Что такое был нынешний телеграф?  Стоящие одиноко кабинки, в которых, как и положено, находились таксофоны. Раньше этих кабинок было шесть, и по междугородней связи разговаривали все, но может быть, за редким исключением. В особенности жители дальних деревень не пользовались такой связью, хотя, что это я не туда заехал, ведь в этих же самых кабинках лет тридцать назад разговаривал я с другом Серёгой.     Приехал он в район из деревни, чтобы со мною поговорить, гоже на душе становится после таких звонков, словно дверка из детства приоткрывается. Деревенское ли, городское ли – детство остаётся с человеком, покуда коптит этот самый человек небушко наше русское на белом свете. Я уже давно не помню, о чём мы тогда говорили с Сергеем, а вот тепло на душе, после разговора, помню, прямо утроенная энергия в теле образовалась… Теперь же осталось всего две кабинки. По теперешним временам (а на дворе – две тысячи восемнадцатый год) телеграфистки принимают платежи за интернет, домашний телефон, оплату за детский сад, и уже очень редкими были переговоры в этих самых кабинках.

Но всё же они были. В один из таких дней дед пытался дозвониться до Украины, его очень волновало, что происходило на его Родине. Он всё набирал и набирал номер, то и дело выходил из кабинки и с тревогой в голосе твердил: «Ну что же, девушка, не отвечают?»  Потом, словно окунь, которого вытащили из лунки, поглотав ртом воздух, горестно вздыхал: «А то и правда, война ведь там, какая связь?»  Телеграфистка Лена  Бродягина старалась утешить дедушку: «Не расстраивайтесь так, вы за свой век много разного пережили».  Дед повесил телефонную трубку, вышел из будки, глянул на телеграфистку: «Да,  дочка, пережили, и в деревне работали, да знаешь, как робили? Нонешние-то всё помене нас работают, да чего там таить, ни в како сравнение не пойдёт их работа. На деревне редко у кого (в особенности у старших) грыжи окаянной не было. Всё от надсады.

Нашему поколению повезло, Братскую ГЭС построили. Трудно, но как-то весело жили. А ныне на моей Родине война, жива ли сестра, не знаю. Брата два умерли, и не съездишь туда, вот какая оказия. Я было подумал, что по междугородней дозвонюсь. Спасибо, девушка,  за участие, добрая ты, сразу видно». Дед, тяжело вздыхая, поплёлся к двери, но перед выходом вдруг обернулся и ещё раз сказал: «Добрая ты». Елене Ивановне Бродягиной было сорок восемь лет. Её и правда любили все бабушки и дедушки посёлка Гидростроитель. На все вопросы ответит ласково, даст нужные телефоны, а вопросов было действительно очень много. Несколько бабушек просили номера телефонов начальства, которое оставило их навсегда без  любимого проводного радио. Находились и такие, которые ругали за это Лену, но она вовсе не сердилась на них, ласково и очень доходчиво объясняла.

Многие спрашивали номера телефонов ремонтников, чтобы наладить домашний телефон. Кто- то просто,  если не было народа, рассказывал о своей жизни, очень многие называли Елену Ивановну дочкой.   Её ласковое обращение с людьми всамделишно трогало души людей, это было видно сразу. В жизни у кого-то скандалы, ипотеки, кредиты, пьянство – много от чего бывает туго человеку, и я не раз видел, как после разговоров с Еленой Ивановной людям становилось легче. Особенно жалела Лена тех стариков,  над которыми издеваются их дети или внуки. Её целебные слова утешения всегда помогали, и уж, смотришь, бабушка или дедушка заулыбались.

Я всегда дивился в такие вот моменты, глядя на добро, которое происходило не где-то там, за горизонтом, а тут, где я работаю охранником. Работало телеграфисток поначалу  в нашем посёлке  Гидростроитель  несколько человек, потом кто-то ушёл на пенсию, кого-то сократили. Теперь работали только две подруги:  Елена Ивановна и Евгения Валерьевна.  С самого действительно сказочного детства  дружили они, вместе учились в школе, любили девчушками ездить на дачу к Евгении. Полны-полнёхоньки были тогда улицы дачные весёлой молодёжью.  Завод отопительного оборудования процветал, продукция шла по всей России и за её пределы. Не забыть никогда Лене и Жене, как однажды на заводе они отведали первый раз в жизни молочного коктейля. Вместе выучились на телеграфисток,  начали работать на новенькой АТС, коллектив оказался замечательным, и за многие последующие годы никто не помнил, чтобы кто- то с кем-то поругался. Вскорости, как и положено по жизненному ритму, вышли замуж.

