Светлой памяти

Александра Сергеевича Пушкина

Посвящается

«ЖИЗНЬ КОНЧЕНА…»

 (Из книги  Ариадны Тырковой-Вильямс. «Жизнь Пушкина»)

В среду, 27 января, в день дуэли, Пушкин провёл утро, как обычно, был спокоен, что домашние могли не подозревать, что он замыслил, к чему готовился…

В это утро Пушкин встал в 8 часов, напился чаю, казался весёлым, ходил по квартире, напевая какие-то песенки. В 11 часов пообедал с детьми, сидел в кабинете, разбирал бумаги, просматривал рукописи, читал. В это утро, против обыкновения, никто к нему не заглянул. Почему-то не приехал и Вяземский, хотя его жена накануне рассказала ему, что Пушкин отправил Геккерну вызов. Никто не встал между ним и судьбой.

Рано утром пришли два письма, от Даршиака и от Меджниса. Английский дипломат отказывался быть секундантом: «Я вижу, что дело вряд ли может окончиться примирением, – а только это могло бы побудить меня принять в нём участие. Поэтому я прошу Вас не возлагать на меня тех обязанностей, о которых Вы говорили» (27 января 1837 г.).

Даршиак настаивал, чтобы Пушкин безотлагательно указал своего секунданта, с которым ему необходимо переговорить. Пушкин ответил ему довольно резко:

«Я совсем не желаю посвящать в мои семейные дела всех праздношатающихся Петербурга. Поэтому я против всяких переговоров между секундантами. Своего я привезу прямо на место поединка. Так как вызов исходит от г. Геккерна, и он сторона оскорблённая, то он, если ему угодно, может выбрать мне секунданта. Я вперёд на него согласен, даже если это будет его слуга. Относительно времени и места, я в его распоряжении. По нашим русским правилам, этого и довольно. Прошу Вас, г. Виконт, верить, что это моё последнее слово, и что тронусь с места только для того, чтобы явиться на поединок…»

(27 января 1837 г.)

Это была последняя бравада в жизни Пушкина…

Очевидно, письмо было написано утром, когда ещё не кончились раздражавшие Пушкина поиски секунданта. Он не хотел искать его среди близких знакомых. Вообще не искал, положился на случай. Вышел на улицу, встретил товарища по Лицею, Данзаса, и подхватил его. Данзас был скромный офицер инженерных войск, добродушный, беспечный, далёкий от светских и литературных верхов. Он мог ничего не знать об анонимных дипломах, о том, что происходило вокруг Пушкина. Может быть, оттого Пушкин за него и ухватился. И ещё оттого, что Данзас был лицеист. Значит, свой, надёжный.

Появление Данзаса толкуют по-разному. Жуковский считал, что Пушкин за ним послал. Вряд ли. Пушкин хотел драться немедленно, без проволочек и переговоров. Посланный слуга мог не застать, что-то напутать. Опять потянулись бы часы мучений…

Вероятно, Никита – он всегда помогал барину одеваться – доложил Жуковскому, как барин мылся, как надел всё чистое. Русские солдаты так делали перед боем. Так сделал и Пушкин, готовясь к поединку с высоким, белокурым Дантесом, идя навстречу судьбе.

…За участие в дуэли Данзасу грозило серьёзное наказание, и на следствии он мог изобразить свою встречу с Пушкиным как случайность. Спустя 25 лет он почти дословно повторил это Амосову, который рассказ записал и напечатал: «27 января 1837 года, проходя по Пантелеймоновской улице, встретил Пушкина в санях. Пушкин остановил Данзаса и сказал: «Данзас, я ехал к тебе, садись ко мне в сани, поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора». Данзас, не говоря ни слова, сел с ним в сани, и они поехали на большую Миллионную. Во время пути Пушкин говорил с Данзасом, как будто ничего не бывало, совершенно о посторонних вещах».

Только у Даршиака понял Данзас, в чём дело.

«А.С. Пушкин рассказал обоим секундантам историю анонимных писем, автором которых он считал надерландского посланника, свой первый вызов, женитьбу Дантеса (на Екатерине, старшей сестре Натальи Николаевны – ред.) и то, как гг.Геккерны, даже после свадьбы, не переставали дерзким обхождением с женой его, с которою встречались только в свете, давать повод к усилению мнения поносительного как для его чести, так и для его жены».

При этом Пушкин прочёл своё письмо, уже посланное Геккерну-старшему, отдал его Даршиаку и уехал, предоставив секундантам определить условия поединка (…). Противники должны были в тот же день, в пятом часу, встретиться на Чёрной речке, у Комендантской дачи. Оба секунданта понимали, что значит Пушкин для России. Это не помешало им сочинить и подписать роковой договор.

