди потных американцев и навязчивых тел. Воздух в салоне Боинга был явно на пределе, и Наташе хотелось уж лучше выпрыгнуть оттуда к чертовой матери, только не сидеть на месте, опасливо поглядывая на арабских женщин с закрытыми лицами. Взорвет, не взорвет?

Сан-Франциско — милый город. Куча громоздких длинных машин и снующие взад и вперед все расы мира. Наташа приветливо кивала иностранцам: здесь принято быть вежливой.

— Что вы делаете? — осек ее Павел Иванович.

— А что такое?

— Вы со всеми здороваетесь!

— Ну и что?

— Вы моя переводчица, или вы всеобщая знакомая?

Сережа позвонил как всегда неожиданно:

— Ты где?

— Я в Сан-Франциско!

— Летишь туда, где жирафы ходят вниз головой?

Наташа подпрыгнула до потолка, как будто взлетела и уже парила над землей, как сбежавший из зоопарка буревестник.

Маленький аэропорт очаровывал богатством сувениров. Их можно было скупить все скопом, что она и сделала. Маленькие мишки, смешные микки-маусы, разноцветные леденцы в красных жестяных коробках, теплые шерстяные носки.

Неловкий смешной самолет взлетел с мини-аэродрома, качаясь от ветра и отчаянно пытаясь набрать высоту.

— Боитесь? — мило улыбнулся Павел Иванович — Если вы упадете в океан, вас обязательно съедят акулы.

Океан, подобно любой другой стихии, манил, завлекая невидимым светом. Захватывал воображение и тянул ко дну, где отражающиеся в свете перламутровые раковины приветливо улыбались новой гостье, приглашая в загробный мир.

Наташа с ужасом отпрянула от окна. Самолет принадлежал частной авиакомпании, поэтому стюардессы были похожи на маленького роста гостеприимных бабушек из сказки. Многообразная еда была искусно приготовлена. А вино подавалось в фаянсовых графинах.

—Пять долларов, — сурово ответила на отчаянную просьбу бабушка.

—Дай ей бесплатно. Первый раз над океаном должен остаться незабываемым впечатлением, — понимающе улыбнулась вторая стюардесса, услышав Наташин русский акцент.

На Гавайях приземлились ночью. Самолет парил над гладью океана, поворачивая то вправо, то влево сильные серебряные крылья. На земле малюсенькими звездами горели разноцветные огни прожекторов и реклам, и, казалось, еще несколько минут, и Наташа окажется на краю земли, а, может, в другом измерении. Время показывало на одиннадцать часов вперед, а в голове неутомимо возникал странный калейдоскоп последних событий, детских воспоминаний, смутных предвкушений. Наташу слегка качало, подбрасывая, как резиновый шарик, при каждом шаге — сказывался долгий перелет.

У широкого выхода с надписью «Welcome» и десяти кафе в радиусе одного метра к группе подкатил огромный черный лимузин, из которого выскочил шофер-негр в ливрее и распахнул широкие двери: «Прошу!» Взвизгнув шинами, автомобиль резко повернул на затемненную улочку, и помчался между пальмами и платанами, огибая сверкающие всеми цветами радуги магазины и приветственные огни стеклянных отелей с видом на океан.

Гостеприимные двери огромной, на два квартала, 40-этажной гостиницы автоматически распахнулись, отрывая путь в богатые апартаменты.

— Может, мы в одном номере? — спросила Наташа.

— Вы с ума сошли!

«Господи, какая грубость! Я же пытаюсь экономить его деньги. И неужели можно подумать, что у меня в мыслях есть на кого-то посягать»! – подумала Наташа.

Он расплатился за проживание, отсчитывая купюры, как делает каждый русский, поражая американцев обилием прибереженных наличных. Три чемодана были ловко погружены в скоростной лифт, несущийся вверх под облака, куда вместе с толпой японцев группа врачей и операторов быстро направились. Номер оказался такой величины, что можно было запросто кататься на велосипеде, а две двуспальные кровати с белоснежным бельем и дивный балкон с видом на сотни разноцветных яхт вновь напомнили об одиночестве. В ванне стояли разноцветные бутылочки и слегка допотопная джакузи. Казалось, что на этом острове можно провести всю оставшуюся жизнь, и, как в парнике, никогда не состариться.

