Последний роман Томаса Манна «Избранник» в контексте финальных судеб европейской культуры и цивилизации. Как на самом деле творчество Томаса Мана связано с Федором Достоевским, нововенской композиторской школой и Дени де Ружмоном

НЕЗАМЕЧЕННАЯ ТРИЛОГИЯ

ТОМАСА МАННА

2021 год был ознаменован 70-летием выхода в свет последнего романа классика немецкой литературы, одного из основоположников жанра интеллектуальной прозы Томаса Манна (1855-1955).

Наряду с «Волшебной горой» (1924 год) и «Доктором Фаустусом» (1947) написанный в форме философской притчи и западных житий святых «Избранник» нам представляется третьим и завершающим произведением, описывающим глубинную трансформацию человеческой личности. Но если в «Волшебной горе» это происходит под воздействием гения места и замкнутого чахоточного (в прямом и переносном смысле) общества представителей обеспеченного класса, собранных со всех концов Европы, а в «Докторе Фаустусе», казалось бы, поставлена жирная точка на так называемом европейском Фаустовском человеке, то в «Избраннике» сама тема приобретает новую перспективу и дает даже рецепты выхода из того тупикового состояния, в котором сегодня пребывает Европа, а вместе с ней и весь мир. Собственно, в этом плане сквозь прозу Томаса Манна прорастает наш великий соотечественник Федор Михайлович Достоевский, поскольку немецкий классик, высоко ставивший последнего, не просто описывает пороки, взлеты и падения фаустовского человека, но и задается главным мучившим его всю жизнь вопросом: болезнь есть следствие греха или, наоборот, порок (а вместе с ним и одержимость) это итог недуга. Но если Достоевский разрешает эту проблему в византийско-православной традиции, когда все искаженное, страждущее и больное есть результат грехопадения, то у Томаса Манна нет четкого ответа на данный вопрос, и здесь мы вновь вплотную сталкиваемся с гностико-манихейским основанием западноевропейской культуры, прекрасно высвеченном в выдающейся книге «Любовь и Западный мир». Иными словами, недуг у Томаса Манна выступает как контрапункт познания, гнозиса, тогда как у Достоевского он дан во исправление человеческого естества, о чем, впрочем, писали еще ранние греко-православные богословы, в том числе святые Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст.

Доктор Фаустус

Но если вычленить принципиальные этапы понимания недуга у Томаса Манна, то в первых двух романах «Волшебная гора» и «Доктор Фаустус» это заражение, повлекшее за собой особую психосоматическую девиацию, способствующую творчеству, а в «Избраннике» его место занимает страсть, выливающаяся в инцест. В «Волшебной горе», произведении Манна, еще сохранившего свежий дух молодости, присутствует катарсис; в «Докторе Фаустусе», романе Манна, сломленного Второй Мировой войной, его нет, а впереди брезжит безысходность; и в «Избраннике» уже чувствуется призыв de profundis автора к Европе вернуться к своим христианским корням. Возможно, довольно рационалистически настроенный Манн это воспринимал в качестве ницшеанской идеи вечного возвращения, тогда как динамические гностико-манихейские представления говорят о рождении Нового Эона, и как знать, будет ли уже что-то прежнее на земле. Хотя, безусловно, историческое время циклично, и даже человек в пределах своего краткого пребывания на земле не раз попадает в ситуации déjà vu (дежавю), уже однажды им пережитые, и тут же приходят знаменитые строки из стихотворения великого Бориса Пастернака «Про эти стихи» от 1917 года:

«В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?»

Томас Манн, молодой писатель

Пожалуй, в подобном вышеотмеченном гностико-манихейском осмыслении недуга кроется гомосексуальная увлеченность Томаса Манна вместе с легким гомоэротизмом, проходящим через все три романа. Это лишь определенный этап на пути посвящения, расцвеченный жреческой мистериальной практикой древности, а в случае с Томасом Манном, незнакомым с православной аскетикой, и преодоления собственной самости через восприятие порочности данного типа, ведущего к изменению и, как следствие, к расширению сознания мастера слова. Здесь сродни Томасу Манну выдающийся ирландский поэт и его старший современник Уильям Батлер Йейтс (1865-1939), обретавший нечто подобное благодаря участию в мистико-теургических ритуалах, в том числе в Ордене Золотой Зари Самюэля Лиделла «МакГрегора» Мазерса.