Пушкин после разговора во французском посольстве домой не возвращался. Он ждал Данзаса в кондитерской Вольфа. Было около четырёх часов, когда Данзас приехал за ним. Они вышли из кондитерской, опять сели в извозчичьи сани и поехали к Троицкому мосту. Пушкин казался спокойным, удовлетворённым. Был ясен и оживлён. Шутил. Когда свернул на реку, спросил: «Ты что же, меня уже в крепость везёшь?»

Данзас нарочно выбрал людную дорогу, надеялся, что кто-нибудь их заметит, остановит. Не мог Бенкендорф не знать о готовящейся дуэли. О ней толковал весь город, включая Царя. Сколько раз жандармы предотвращали поединки. На этот раз они бездействовали.

…В четыре с половиной часа противники почти одновременно подъехали к Комендантской даче. Было холодно, ветрено. Они вошли в лес, выбрали полянку, прикрытую от дороги соснами. Снег был глубокий. Секунданты принялись расчищать для дуэлянтов дорожку. Дантес им помогал. Пушкин, закутанный в медвежью шубу, сел в сугроб и молча смотрел на последние приготовления. Данзас спросил, находит ли он место удобным? Пушкин ответил: «Мне решительно всё равно. Только кончайте поскорее».

Протоптали тропинку – аршин ширины, двадцать шагов длины. Секунданты отмерили с каждого конца десять шагов, бросили свои шинели на снег, чтобы отметить барьеры. Поставили противников. Зарядили пистолеты.

Данзас махнул фуражкой. Противники начали быстро сходиться. К барьеру первым подошёл Пушкин. Но Дантес выстрелил первый, ещё не доходя до барьера.

Пушкин зашатался: «Я ранен…». – Он упал лицом в снег на шинель Данзаса. Пистолет выпал из его руки. Секунданты бросились к нему, Дантес сделал движение в сторону, но Пушкин приподнялся, опёрся левой рукой на снег:

– Погодите… Я чувствую, что могу ещё выстрелить…

Дантес вернулся на своё место. Данзас подал Пушкину запасной пистолет. Полулёжа, Пушкин прицелился и ещё твёрдой рукой выстрелил. Он был хороший стрелок. Выстрел был меткий. Пуля попала противнику в грудь, но Дантес встал боком, а грудь прикрыл правой рукой. Пуля задела руку, попала на пуговицу и отскочила. Толчок был настолько силён, что Дантес свалился.

Пушкин отбросил пистолет, воскликнул: «Браво!»  – и опять упал на снег. Не поднимая головы, спросил: «Убит?»  – «Нет. Ранен,  в руку и грудь», – ответил Даршиак.

– Странно, – сказал Пушкин, – я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет.

На мгновение он впал в полуобморочное состояние, потом пришёл в себя, и уже до самой смерти сознание не покидало его.

Рана была смертельная. Пуля попала в живот, перебила вены, раздробила часть кресцовой кости, задела кишки. Кровь лилась, доктора они с собой не привезли. Секунданты на руках вынесли раненого на дорогу, где их ждали извозчики. Дашиак и Данзас усадили Пушкина в сани, а сами пошли рядом, поддерживая его. У Комендантской дачи стояла карета, присланная Геккерном-старшим. Данзас уложил в неё Пушкина, скрыв от него, чей это экипаж.

…Его привезли домой около шести часов. Пушкин послал Данзаса вперёд, позвать слуг, предупредить жену, сказать ей, что рана не опасна. Никита вынес своего барина из кареты на руках.

Наталья Николаевна вышла в переднюю, увидала, что мужа вносят на руках, и упала в обморок. Когда пришла в себя, он уже был в кабинете. Она хотела войти. Пушкин твёрдым голосом закричал ей по-французски: «Не входите!» – Он боялся, что увидев рану, она испугается ещё больше. Пушкин пустил её только тогда, когда на него надели чистое бельё и уложили на диван. Первое, что он сказал ей: «Будь спокойна, ты ни в чём не виновата».

Как часто бывает в таких случаях, доктора не сразу нашли (…). Только в начале седьмого часа приехали доктора Задлер и Штольц, осмотрели раненого. Задлер уехал за инструментами. Пушкин спросил Штольца:

– Скажите откровенно, как вы находите рану?.. Скажите, она смертельная?

Штольц не стал отрицать, но прибавил, что, может быть, Арендт (лейб-медик Царя, известный хирург – ред.) и доктор Спасский (домашний доктор Пушкиных – ред.) будут другого мнения.