Конференция начиналась в шесть утра. Наташа оделась с тщательностью манекенщицы-дебютантки. Длинная цветастая юбка, полуоткрытая кофта и цокающие каблуки. Медленно выплыла в фойе, стараясь не грохнуться от усталости. Наташей остались довольны, возможно, в первый раз за время полета. Засеменила в сторону конференц-зала, улыбаясь шикарно разодетым американцам в разноцветных гавайских рубахах и подчеркнуто элегантным врачам в костюмах и галстуках.

Здание с офисами было оснащено по последнему слову техники. Повсюду в холлах взмывали скоростные эскалаторы, влетали прямо в руки радужные проспекты, и таяло во рту манго во льду.

Переводчик из Наташи — ни к черту. Во-первых, вид полосных операций на соответствующих тематике конференции органах (урология) бросал ее в адскую дрожь. Швы и трансплантанты — страшное зрелище. Наташа постепенно свыклась с мыслью, что именно об этом в течение десяти дней пойдет речь и, закрыв глаза, чесала дальше. Длилось это несказанное счастье двенадцать часов подряд. Особо непривлекательными показались истории про транссексуалов, потому что одно дело, когда они танцуют на сцене, разодетые в перья в контакте, а другое дело видеть, что именно с ними происходит на операционном столе.

«Хорошо быть женщиной, все-таки»! – подумала Наташа.

Американцы — щедрая нация. Под вечер организовали шикарный ужин в Хилтоне. Наташа надела черное платье с открытым вырезом, как обычно требовалось для танго, и пошла следом за своим врачом, который отчаянно сновал от одного важного хирурга к другому, подобострастно подсовывая диски с собственным сверхреволюционным исследованием. Грузин-гинеколог был особенно учтив. Их самолет летел из Парижа и вернулся с полпути, поскольку запаса воздуха в салоне было недостаточно. Безуспешно пытавшаяся прийти в себя грузинская делегация теперь отчаянно радовалась жизни, отпуская неуместные шутки и передавая приветы Наташиному мужу.

Утром, когда красно-желтое солнце еще только вставало, а легкий соленый ветер слегка теребил паруса яхт, врачи и Наташа накинули на плечи белые полотенца и бесшумно спустились на пляж. Вблизи океан выглядел спокойным. Он был тих, и вовсе не так опасен, как казалось. Наверное, страх — это то, что предшествует стихии, лишь предупреждает, намекает о безбрежности. Когда вы оказываетесь совсем близко, беспокойство отступает, что, видимо, и есть самая большая опасность — инстинкт самосохранения отключается, а сознание спит. Простор манит бесконечностью, хочется утонуть, забыв о прошлом и не думая о будущем.

Павел Иванович вооружился специальным топориком и ластами. Бодро вошел в воду и  поплыл вдаль в поисках волшебных кораллов. Выплыв на берег, он недовольно фыркнул и разочарованно положил к Наташиным ногам плоды своих изысканий. Это те самые неровные, розоватые глыбы узорчатой костной ткани, которые он назвал сгустками нервов, а Сергей — алыми парусами корабля. Они до сих пор украшают Наташин письменный стол.

Павел Иванович счастливо избежал таинственной власти стихии и теперь раздраженно отряхивался, окидывая неверным взглядом гостей конференции.

— Они-то все в футболочках, — задыхаясь, говорил он. — А я, между прочим, в башмачках и костюмчике. И с переводчицей.

— У вас шансов на успех значительно больше, — сказала Наташа, не в силах отвести взгляда от моря и поглаживая шероховатую поверхность кораллов. — Я лучше помолчу.

Покрытые белоснежными крахмальными скатертями и уставленные заморскими яствами столы в Хилтоне были расставлены прямо на террасе, под высоченными деревьями. Праздничный фейерверк жизни на другом конце света начался. Вокруг, словно огромные глазницы заморских чудовищ, проступали подсвеченные снизу голубые бассейны. В центре зала под звуки народных инструментов темнокожие женщины дрожали в диких ритмах, отдаваясь танцу живота, а красивые юноши, жонглируя зажженными факелами, отчаянно подбрасывали их и крутили по всему загорелому, дочерна, телу.

— Вон, видите ту даму? — спросил Наташу Павел Иванович.

— Какую?

— А вон ту, красивую?

— С тем джентльменом, в ковбойской шляпе?

— Именно. Вот она сейчас в расцвете своей красоты, а через пару лет и смотреть будет не на что.

Он зло откашлялся и отвернулся.

«Женщины его, видимо, сильно обижали», —  подумала Наташа.

Вся делегация преспокойно уехала в Перл-Харбор и всю ночь кружила на паруснике, огибая живописные скалы, в то время как Наташа и Павел Иванович доблестно вкалывали во благо сильной половины человечества, подходя то к одному, то к другому американскому врачу, чей авторитет должен был предоставить искомую путевку в жизнь.