Настали страшные девяностые годы, и в эти годы растили они, две закадычные подружки, своих сыночков.  Прошли годы,  родили они и по второму сыночку.  Минуло  с той поры много лет, и вот наступил этот восемнадцатый год. С Евгенией Валерьевной не продлили трудовой договор. Если бы сократили, то она бы хоть какое-то время получала деньги. Это всё, конечно же,  довело женщину до слёз,  и единственной на ту пору отдушиной для неё явилась свадьба сына. Ездила она с мужем в Питер, где работал её старший сын, молодые поженились, и за старшего она была спокойна.  Вернувшись, часто заходила к Лене, обсуждали, что если бы не подняли так называемый МРОТ, то они бы может быть, и доработали до пенсии. Об этом же говорили многие люди в нашей стране.  Мои же работодатели твердили прямо, что, мол, они  по существующему закону должны платить нам больше, а где им денег взять? Поэтому говорили  готовиться к сокращению.  Вот такая складывалась картина, закрывался много лет служивший верой и правдой людям телеграф. Сокращалась охрана, и мы с Еленой Ивановной дорабатывали последние светлые  сентябрьские денёчки.  У неё на даче не было теплицы, и, видя отчаяние в глазах человека,  который вскоре останется без куска хлеба, я не стерпел и поделился с женой Ириной мыслями о том, что надобно бы принести ей помидоров. В этом году мы собрали около двадцати вёдер помидоров, это был, конечно, не малый труд, но в часы, когда работаешь на даче, отвлекаешься от грустных мыслей о будущей безработице. А мысли эти окаянные всё долбят и долбят мою седую башку.  И вот утром я ещё только открыл глаза, а жена уж торопит: «Давай же, Толик, неси помидоры Лене, я ей и перчиков положила».

Идя утрешней дорогой по родному посёлку, как всегда, останавливаюсь, осеняю себя летучим крестом перед храмом, иду дальше на работу. А мысли в моей голове были таковы: вот многие утверждают, что-де сделал доброе дело, и молчи. Оно, безусловно, всё так, об этом много написано в нашей великой классической литературе. Но всё же в каких-то случаях надобно, чтобы и узнали люди. Это я о тех, кто спасает жизни детей, да и вообще кто спасает. И вот я на посту, заходит Елена Ивановна, вид очень грустный, всё это лето он был таковым, ибо знала она свою дальнейшую перспективу, и что бы там ни утверждали всегда умные психологи, но, когда человек остаётся без работы, это зачастую всё же трагедия, особенно у нас в России, ибо доходы наши известны. Протягиваю Лене огромные домашние помидоры, перцы, твержу, что Ирина моя строго- настрого меня проинструктировала, чтобы не забыл взять. Вижу улыбку на лице этого воистину светлого человека.

Пьём чай перед открытием телеграфа, и я говорю Ивановне: «В девяностые годы растили мы своих детей, бывало, суп из кубиков да голых костей варили.  Пришла пора на пенсию выходить, и тут кинули жестоко, вот это действительно обидно. Мне и Елене Ивановне оставалось бы два года до пенсии, теперь результаты повышения были объявлены, учитывая, что наш район приравнен к районам Крайнего севера, мне предстояло трудиться до пенсии ещё пять лет вместо двух, Елене – четыре года вместо двух. Во всяком случае на данный момент была такая информация. С женой моей Ириной Лена и Женя были знакомы с детства. Мы никогда не были лентяями, но работы в стремительно погибающих наших посёлках не было, особенно для нашего возраста. Так вот жила наша любимая страна в восемнадцатом этом году.

По гороскопу нынче идёт год собаки, а собака, как известно друг человека. Нет, всё же ересь все эти гороскопы. Лена, отхлебнув чаю и посмотрев на часы, сказала: « Я ведь не говорю людям, что скоро тут они платить не будут. Очереди-то у нас в дни выдачи пенсий сам знаешь,  какие – в туалет не сходишь, терпишь. Если сказать, вопросами одолеют, а расстраивать людей раньше времени не хочу. Люди-то ведь привыкли, что я им распечатку всегда делаю. Не будет этого больше никогда.

А знаешь, я про отца своего вспомнила, любил он меня. Он ведь местный, из бурундуков, а мама приезжая. Братск – великая комсомольская стройка, многие тысячи  молодых семей тут образовывались. Вот и нашли друг друга. Жизнь-то у нас в молодом городе действительно, словно добрая волшебная сказка была. И вот пришли девяностые, брат мой родной скололся, как ни спасали. Иди, Толик, открывай телеграф, мы ведь ещё пока послужим людям». Я шёл, открывал дверь, видел множество заходящих, ничего не подозревающих земляков.

