Именно осеменяющий, любящий и несущий нам в дар своего младенца – вот он оплодотворённый наш рассудок. В нём зачали добро! Мы носим в себе зачатого младенца посредством божьей искры.

Недаром многие говорят, не подозревая, что находятся у истоков Зенона, основоположника стоицизма, что следуют по пути наперекор стоику Эпикуру: «О, дорогая, ты меня примела в мозг!» Именно туда, куда же ещё? В эту частицу головы, в самую макушку, маковку.

Как сказал великолепный Гесиод, чьё рождение VII-VIII век: «Блажен человек, если музы любят его:

Как приятен из уст его льющийся голос!» И вправду – блажен! Блаженны – они, поэты Серебряного века, блажен Маяковский в поэме «Нате», блаженна Марина Цветаева, Борис Чичибабин, Андрей Вознесенский. Из современных – Стефания Данилова, Анна Ревякина, Анна Долгарева, Владислава Броницкая, Евгения Бильченко.

Ибо тоже – блаженны.

Поэтому мною любимы.

Это словно золотой песок в руках пересыпать! Я в юности как-то была на прииске, возле шахты и мне дали в горсть подержать песок золотой. В детскую ладошку. И все они искрились – мягким солнечным светом. Это один процесс – добывания золота. Золота в культуре. Думаю, что творческим задачам ничего не мешает, ибо они творческие. И мы все равны перед его величеством Творения. Мы приближаемся к Божественной субстанции, это как вайбер напрямую с небом – с картинками и текстами! И всё приемлемо в эту минуту, ведь вы же не обижаетесь на маму или сына, что они вам позвонили в неурочное время, что не то сказали, не так поняли. Творчество – это такая безутешная родня, что ему хочется всё отдать. До последней рубашки.

К логосу восходили многие историки, философы, исследователи. Есть понятие Божественного Логоса, как вначале было слово, изначалье. Слово выношенное, зачатое, слово рождённое.

Слово зачатое – это миг молчания. Это слово уже живое, но не произнесённое, не сорвавшееся с губ, не унесенное ветром, это мерило и эталон. Слово непроизнесённое имеет действительно божественную суть. Ибо это слово Бог. Тот самый живой, проникновенный, любящий нас. И оно есмь молитва. И оно напрямую, как словно включаешь компьютер, и к тебе тянутся все ниточки. И хочется воспросить — сколько лет тебе Боже? Мне – вечность! И эта вечность пахнет морем, небом и землёй, в земле, в глубине её нефть. Значит, это запах бесконечности? Это путь к Наину, ибо теснимый, это к тому, что станет исцелением. Поэтому Лазарь неумирающий и праведный в этот же миг умирает: ибо ждёт воскрешения. Поэтому зрячие слепнут, чтобы прозреть, слышащие глохнут, чтобы услышать, поэтому Ван Гог отрезает ухо, ибо Господь ему после в отторгнутое ухо нашепчет самые яркие жёлто-лимонные подсолнухи. Поэтому Господь добровольно идёт на распятие, чтобы, умирая плотью, возлететь на небо, воскрешаясь. Это путь Божественного Логоса, словно расстояние от Авеля до Каина – расстояние любви бескорыстности и от Каина до Авеля расстояние – злобы и зависти. Это расстояние от неба и до земли. Как земли до неба. Оно равно мерой длины, но не равно мерой логоса. Это слово, вернувшееся в песню. А вот и поиски наши, метания. Начну с Соцгорода – это часть логоса. Логоса небесного:

Хотя в Соцгороде многое, что по-другому. Аккуратные открытые дворы, клумбы. И главное много домов, построенных в прошлом веке. Сталинки. Идти по широкой улице, под солнцем, о, это небо – мягкой волной над тобою, его можно ощущать дыханием. Но даже сюда тоже докатились волны коммерции. Каждый день нам звонят бесперебойно рекламные кампании, продавцы, навязывающие свой товар, фирмы, продающие свои услуги, салоны красоты и медицинские центры.

Дети – мирные существа с рождения.

И у них уста сахарные. Молочные.

Лишь такие уста глаголют истину.