— Разве мы не поедем в круиз? — спросила Наташа Павла Ивановича.

— Мы, моя милая, приехали сюда работать, а не отдыхать. И вы, между прочим, говорите сейчас с лучшим врачом Калифорнии, так что не отворачивайтесь, а работайте.

Лучший врач Калифорнии был слегка замызганным мужичком индийского происхождения, которому жена настырно подкладывала рис в тарелку. По старому обычаю, все блюда он ел пальцами и смачно облизывался. «Вполне возможно, он самый богатый врач Западного побережья, только вот плохо его там кормили», — все думала Наташа. На протяжении бесконечного вечера ее доблестного перевода, он кивал и испуганно косился на супругу. Единственный вопрос, беспокоившее Наташу в ту минуту, заключался в том, каким образом он мог бы продвинуть столь бессмертное исследование Наташиного доктора, когда сам явно нуждался и в медицинской, и в психологической помощи?

Павел Иванович предупредил Наташу, чтобы она была особо учтива с дамой из Москвы. (Главной по мужчинам, то есть.) «Поменьше своих шуточек глупых, пожалуйста!» Наташа так боялась ее, что, завидев, совершенно потеряла дар речи.

— Как вас зовут? — спросила дама, поправляя шикарно сидящий костюм.

— Переводчица, — тихо ответила Наташа.

Павел Иванович громко захохотал, а Наташа совсем потерянно опустила голову. Дама оказалась на высоте положения и неожиданно для всей русской делегации, которую составлял десяток доблестных высокомерных мужчин, страстно и боязливо поджидавших ее общества, демонстративно взяла Наташу за плечи и громогласно объявила:

— Пока все эти скучные мальчики будут слушать презентацию, мы с вами отправимся по магазинам.

— Это она из женской солидарности, — услышала Наташа несколько обиженный комментарий Павла Ивановича и оставила недоумевающую компанию почивать на лаврах.

— Мы накупим платьев и будем красоваться, — сказала она.

— Моя бабушка тоже хирург, — пыталась оправдать свое существование Наташа.

— Этого вполне достаточно, — дама положила себе в сумку бесплатные рекламные пакеты и протянула Наташе разноцветные сувениры.

Милые красные лампочки для Сережи, хранящиеся среди прочих подарков в Наташином шкафу, были символом бьющегося сердца, как Наташа узнала впоследствии.

На Гавайях стало уютно.

Ночью Наташа гуляла одна по городу. Дул свежий теплый ветер. На зеленой лужайке играли свадьбу. Красивая пара в белом на фоне ярко синего неба и зеленовато-голубого океана. Они угощали всех присутствующих, а Наташа, как случайный гость на этом празднике жизни, стояла поодаль и наблюдала.

Из интернетного письма Наташи Сереже:

Я расскажу тебе сказку. На дне моря живет рыба-кит. Она большая и теплая. Ее сердце бьется бесшумно. Она поднимает плавники и скользит на глубины. За коралловыми рифами много жемчуга. Он прячется в ракушках. Море волнуется. Волна бежит за волной. Накрывает тебя с головой. Баюкает песнями.

2004 год. С-Петербург

Сережа встречал Наташу в аэропорту.

— Ты такая женщина. Странно, но иногда мне кажется, ты одолеваешь мир с настырностью взрослого мужчины.

Наташе захотелось спрятаться, а потом наговорить всяких дерзостей или глупостей, в который раз спросить: «Так будет всегда? Нет, скажи мне, так будет всегда?»

— Это гавайская гитара?

— Ты будешь петь мне романсы.

— А это твой Бог? Его зовут Тикка? — Сережа рассматривал резную игрушку из красного дерева.

— Он принесет тебе удачу.

Он обнял ее за плечи, и Наташе показалось, что мир снова рушится и ей совершенно некуда от этого деться. «Это не физическое», — хотела сказать Наташа, но он уже затормозил такси и проворно зашвырнул в багажник ее сумки. За окном проносились влажные мостовые. Шел дождь. Засыпал  серо-гранитный город. Играл джаз.

На следующий день они гуляли с Сережей по Таврическому саду. Садилось солнце, и было прохладно. Наташе казалось, что они мерно передвигались по небу, вдоль городов, созвездий, галактик. Утро сменяло ночь. Вечер вытеснял день. Время как жидкая холодная река вливалось в желто-фиолетовую лунную дорожку.