Все они очень дружелюбно разговаривали с Еленой Ивановной. Многие утверждают, что ежели ты отчаиваешься, то ты плохо веруешь в Бога. Нет, нет и нет, тут всегда и для каждого очень тонкая грань. И уж совершенно точно – мало кому удаётся прожить жизнь, не отчаиваясь. Утром, отработав сутки, я шёл в наш правобережный храм  «Преображения Господня», там было отпевание нашего прихожанина Виталия Григорьевича Каськова. Тихо взяв за плечо Лидию Дмитриевну Каськову, что-то тихо говорю. Она, повернувшись ко мне, сказала: «Вот, Толик, Виталия моего сегодня земле придадим».  Отпевание, погост, поминки в храме, из еды – суп грибной, картошка с тефтелями, салаты дачные, кисель, конфеты, пряники…

И вот одна наша прихожанка просит меня, чтобы я сказал слово. Я же ожидал, что прежде должны сказать родные, но они молчали, не сказать я просто не мог, люди ж мы прежде всего. Говорил примерно такие слова: «Много лет назад я писал статью о Виталии Григорьевиче и Лидии Дмитриевне Каськовых, называлась она «В ожидании чуда». Известный православный писатель Василий Давидович Ирзабеков разместил эту статью на своём сайте «Живое слово Василия Ирзабекова», позже много кто её размещал и печатал. Знаете, только к дому их тогда подходил, а на крыше большая стая голубей сидит, кормили эти светлые люди голубей-то. Сколько лет стояли вместе с Виталием Григорьевичем на церковной службе. А примерно к десяти часам приводят или приносят в храм маленьких детей, тех, кого давеча крестили. И вот, когда наш храм наполнялся детьми и когда многие готовились к причащению святых тайн, именно в эти минуточки, я невольно глядел на Виталия Григорьевича – этот довольно высокий, и крепкий на вид человек улыбался. Нет, я так улыбаться не могу. Многие детишки из храма подходили к нему, разговаривали – и стар и мал. Очень умильно было наблюдать за всем происходящим в такие вот светлые минуты. Виталия Григорьевича мучила одышка, беспокоило высокое давление, он, бывало, выходил из храма, садился на лавочку отдышаться, принять таблетку.

Дети обычно в такие минуты играют возле берёзок на лужайке, и я вновь любовался его неповторимой улыбкой. Волнуясь за него, выходил тоже, справлялся о здоровье, отмечая про себя простую мысль, какая же всё же разная бывает улыбка у людей. Он частенько поминал нашу Александру Егоровну Сухорукову, которая водила своим кулаком по его позвоночнику, и ему всамделишно становилось легче. Всю жизнь работал этот светлый человек шофёром, строил Братск, воспитал двоих сыновей, слава Богу, дожил до внуков, и правнуков. Вечная память прихожанину нашего храма «Преображения Господня» Виталию Григорьевичу Каськову». Слова мои, приведённые выше, были, конечно же, примерными – волнуется всегда человек в такие вот моменты, и вроде бы все свои вокруг, а всё одно –волнуешься, так-то вот мы устроены в жизни нашей загадочной, и хорошо, что так. Чище ведь становимся, когда скорбим, что-то неведомое разум посещает, и это неведомое тоже очищает душу… Настал день, когда телеграф закрыли, просто и неизбежно настал, пришёл конец сентября.

– Не поминай лихом, Елена Ивановна, – говорил я Лене в последний день нашей с ней работы.

А она в ответ:

– Да за что же, Толик?  В одном посёлке живём, звони хоть иногда.

Прошло больше полумесяца с того дня. Что же произошло за это время? Мне выдали трудовую, где было написано, что я сокращён, встал на биржу, очень угнетающе всё это действует на меня. Пошёл к глазному, зрение на одном глазу минус тринадцать, на другом – минус девять. Врач говорит вставлять линзы, но они не каждому идут, и денег на них надо. Врач на это сказал: «В весёлое время живём. Инвалидность по закону не могу тебе дать, я понимаю, конечно, что ты ничего не видишь, но это твои проблемы».

За это время весь народ, который платил на телеграфе, ринулся в находящееся напротив отделение связи. А на закрытой двери телеграфа написали огромаднейшими буквами «Телеграф закрыт навсегда». Сделали это, видимо, работники почты. Они звонили Елене Ивановне уже через несколько дней с большой тревогой, жаловались, что работают на износ, что компьютерные программы у них по обслуживанию населения были очень медленными. Образовывалась постоянная большая очередь, одна бабушка кричала, что расстрелять бы таких работников, ведь ей не нужны были платежи, ей надо было получить посылку.

Лена с Женей один раз пошли на рынок и очень пожалели об этом. Звучал безжалостный вопрос: «Что вы теперь делать будете?» Очень многие их по-человечески жалели. Вынести всё это двум враз потерявшим работу женщинам было катастрофически сложно. И поэтому они, не сговариваясь, посылали теперь за продуктами своих мам и сыновей. Елена Ивановна уже один раз сама стояла сорок минут в очереди на почте, знала, что девчонки с почты не виноваты, что у них такие медленные программы,  на телеграфе же, когда они работали, были самые быстрые программы.  Вместо нашей государственной охраны пришла частная, работники которой были не раз замечены в воровстве и пьянстве. И теперь на моём бывшем рабочем месте сторожили сами рабочие станции.  Понимаю, разумеется, что то, о чём пишу, происходит по всей стране, разве что, может быть, в Первопрестольной и Питере полегче… Только до боли в сердце жаль некогда процветающие, ныне же очень стремительно погибающие наши посёлки…

Анатолий Казаков