Ой, какой он хорошенький младенец, пальчики – крохотные, на них ногти лаковые. Пяточки – абрикосовые. И он пытается что-то произнести. Надо уметь понимать язык младенцев. Эти

плачи – розовые, бархатные, настойчивые, требовательные. Особенно первый крик, первый вдох, первый плач.

От него всё исходит – вся правда! Человек растёт, а уста его всё того же размера. Уста не меняют форму, если родился – губы бантиком, так и проживёшь до старости с таким ртом. Если верхняя губа припухлая, а нижняя розовее верхней, то это навсегда. Уста младенца – вот что главное в нас!

Помню большую предродовую палату. Помню женщин с огромными животами, помню их лбы в испарине, помню крики душераздирающие. И ничего не меняется в мире: кричащие женщины, рождающиеся малыши.

Никогда не забуду плакат в коридоре: женщина, держащая на руках весь шар земной. Он мне снился потом долго, словно впаялся в меня, врос. И у него тоже были уста – уста младенца, говорящего истину. Извергающую её. Эти уста где-то между экватором и Гренландией.

Пой.

Пою.

Мы поём.

Песнь – это жизнь. Приложи ухо к земле – услышишь песню. Иногда я приношу им, поющим под землёй, что-нибудь вкусное: вино, сыр, хлеб.

Сегодня принесла бутерброды с «янтарным» и «российским».

Говорят, возле тринадцатого дома, внизу, где овраг, был отчаянный бой.

Война…

Много войны.

Очень много.

Поэтому – худой мир лучше хорошей войны.

Сегодня мне войнее.

Любимые, родные, золотые! Как не упасть в войну, как в неё не впасть. Как не стать ею. Человек сам по себе – поле сражения. Дьявола и Бога. Война извне. Война девяностых. Война Великая. Война Гражданская.

Война Человеческая.

Гибель, гибель, гибель.

От Африки отделились Соломоновы острова и Меланезия. Их разделяют тысячи-тысячи километров. Их разорвало. А они – одной крови, одной кровной ветки. Смотри: Мадагаскар, Новая Гвинея, Малакки. Видишь? Я беру, представь, твою руку и вожу по карте. Смотри, как это больно. Отделяться, рваться на части. Воевать. Сейчас там война в Африке. Все убивают друг друга. Война жуткая.

Война произошла из каменного века. Я ношу его камни в чреве.

Его каменных птиц. Его каменных зверей. Его джунгли. Я – ходячая война, которая хочет со всеми помириться.

Прислушайся: в районе твоего Бомбея затопленный морем лес. Море внутри, а рот сух, жажда в тебе! Жажда ото лжи внутренней.

А ты знаешь, что Атлантида не потонула? Знаешь? Атлантида воспарила в небо.

И это правда. Верь мне. Верь мне одной!

Иди сюда, обниму тебя, одеяло подоткну, согрею! Между нами, всего-то на всего тысячи километров, и срастётся наша Африка в один могучий континент.

Африка, Африка, милая моя.

Африка – это тоже бывшая Атлантида.

Слушай тогда сказку: «В Перуанских Андах – горы такие, такие коричневые, как Африка, растёт круглое, обширное плато. Оно покрыто всё сплошь резными скалами. Называется — Маркауази. Им мог бредить только один человек: перуанский археолог Даниэль Рузо. Ты болел когда-нибудь перуанским плато? Прямо-таки до мозга костей. А впрочем, какой тут мозг? Ну, просто болел ли? Местностью, морем, облаком и перуанским плато? Я болела. До умопомрачения, представляя, как исчезли слоны оттуда. И это правда, что слоны исчезли. А камни у плато все единой формы, круглые! Боже, какие камни! Эти камни растут внутри меня. Каждый год я рожаю по камню. Каждую весну я вырываю из груди по одному из них!

Если бы давали награды за правду, я была бы награждённой. Вся грудь в медалях.

В Соцгороде люди так думают. В душе, внутри себя.

Мы вместе пойдём к тринадцатому дому. Ляжем на траву. Услышим отсутствующим Вангоговским ухом…

Ой, ой…

Они рыдают зарытые там, они наши! Я их слышу.