— Есть физический закон, феномен близнецов называется, – сказала Наташа. – Два человека… похожие друг на друга…

— А ты не читала вторую часть закона, – перебил Сережа.

Часть 2. Вечер у Клэр

Это случилось весной. Подходя к своему дому, Сережа увидел Наташу, которая, слегка подбоченившись, стояла в небольшом зеленом палисаднике вблизи детской площадки. Светлые волосы. Белая кружевная кофта с длинными рукавами. Голубые джинсы. Она нюхала сирень и крепко прижимала цветы к лицу:

 — Ты не ждал меня? Не хочешь пригласить меня в гости?

Они долго шли по лестнице.

— Ты будешь кофе или чай? — спросил он.

— Я буду сладкий чай, — ответила она.

— Ты же не ешь сахар?

— Я много чего не делаю. Покажи мне свою квартиру.

— Кухня — главная комната в ней.

— А я думала — спальня.

— Знаешь, — Наташа сидела чуть поодаль от Сережи, на диване, — у меня была очень смешная жизнь. Я всегда мечтала, что, как в детстве, мне будет однажды также хорошо и тепло. Я мечтала, что мне никуда не нужно будет спешить, и напряжение просто пройдет. Шум колышущихся деревьев, как бывало когда-то летом на даче. Шелест обветренной травы у берега озера, удары маленьких плавников о воду. Ветер. Стук копыт. Где-то совсем далеко.

В далеком детстве она отдыхала в пионерском лагере. Иногда ей казалось, что это происходило вовсе не с ней. А возможно, это была еще чья-то история. Ее учительница пришла утром в барак и сказала, что скоро будет праздник Ивана Купалы. Она не очень хорошо себе представляла, но название было красивым и причудливо рифмовалось с чистой прозрачной рекой, которая тянулась вдоль полей, куда по утрам ходили купаться.  Она готовилась вместе со всем отрядом. Девочки терпеливо собирали яркие желтые одуванчики, растущие по широкому зеленому полю. Некоторые цветы уже превратились в сероватые пушки и разлетались по ветру в разные стороны, оставляя только темные стебли, торчащие из багровой травы. А другие бутончики еще радовались жизни своими пышными желтыми цветками. Она старательно срывала их, нюхала и складывала в специальную кошелку, а потом очищала руки от теплого белого молочка, сочившегося на белую юбку. Венок она плела долго. Заботливо подбирала каждый цветок, обматывая его словно зеленой оборочкой вокруг следующего одуванчика, еще более красивого. Она закончила последней и старательно примеряла желтую корону перед зеркалом, в предвкушении вечернего праздника.  Учительница объяснила, что дети будут бежать к реке и пускать венки по воде. А мальчишки должны их догонять, и, поймав, прыгать с девчонками через костер. Она ждала весь вечер и даже не пошла обедать. Ее завораживало это странное предвкушение. Как лесная русалка или красная девица из сказки, ей казалось, что она будет бежать, а кто-то станет ее ловить. Ей казалось, что она прыгнет лучше всех. Она даже несколько раз попыталась перемахнуть через лежащие на земле бревна, чтобы уж точно не ошибиться. Своими результатами она осталась довольна.

Вечер все не наступал, но, когда солнце стало постепенно садится, все дети вышли на опушку леса и развели костер. Наташа бежала очень медленно. В лицо дул ветер, и пахло полем. Она любовалась красным закатом и представляла себе, как сейчас ее кто-то выберет, и они вместе начнут прыгать. Она бежала долго, поправляя оборки на цветастом платье, улюлюкая мальчишкам, а потом в какой-то момент ощутила, что медленно взлетала ввысь под облака. И в этот самый момент она впервые ощутила одиночество, такое полное несоответствие с тем, что видела вокруг. И вдруг поняла, что бежит совсем одна. И никто не собирается ее ловить. А вода уже совсем близко. И вот он, ее венок, который она должна была отпустить. Она долго стояла у воды. Терпеливо поглядывала на парочки мальчишек и девчонок. Они вместе возвращались к лесу.

 Смутившись своим мыслям, она быстро бросила свой венок в воду. Пусть его никто никогда не увидит. Было страшно возвращаться на опушку. Там ждало очень много народу. Было обидно прийти туда одной. Наташа стояла около тоненькой березы, глядя, как венок преображался, а набухшие цветы вновь возвращались к жизни. Он плыл долго, уносимый течением реки, а она все стояла и смотрела на него.

— Я сержусь на тебя, — Наташа, наконец, повернулась к Сереже. — Замшевый нос у тебя.