Иными словами, психосоматические девиации, расширяющие сознание и вызванные такими болезненными состояниями, как туберкулез («Волшебная гора»), сифилис («Доктор Фаустус») и инцест («Избранник»), прошитые едва заметной нитью гомоэротизма (не в вульгарном, а в платоновском смысле), суть не что иное, как степени посвящения самого автора, облеченные в форму романа. Так, «Волшебная гора» отсылает нас к огромному роману в стихах Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль» с его Мунсальвешом, «Горой Спасения», и, следовательно, повествует о рыцарском кшатрийском посвящении; «Доктор Фаустус» – об «одержимости» рыцаря-кадоша, стремящегося в творчестве познать тайну добра и зла, по-манихейски воспринявшего зло в качестве независимо действующей силы и обрушившегося в бездну, подобно легендарному Фаусту, по истечении договора с демоническим миром; и, наконец, «Избранник», в котором речь идет о жреческом посвящении через… инцест.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ «СВЯТОГО ГРЕШНИКА»,

ОПРОКИНУТОЕ В БУДУЩЕЕ

В конце июля 2021 года отечественное медиа-пространство в буквальном смысле сотрясло известие: 86-летний отставной заслуженный контр-адмирал из Санкт-Петербурга с особой жестокостью расправился со своей женой и уже пожилым сыном, и сам, сводя счеты с жизнью, оказался под колесами проходящего поезда. Причиной этой трагедии, по версии журналистов федеральных и региональных СМИ, послужил якобы инцест, совершенный между сыном и матерью. Если предположить, что это правда, то как тут не согласиться с иногда казавшимися нелепыми идеями Зигмунда Фрейда, ведь порой именно редкое исключение подтверждает закономерную тенденцию, коль нам негоже говорить о правиле. Впрочем, фрейдизм, как модное учение на сломе веков и формаций, был отринут и внутренне изжит Томасом Манном еще в романе «Волшебная гора». Однако так совпало, что я перечитывал роман «Избранник», когда и произошла упомянутая выше трагедия в северной столице. Сразу понимаешь, почему мы остаемся пребывать традиционным обществом и нас сложно свернуть в другую сторону несмотря на все возникающие ужасы нашей действительности. То есть у нас, в отличие от Запада, нет упоения грехом. Но последнее, как нам представляется, было привнесено в западноевропейскую культуры в большой степени именно… Федором Михайловичем Достоевским, вернее, неправильным и неадекватным осмыслением этого гения, целиком сопряженного с русской жизнью, но который, пересаженный на чужую почву, начинает ее отравлять, вдохновляя сочинения, подобные роману «Избранник». В Европе Достоевский, с трудом сам разбиравшийся в отличиях литературных жанров, формализован и отточен благодаря аполлоническому инструментарию западных писателей и деятелей культуры, но речь у литературных и художественных последователей Достоевского в Западной Европе идет уже о красоте греха: так дионисийские стихии Востока, обретя завершенное аполлоническое воплощение на Западе и став оборотнями на чужбине, в корне трансформируют и искажают архетипическую сущность, не затрагивая ее формы. Нам возразят: а как же Чарльз Диккенс, Оноре де Бальзак и Шарль Бодлер со своими «Цветами зла». Ну последний, не взирая на полчища поклонников, считался enfant terrible (ужасным ребенком) поэтического цеха, а творчество двух первых хотя и содержит элементы жесткого и разоблачающего бытописания, сильно профанированного Эмилем Золя, но далеко от завораживающей и всеохватывающей иррациональности человека из подполья или князя Мышкина, парадоксально перевоплотившегося благодаря Томасу Манну в образе главного героя романа «Избранник». Но если первый юродивый, эдакий Василий Блаженный петербургского разночинного люда, в ком постепенно умеряются страсти, то второй сначала упивается страстным инцестом, о чем он пока не подозревает, а затем предается многим годам «аскезы», умаляясь до некоего земноводного существа, исходя только из юридического искупления, а отбыв строк отшельничества становится прославленным Римским Папой. Подражая Достоевскому, Томас Манн выводит страшную антиномию: красота греха – уродство аскезы.