Я слышу всех воинов.

Всех войн.

Земля вдыхает ароматные их песни полной грудью.  Лучшая надпись звучит так: «Был добрый, миролюбивый…спас всех детей Африки».

Спаси их!

Спаси!

Прекратите все войны. Убийства. Расстрелы. Вражду.

Люди мои, помиритесь! Не делитесь на острова, брошенные в океане.

Я одна вас жду на берегу.

На берегу света.

Читаю и перечитываю. Ах, как хорошо начинается повествование, сладко, нежно, вкрадчиво, каждое слово – младенец, излагающий правду. Каждая строка – дитя, подросшее. Каждый абзац – юноша. И вся книга – перевод с языка младенцев на наш язык. И как мне не услышать это? Как не перевести на себя нарастающий гул истины? И стала я вникать в текст, врастать в него.

Сама виновата.

Сама…

И трепещут уста, излагая, раскладывая правду предо мной. И не всё, что говорят они – сахарно да елейно. Слишком вросла я в их речь, слишком осознала.

И теперь мои уста тоже порозовели, разомкнулись. И правду стали глаголить. И скрывать ничего не надо.

Осталось следовать лишь нити повествования – устами младенца!

Вот так рождается оплодотворённый, зачатый, материнский Логос. И как не любить его всем своим существом?

Теперь найдём в Логосе вакуоли – это такие сказочные незаполненные ниши в цитоплазме. Это некие клетки, выполняющий различные функции — секреции, экскреции,  хранение запасных веществ, аутофагия, автолиз. Всё, как в биологической сфере. Поэтому Логос Божественный многообразен: это молитвы об исцелении, любви, дружбе, прощении, Они заполняют вакуоли разума, обращённого к Логосу. Мне много раз говорили: Света у тебя стихи получаются рваные, ты перебегаешь от одного факта к другому, ты не логична. Поэтому, смотри – ты шьёшь лоскутами.

Ага.

Всё так.

Верно!

***

…и мне много всяческого говорили,

в одной из статей говорили: «Лоскутна…»

Такие – всем горлом кричу я – смешные,

но разве иначе смогу я как будто!

 —

Меня отвергали, не брали, ломали,

другие писали мне в личку: ошибка!

Да много чего. Я не помню – не зла я,

скорее добра, из иного пошива!

 —

Сказали – не друг!

А они мне – подруга!

Сказали: не едь с нами в Болдино что ли.

А как я поеду – оно мне Большое,

оно мне огромно и полем, и лугом!

 —

Оно – неубитая нежность мне, синь – мне,

оно мне рябина, берёза мне, ива!

Оно у меня там в груди у обрыва,

коль я разобьюсь, то взовьются красиво

одним только Болдино птицы Большим и

который мне раз – что таить? – если в спину

и даже не в спину толчок – попадала

я враз пред иконой – огромной, холстинной,

шептала, кричала ни много-не мало

её целовала!

— Аз грешная, право…

 —

да, я – недостойна, как раб Божий мних – я,

но где взять других вам, но где взять иных вам?

Да хоть искромсайте до крови мой стих и

да хоть разорвите, но снова – Он снова

стоит пред иконой Андрея Рублёва,

как сам по себе, без меня свитый тонко

в лучистом просвете – тугая воронка!

Я видела в детстве так, как жаворонка –

подкидыша в небо. Он рвал песней скрепы,

и я ненавидела, ибо так больно

никто мне не делал! Ни белое поле

открытое слишком,

раздетое словно.

 —

— Оденься! Тебе же выращивать хлеб нам!

Прикрой хотя грудь свою. Тёплое лоно.

 —

Нельзя так открыто. Нельзя так любовно.

Настолько разверсто.

Перережьте мне память

моими рифмованными лоскутами…

Но я не могу иначе, ибо мой Логос таков, что он иначе не умеет. Я не могу его перегнуть. Изогнуть. Сломать.

Он оплодотворяется только этими потоками – рваными!

***

Наподобие Тертуллиана

«верую, ибо абсурдно»,

я в тебя верю, город, мой Гордый, мой Нижний, мой Верхний.