— На что сердишься?

— На то, что обманул меня. И, правда, как всякий мужчина, такой недогадливый. Что скалишься? Разве я мало сказала тебе?

Из электронного письма Наташи Сереже:

Наверное, первый раз сказать «люблю» можно просто так. Мне просто очень хотелось тебе это сказать. И стало так легко. Мне сразу было удивительно легко с тобой. Я и не знала, когда говорила, как давно, как давно это — так. Я так отчетливо различаю каждый спазм твоих мускулов, каждый вздох твоих артерий, каждый толчок твоего сердца. Когда ты уходишь,  очень холодно. Это потому, что в метро совсем нет каминов. Зато когда ты рядом, ничего и ненужно больше. Даже каминов. Когда ты уходишь, я всегда прошу тебя вернуться. И ты возвращаешься. Если тебя вдруг, на какое-то время, не будет рядом, я буду писать тебе длинное письмо. Оно будет очень длинным, потому что если ты уедешь, даже ненадолго, я больше ничего другого не смогу делать, а печатаю я быстро. Буду писать тебе, о том, что люблю. Буду писать о тебе.

Наташа помнила, как они не могли разжать рук и уже в четвертый раз кружились как будто на карусели. Свет потух, унося их в далекое пустынное пространство. Стояла белая ночь. Желтая бледная луна печально светила над городом, произнося губами тихое «О», грустно улыбаясь своим всевидящим оком. Наташа замерла, почувствовав нестерпимо зовущее тепло, растекающееся по всему телу, от груди вверх по рукам. Сознание устремилось в длинный, потусторонний коридор. Закружилось вихрем небытия. Хотелось сбросить с себя оболочку. Отдаться этому потоку. Заглушить дыхание. Секунды растянулись на дни, и каждый его вздох раздавался в ее легких нечетким затухающим ударом. Она очнулась оттого, что почти не дышала.

— Что с тобой? — Сережа прижимал ее к себе, пытаясь привести в чувство.

— Знаешь, я только что видела смерть. Так было только раз в моей жизни. Это было в далеком детстве, когда я, перегревшись на южном солнце, поплыла в глубину. Я задумалась и вдруг медленно пошла ко дну. Камни светили из глубины странным светом, переливаясь то зеленым малахитом, то голубым прозрачным сапфиром. Я подняла голову. Надо мной было яркое желтое солнце. Полный покой, который я никогда раньше не знала. Мне не хотелось двигаться. Каждый мускул вдруг расслабился, не хотелось дышать. Было настолько хорошо, что не хотелось возвращаться.

Наташа вздрогнула, ощутив на губах его дыхание:

— У меня почти остановилось сердце.

— Почему?

— Было слишком спокойно. Мне показалось, что не было смысла желать чего-то еще.

Наташа повторяла указательным пальцем очертание его губ:

—Такая медленная, ласковая смерть.

Проснувшись утром, Наташа вдруг поняла, что о Сереже она не знает ничего. Эта мысль пришла ей в голову также неожиданно, как любая другая,  с разницей в том, что она теперь отчетливо помнила его слова «не все на свете забывается». Это ее впервые испугало. Нет, конечно, постепенно наши воспоминания затухают, искажаются, приобретает совершенно новый смысл, думала она. Но все ли картины прошлого так неумолимо улетают вдаль?

— Сережа!

— Что?

— Сережа!

Он смотрел на нее своим этим лучистым, любящим взглядом. И ей в который раз хотелось убежать или громко крикнуть.

Только вот — что именно?

Сережа не любил говорить о себе. Параллельные жизни, сосуществующие в нем, казалось, всегда присутствовали за тонкой стенкой соседней комнаты. Картины, которые он рисовал, были единственным пространством, где он мог оставаться цельным, где прятался или забывался. О живописи Сережа говорил профессионально. Часами рассказывал о письмах Ван Гога, импрессионистах, световых ракурсах и кисточках.

— На твоих картинах люди путешествуют в красочные миры, превращаются в сказочных человечков, танцуют рок-н-ролл, гоняются по автострадам, ныряют в глубины океана, —  говорила Наташа.

Он грустно усмехался, а после длинной паузы спрашивал глухим голосом:

— Ты думаешь, режиссер Дэвид Линч — сумасшедший?

— Судя по его ужастикам — абсолютно.

— А знаешь, он всегда делает вид, что рубаха-парень и со всеми «запросто».

— Так он нормальный?

— Не-а!