– Благодарю вас, вы поступили со мной, как честный человек, – сказал Пушкин и прибавил: – Надо мне привести в порядок мои домашние дела…

К семи часам приехали Арендт и Спасский. Рано утром явился Даль. Его никто не звал, он пришёл сам, как врач, как друг, и не отходил от умирающего.

Ранение было настолько тяжёлое, что вряд ли и современная медицина могла его  спасти. Но теперь умеют облегчать страдания, тогда не знали анестезирующих средств.

– Плохо мне… – встретил Пушкин своего домашнего врача.

Спасский попробовал его обнадёжить, но Пушкин сделал рукой отрицательный жест, показывающий, что он ясно понимает своё положение.

– Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от неё, в чём дело, она не притворщица, она должна всё знать. – Из жалости к ней он старался скрыть свои страдания. Боялся, что её будут осуждать за равнодушие к нему. До конца в нём не угасало желание оградить её репутацию от злых кривотолков (…).

Арендт оказался не только старшим врачом, но и посредником между умирающим поэтом и Царём. После первого осмотра он спросил Пушкина:

– Я еду к Государю. Не прикажете ли ему что сказать?

– Скажите, что я умираю и прошу прощения за себя и Данзаса. Он ни в чём не виноват.

Возвращения Арендта Пушкин ждал с нетерпением. Говорил:

– Жду царского слова, чтобы умереть спокойно.

Арендт не нашёл Царя в Зимнем дворце. Государь был в театре. Лейб-медик поручил камердинеру доложить Царю, когда он вернётся, о положении Пушкина. Вернувшись из театра, Царь отправил к Арендту фельдъегеря с письмом, в которое была вложена короткая, писанная карандашом записка. Лейб-медик должен был показать её умирающему и вернуть Царю: «Я не лягу, я буду ждать ответа Пушкина», – писал Николай Арендту. А Пушкину Царь писал:

«Любезный друг, Александр Сергеевич, если не суждено нам свидеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на своё попечение».

Пушкин прочёл записку и долго не выпускал листка из рук, не хотел с ним расставаться. Подлинник записки не сохранился, но Жуковский, Вяземский, доктор Спасский, Тургенев – все приводят приблизительно одинаковый текст. Как и ответ Пушкина, устно посланный Царю: «Скажите Государю, жаль, что умираю, весь был бы его…».

…Обещание Царя взять на своё попечение его семью сняло с Пушкина груз земных забот. Просьба Государя исполнить христианские обязанности, то есть причаститься, пришла уже после того, как Пушкин сам выразил желание видеть священника. Когда Спасский спросил, кого он хочет, Пушкин ответил:

– Возьмите первого ближайшего священника.

Послали за отцом Петром из ближней Конюшенной церкви. Он был поражён глубоким благоговением, с каким Пушкин приобщался.

– Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать, – говорил священник княгине Е.Н. Мещерской. – Вы можете мне не поверить, но я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел.

И Вяземскому о. Пётр со слезами на глазах говорил о христианском настроении Пушкина. Такое же впечатление осталось и у друзей: «Хочу умереть христианином», – сказал он Данзасу.

…Терпение, с которым Пушкин переносил ужасные боли, мудрость, с которой он ждал приближения смерти, поразили всех, кто был около его. Даже у Арендта, невозмутимого хирурга, сосредоточенного больше на болезни, чем на больном, порой наворачивались слёзы:

– Жаль Пушкина, что он не был убит на месте, страдания его невыразимы. Но для чести его жены это счастье, что он остался жив. Никто из нас, видя, с какой любовью и вниманием он продолжал относиться к ней, не может сомневаться в её невинности.

Пушкин, среди своих страданий продолжал заботиться о жене. Он дал ей последнее наставление:

– Поезжай в деревню, носи траур по мне два года. Потом выходи замуж за порядочного человека.

Наталья Николаевна так и сделала. На этот раз она послушалась мужа.

Друзья, окружавшие его, были потрясены этим, для них новым Пушкиным. Раньше они не понимали, какая сила воли и высота духа таилась в этом весёлом песеннике. Жуковский писал С.Л. Пушкину (отец Александра Сергеевича – ред.): «И особенно замечательно, что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной; буря, которая за несколько часов волновала его душу яростной страстью, исчезла, не оставив в нём никакого следа. Ни слова, ни воспоминания о поединке. Однажды только, когда Данзас упомянул о Геккерне, он сказал: «Не мстить за меня, я всё простил».