Что сказали о городе нашем, я вторить не буду,

что лицом неказист, кривобок, кривокос в лихолетьях.

 —

Я в него погружённая так, что мне Минина видно,

что в  овраге Почаинском шерсть самого мамонтёнка.

За филфаковской партой сижу на вечернем я сиднем:

«аз худой, недостойный» читаю со всхлипом ребёнка.

 —

Аз всегда была неучем, лодырем, что с меня взяти?

Но про город пишу на латыни когда-то умершей.

Я в него погружённая так, как в своё же распятье,

как звезда, что погибла, но светит в заоблачной бреши.

 —

Здесь сыночка рожала в роддоме по блату, за взятку

и коробку конфет, что заранье купила по связи

с директрисой сельмага, вручила при выписке: «Нате»,

в 90-е годы, а сын крепко спал!

Разве, разве

невозможен мой город? Я верю в него, как в нагие

растворённые в нём города: град-Соцгород, град-Память.

Посмотрите на руки, простёртые к нам с Панагии,

словно Марьи Антоновны, нашей училки-ботанки.

 —

У неё был тоже ладони лучистые, словно

золотым гребешком распрямлённые: «Дети, потише!»

…Как любила я мужа! Всё бросила также, садомно,

уезжала из дома, но не оглянулась на крыши.

 —

Тише, тише…

Иначе расплачусь до этих

слов славянских «аз грешен», что помнят меня до КАГИЗ-а!

Говорят, что я  мыслю лоскутно, обрывочно, слепо,

но мой город сам – плед, одеяло! Пристрочен в отчизну!

 —

И кругом – лоскуты! Вся история от революций –

то наверх, а то вниз, то в Европу, то в Азию снова,

и когда я читаю «аз грешен», боюсь перегнуться

в горний, чистый комок, что в груди у меня снежно-льдовый.

 —

То есть верю в себя, что абсурдно, когда я на Мызе,

в Красном Сормово, в белой я Волге, в запрет, что купаться

на Канале нельзя, но купаются все под канаткой,

и ещё «как я грешен»,

но нет мне иных в здешней жизни.

ЛИРА

Да, нелогична, узловата, рвана вся,

да, собрана из ветра.

Ветер в спину…

Она – моя. Другую где мне взять?

Ей имя – Лира.

Как её отрину?

 —

О, небо, ты не зри, кричащим им

особенно про то, что на распутье

моя стояла Лира из лоскутьев,

рубашечка на ней из бедных рифм!

 —

Не снисходи кричащим, что она

Блудница, недостойна даже дна

и даже днища, смрадного, где черви!

Конечно, недостойна. И зачем ей?

Такой нездешней, что кифара, древней…

 —

О, как же можно, я за ней иду,

она босая по России,

снегу,

льду.

Она ко мне безжалостна, жестока,

на позвоночники мне давит: выжечь соки,

я, как берёза, раненная – сбоку

всегда надрез; ей нужен, нужен мой

вот этот плач

и хрип,

и волчий вой!

 —

Она – маньяк. И даже самый-самый

отъявленный убийца Джеффри Дамер

в сравненье с нею жалостный такой.

—

Не сладкозвучна? Да. Кто обещал вам,

не будет якобы вот этой гордой рвани,

кто обещал, что мною перед сном

не зачитается Митрополит Иларион?

Что самиздат, мне как отец родной?

А лира голая да под дождём и длинно

её кровит до неба пуповина!

 —

Но, небо, ты не зри, не слышь, не мерь!

Хотя все доказательства, улики

да супротив меня и Лиры дикой,

как виноград, как плющ, как земляника.

Она не кается. До Магдалин ли ей теперь?

 —

Ты просто продиктуй ей телефон,

как 01, 02, 03 с тобой связаться,

как Евангелие от Иоанна и от Марка,

как Пятикнижие, Завет, Посланий сон.

И от себя добавлю – Письма русским,

ко всем читающим, которых меньше явно,

которых – горстка! Ибо очень узко.

Пока ещё не поздно. То есть рано.

Светлана Леонтьева

член Союза писателей России,

дипломант национальной премии «Золотое перо Руси»

На фото автор