Когда Сережа проводил ее, было уже совсем поздно, и Наташа ехала домой, глядя на звезды и темно-вишневое небо. Тепло окутывало ее с ног до головы своим невидимым покрывалом, а вокруг были только ощущения, запахи и внутренний восторг. «Тебя я лаской огневою и обожгу, и утомлю», — звучали в голове слова песни. Помнится, ее когда-то поправили: «Обожгу и утолю».  Яд впрыскивают под кожу, и без него потом совершенно невозможно жить. Какая гадость эта любовь к миру!

Из электронного письма Наташи Сереже:

У тебя теплые ладони. И глаза. И душа. Дыша, пугает мыша и шепчет ему «Навсегда», «Твоя  — навсегда».

Наташа и Сергей сидели в небольшом ресторанчике на берегу залива.

— Я уже давно начал замечать, что есть люди — странники, — сказал Сергей.

— Как ты? Или как я?  —  спросила Наташа.

— Они вечно находятся в пути.

— Цыгане, что ли?

— Нет. Как эмигранты. Немного убогие.

— Разве они нигде не могут обосноваться?

— Только, чтобы снова продолжить свой путь. Есть наблюдатели. Они записывают, думают, анализируют. А есть те, которые просто живут. Впитывают.

— Чистое чувство?

—  Как зеркало.  Я и тот, на кого смотрю, — одно лицо.

Наташа не видела Сережу целую неделю и совершенно не находила себе места.

— Как ты? —  писала она очередное сообщение.

— Хорошо! А ты?

Когда Наташа снова села в машину Сережи, ей показалось, что прошел год. Сережа, ничего не подозревая, ехал по Московскому проспекту, сигналя проходящим мимо машинам и наслаждаясь музыкой.

—  Здорово придумали! — он рассказывал об очередной выставке.

—  Когда на полотнах крутятся спутники, а в фойе играют музыку из Эммануэля? — Наташа оглянулась назад и увидела ажурный женский зонтик, который лежал на сидении, слегка прикрытый газетой.

— Это масонский дворец, там потолок бабочками расписан.

— Кто?

— Потолок!

— А ты веришь людям?

— Наташенька! Что случилось?

— А если обманывают?

Наташа кинула взгляд на экран навигатора, потом снова на Сережу.

«Будь ты неладен»!  — она резко обернулась, схватила зонтик, распахнула дверь машины и выкинула его на шоссе. Сережа вздрогнул, обернулся, припарковал машину, а потом посмотрел на нее с нескрываемым удивлением.

—  Мамин! — спокойно сказал он.

—  Прости меня, — она задыхалась.

— Что случилось? – Его голос резко поменялся, как будто бы за несколько минут спустился на целую октаву. Он снова завел двигатель и также спокойно поехал по шоссе. Наташе казалось, что он совсем ее не слышал, стал отрешенный какой-то и чужой:

— Иногда, мне становится не по себе, Сережа.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— На какой?

— Только что спросил.

— Я не помню!

— Никогда не отвечаешь на поставленный вопрос.

— На вопрос, что случилось?

— Да!

— Ничего не случилось.

— Завтра мы идем на вечер.

— На какой вечер?

— На творческий.

— Ты считаешь, мы занимаемся творчеством?

— Разве нет?

— Мы давно только …

— Мало работаем, думаешь? — Сережа снова смеялся.

— Почему ты все время шутишь!

— Потому что нельзя относиться ко всему так серьезно! И вообще, Наташа, ты разве хочешь заниматься чем-то другим?

Она долго пересказывала ему события прошедшего дня:

— Все путается.

— Все логично! — Он сидел и стряхивал пепел в тарелку.

— Почему?

— Актеры, ведь, трепетные создания. Они растворяются в персонажах, верю, не верю, поэтому в реальной жизни теряются. Ни рыба, ни мясо. Отсюда сложности, деформации.

— Чего же они ищут?

— Себя самих.

— А во мне ты что любишь? — вдруг спросила Наташа.

— То, что ты женщина, разумеется!

Вечером Сережа написал Наташе письмо, как в дверь позвонил. Она включила компьютер (вскочила с кровати) и торопливо открыла почту (силой рванула дверной замок).

— Как долго я …, — Наташа читала письмо (толкнула рукавом букет сирени, залила кофту), нажала не ту кнопку (ваза грохнулась об пол).

— Идем скорее, — Наташа писала сообщение (споткнулась, прошла в комнату, с размаха села в кресло). — Ты где?