Вяземский много лет был близок с Пушкиным, но и он был взволнован откровением, которое принесли ему последние часы его жизни. Он писал великому князю Михаилу Павловичу:

«Смерть обнаружила в характере Пушкина всё, что было в нём доброго и прекрасного. Она надлежащим образом осветила всю его жизнь. Всё, что было в нём беспорядочного, бурного, болезненного, особенно в первые годы  его молодости, было данью человеческой слабости и обстоятельствам, людям, обществу. Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь, и прошу в том прощения у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему. Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения. Ни одного горького слова, ни одной резкой жалобы, никакого едкого слова напоминания о случившемся не произнёс он, ничего, кроме слов мира и прощения своему врагу».

…От Даля Пушкин меньше старался скрыть свои страдания, чем от других друзей. Когда боль становилась невыносимой, он отрывисто говорил ему: «Долго ли мне так мучиться? Пожалуйста, поскорее…». – Его терзала не только физическая боль, но как часто бывает при заражении крови, тяжёлая, сердечная тоска. – «Ах, какая тоска, – говорил он Далю, – сердце изнывает…».

…Одно время у Даля мелькнула надежда. Пушкин это заметил, взял его за руку, спросил:

– Никого тут нет?

– Никого.

– Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?

– Мы на тебя надеемся, Пушкин, право, надеемся.

Он пожал мне руку и сказал:

– Ну, спасибо!

Но, по-видимому, он только однажды и обольстился моей надеждой»

…На третий день, к утру, страдания немного утихли. Пушкин воспользовался этим, чтобы попрощаться с семьёй и друзьями, которые два дня не отходили от него.

Пушкин позвал жену, простился с ней. Потребовал детей. Они спали. Их принесли полусонных. Он молча клал каждому руку на голову, крестил и слабым движением руки отсылал от себя. Потом велел позвать из соседней комнаты Жуковского: «Я подошёл, взял его похолодевшую, протянутую ко мне руку, поцеловал её – сказать ему ничего не смог, он махнул рукой, я отошёл».

Ему уже трудно было говорить, да и припадки боли возвращались (…). Он захотел проститься с Карамзиной. За ней послали. Она прибыла около него несколько минут, стала уходить. Пушкин попросил: «Перекрестите меня…». – Она благословила его, Пушкин поцеловал ей руку. Она быстро вышла.

Пушкин сам пощупал себе пульс, посмотрел на доктора Спасского усталыми глазами, произнёс:

«Смерть идёт!»

Смерть уже стояла у его изголовья. Пульс падал. Руки холодели. И вдруг Пушкину вздумалось поесть морошки. Когда её принесли, он потребовал, чтобы жена его покормила. Наталья Николаевна, стоя на коленях около дивана, дала ему с ложечки несколько ягод, потом припала лицом к его лицу. Пушкин погладил её по голове и ласково сказал:

– Ну, ну, ничего, слава Богу, всё хорошо…

Его твёрдый голос обманул жену. Она вышла из кабинета просиявшая и сказала Спасскому:

– Вот увидите, он будет жив, он не умрёт.

Пушкину оставалось меньше часу жизни.

Когда Наталья Николаевна вышла, он впал в полузабытьё, схватил руку Даля:

– Ну, подымай меня, идём… да выше, выше… идём…

Даль поднял его выше. Друзья молча стояли вокруг него. Натальи Николаевны не было. Пушкин вдруг открыл глаза. Лицо его прояснилось:

– Кончена жизнь, – сказал он.

– Что кончено? – не расслышал Даль.

– Жизнь кончена, – внятно повторил Пушкин и прибавил: – Тяжело дышать. Давит…

Это были его последние слова.

29 января 1837 года в 2 часа 45 минут Пушкин скончался. Умер тихо, так тихо, что Даль не уловил последнего вздоха.

«Божественное спокойствие разлилось по его лицу, – писала Вяземская. – Друзей поразило величавое и торжественное выражение лица его. На устах сияла улыбка, как будто отблеск несказанного спокойствия, на челе его отразилось тихое блаженство осуществившейся светлой надежды», – вспоминала княгиня Е.Н. Мещерская.

«Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо, – писал Жуковский С.Л. Пушкину. – Никогда на этом лице я не видел ничего подобного тому, что было на нём в первую минуту смети.

Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжёлого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо. Это был не сон и не покой. Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также выражение поэтическое. Нет. Какая-то глубокая удивительная мысль на нём разливалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, удовлетворённое знание. Я уверяю тебя, что никогда на лице его я не видал выражение такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, таилась в нём и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда всё земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».

Материал к публикации подготовила Римма Кошурникова