Наташа выключила и снова включила компьютер. Что-то непонятное было в этом порыве, что-то странное, отрешенное в этой сиюминутной смене настроения и готовности. Она встала, прошлась по комнате, снова села перед экраном.

— Больше не могу!

Из электронного письма Наташи Сереже:

Я болею…

Прошло три месяца. Сережа позвонил как всегда неожиданно и позвал Наташу за город.

— Ненадолго, — сказал он.

Они заехали сперва в Павловск, потом — в Пушкин. Гуляли по тенистому парку. Потом сели в машину. Сереже все время звонили, и он, в какой-то момент отдал Наташе навигатор. Наташа смотрела на экран и понимала, что аппарат уже давно сломан и не указывает дороги. Сережа стал внезапно тормозить и, практически, потеряв управление, неловко и судорожно оглядывался, то вправо, то влево. Зеркала были вывернуты в неправильную сторону и отражали только металлическое крыло и часть колеса. В этот самый момент Наташа поняла, что Сережа, вот сейчас, вот в эту самую минуту, либо угодит в кювет, либо произойдет еще, что-то другое, страшное и непредвиденное.  Ложная паника. Они спокойно доехали до города. Он вышел из машины и как всегда по-детски проворно щелкнул дистанционным управлением.

 — Я ухожу со студии, — сказала Наташа.

— Жизненные перемены это прекрасно! — Его глаза были, как всегда, совсем прозрачные, с зеленым, даже изумрудным отливом.

— Я знаю тебя сто лет! — сказала она, но слова снова застряли где-то в горле.

На следующий день Наташа пришла на киностудию и собрала вещи. Сережа был в разъездах, не писал, не звонил. Исчез также неожиданно, как и появился. Нет, Наташа не выясняла, не спрашивала. Она отчетливо понимала, что созданная ею же самой реальность просто прекратила свое существование и была закрыта извне. Так черная дыра, спрятав в своем логове одного из путешественников, отбрасывает другого на миллиарды лет прочь. Изменить что-либо бывает просто невозможно.

2005 год. С- Петербург. Невский проспект

Наташа откинулась на спинку кожаного сидения и, первый раз за весь год облегченно вздохнула. «Видела Сережу», — подумала она. С Сережей она только что встретилась на Невском проспекте, перед тем, как села в маршрутку. Он сначала ее не заметил, а потом остановился, всем напряжением спины показав, что, все-таки, уловил следы ее присутствия, как будто воспоминания, сконденсировавшись в осеннем воздухе, медленно оживали в параллельном мире, где-то между ниоткуда взявшейся платформой и странным, окутанным дымом, поездом. Наташа, тихо, словно кошка, подошла к нему вплотную и незадачливо встала за ним, пытаясь придать голосу как можно более низкие обертоны:

— Я тебя преследую!

Он слегка передернулся, как будто испугался чего-то во сне, а потом медленно повернулся и замер, глядя поверх Наташиной головы куда-то в синеватую темноту.

— На вокзал еду, в Москву, – медленно сказал он. — Завтра возвращаюсь.

— А я только что вернулась из Индии, – быстро пробормотала Наташа, а потом, переведя дыхание, уже совсем медленно и тихо спросила,  — как ты?

— Все хорошо.

Он смотрел своим обычным, слегка потусторонним взглядом, и слегка вращал глазами-фарами, как будто не мог ни на чем остановить взгляд.

— Также занимаешься … — Наташа улыбнулась, пытаясь удержать нить разговора.

— Да.

— А я тут читала про эволюцию.

— Правда?

— Там разные перспективы наблюдения, относительность, проекции. Знаешь, — Наташа воодушевилась и заговорила-заговорила, первое, что ей пришло в голову, — ведь, у меня всегда было хорошо и с биологией, и с физикой, и, — она сделала многозначительную паузу, — особенно, с химией.

— А я написал новую картину, — ответил Сережа.

Он радовался произведенному эффекту, вернее тем впечатлением, которое всегда сопутствовало их встречам и отражалось в удивленно-пристальном взгляде, с которым Наташа буравила его куртку, как будто в его молнии и блестящих пряжках было что-то очень важное. Потом он кашлянул, а она, неловко переминаясь с ноги на ногу, снова спросила:

— А как ты управляешься?

— И не спрашивай, — он вздохнул и медленно повернулся обратно в сторону уже открывающейся двери маршрутки.

— Не могу ничего объяснить. Но это было самое счастливое время в моей жизни, — сказала Наташа уже совсем тихо и с надеждой посмотрела на него снова.

— Да, ладно тебе! — Сережа нервно переступал с ноги на ногу.

— Правда. Знаешь, никак не могу примириться с тем, что это все закончилось.

— «А все когда-нибудь кончается!» — уже шепотом пропел Сережа, и Наташа, в который раз, сделала над собой усилие, чтобы не стукнуть его со всего маху по сдвинутой на затылок шапке.

— Какие все были веселые тогда, — сдавленным голосом сказала она.

Сережа с грустью покачал головой, а Наташа в который раз подумала, как же он, собака Сережа, потрясающе хорош в своей неизменной легкости и как ему дико идет спортивная куртка и яркий красный шарф.

Когда Наташа села в набитую маршрутку, лишь на мгновение, все внутри встрепенулось, вывернулось, сердце екнуло, и ей вновь показалось, что она сейчас потеряет сознание.  «Это же надо, так втюриться!» —  уже не било в такт сердцу  внезапным приливом крови. Она больше не сердилась. Ни на себя, ни на жизнь, ни на Сережу. Не пыталась в который раз понять, почему человек не всегда властен над собственными чувствами. Да, —  Сережа. Да, —  только он. —  Да, именно та съемочная группа. Да, —  грустно, что никогда не повторится и еще грустнее, что такая дура.  Еще она подумала, что давно ассоциирует киностудию с театром, с самым ярким, потрясающим Драматическим театром, что само по себе так романтично. И что неожиданная смерть актрисы была тем самым трагическим ударом, который  —  как же странно!  —  вдруг собрал распыленные осколки памяти, и люди, перешедшие незримый порог между жизнью и смертью, стали, наконец, —   близкими.

Дождь отбивал нечеткий ритм по стеклу усталыми белыми каплями. Наташа вдруг вспомнила один эпизод. Он был мало похож на эту встречу с Сережей, но странная боль, вновь ощутимая, как будто даже не своя, а чужая, навязанная извне,  была в чем-то так похожа на то далекое ощущение обыденной безысходности, которое объявило о своем существовании много лет назад и с которым она, наконец, научилась бороться.

Тогда Наташе было лет одиннадцать. Они ехали с Наташиной мамой на красных «Жигулях», и Наташа смотрела в окно на призывно торчащие баночки кока-колы. «Тебе нельзя!» — Наташина мама не поворачивалась. Солнце слепило, Наташа покорно опустила голову, сконцентрировавшись на собственных белых манжетах, удивляясь, что руки лежат на коленях как будто не ее. «Как у греческой скульптуры какой-то из Эрмитажа. Я сижу, вот, а руки … совершенно отдельно», — подумала она.

Наташина мама о чем-то весело рассказывала, а потом вдруг резко остановила машину. Где-то на Чернышевском. Сказала, что увидела знакомое лицо. Человеку, на которого она смотрела, было лет семьдесят. Он переходил дорогу и смотрел перед собой.  В руках — авоська с бутылками. Верина мама развернула машину и попыталась припарковаться.

«Смотри! Смотри не потеряй его!»

Мужчины не было. Мама Наташи снова завела машину, и они поехали, уже по Кирочной. Слева и справа сигналили автомобили. Наташа опять увидела этого человека, который смотрел уже прямо на них, но, видимо, из-за солнца, совсем не видел, кто был в салоне. Подошел автобус, мужчина, слегка прихрамывая, встал на подножку, двери закрылись.  Уже на Чайковской они снова его увидели. Наташина мама резко затормозила, бросила ключи Наташе на колени, распахнула дверь и побежала за ним.

«Все девчонки во дворе его знали. Как герой кинофильма. Красивый, бодрый, веселый. А потом героем вернулся с фронта без ноги. Жизнь пошла на убыль. Сначала играл в домино на улице, потом стал опускаться». Наташина мама уже не плакала, а пересказывала только что состоявшуюся беседу.

— Вас зовут Николай?

— Нет. Меня зовут Александр.

— Вы жили на Петра Лаврова?

— Нет, на Чайковской.

— Вы были летчиком?

— Нет, я — танкист.

«Наташенька! Он был совершенно ошарашен. Но ведь имена я плохо помнила, была еще девочкой.  А улицы все – рядом. Да и погоны я в том возрасте не отличала. Не могла же я сказать ему самое главное. Что точно его знаю.  Потому что … потому что знаю, что вся его жизнь пошла по-другому из-за того, что та самая красивая девушка в малиновом берете его бросила»!

«Прошел всю войну, но та, самая красивая девушка в малиновом берете, его — бросила!» — еще раз отчетливо повторила про себя Наташа.

Нина Щербак