Между тем мы можем долго говорить о влиянии Достоевского на западноевропейскую живопись второй половины XIX-го и начала XX-го столетий (в том числе на такие направления, как импрессионизм и экспрессионизм) уже в преломленном отражении особой «достоевщины», появившейся и расцветшей пышным цветом в странах, потреблявших произведения Достоевского, но уже к самому автору имеющей, как выясняется, опосредованное отношение. Если говорить о музыке, то здесь мы назовем «воодушевленных Достоевским» выдающихся композиторов и дирижеров: Густава Малера (1860-1911) и, разумеется, так называемых нововенских классиков – Арнольда Шёнберга (1874-1951), Антона фон Веберна (1883-1945) и Альбана Берга (1885-1935). Собственно, это был уже музыкальный экспрессионизм, прекрасно сочетавшийся с прозой Достоевского. Во многих произведениях представителей нововенской композиторской школы разорванная, иногда устремляющаяся к какофонии мелодика сильно напоминает всегда живо пульсирующую, но грубо сработанную и угловатую архитектонику сочинений Достоевского. В этом смысле Томас Манн придал Достоевскому немецкий порядок. Да и второй роман его незримой трилогии «Доктор Фаустус» посвящен жизни и творчеству основоположника нововенской школы Арнольда Шёнберга, открывателя «додекафонии» –   особенной техники музыкальной композиции. Вот уж воистину: гениальный еврей Шёнберг, создавая музыкальный экспрессионизм, соединил музыку с математикой, став прототипом главного героя «Доктора Фаустуса» композитора Адриана Леверкюна. Ну а к своеобразному пониманию Арнольда Шёнберга об инцесте мы вернемся несколько позже. За Достоевским разверзаются бездны и, похоже, Арнольд Шёнберг прикоснулся к этим безднам, если в какой-то момент перестал чувствовать себя человеком… Сам И. В. Сталин, глубокий знаток творчества Ф. М. Достоевского, в какой-то момент почувствовал большую опасность «достоевщины», а потому на десятилетия запретил знакомство с произведениями писателя. Стоит ли говорить, что сам Сталин был темного естества и «вождем от бездны», равно как и другой знаток Достоевского – Адольф Гитлер. Вероятно, Шёнберг вскрыл в своих холодных монументальных музыкальных творениях некий механизм природы власти, описав его математическим языком гармонии и дисгармонии, что означало фаустианство или проникновение в тайну Люцифера. Именно приобщение к бездне и освидетельствовал в своем романе «Доктор Фаустус» Томас Манн. И что же роман «Избранник», увидевший свет в год смерти Арнольда Шёнберга?..

Арнольд Шёнберг. Синий автопортрет, 1910 год

По сути, это крещение в ризах грехопадения, заложившее мину замедленного действие под все западное общество. Его мы определили, как фаустианство. У Достоевского как такового гнозис отсутствовал; он являлся контрапунктом этого гнозиса, продолжая стоять над бездной: что ни говори, но его удерживала византийская греко-православная традиция России. Но его творчество оказалось здесь спроецированным на еретическую манихейско-катарскую закваску западноевропейской культуры, о которой и повествует выдающаяся книга Дени де Ружмона «Любовь и Западный мир». В общем, слияние сублимированной страсти с «достоевщиной» (здесь она сильно мимикрирует, выражаясь в изуверской «аскезе» принца Грегориуса, сына своего отца и мужа своей матери, при том что его отец и мать родные брат с сестрой, и превращении его в земноводное существо), как нам видится, и послужило основой великолепного по форме последнего завершенного романа Томаса Манна «Избранник». Но что же представляет собой это земноводное существо? Оно – не что иное, как алхимический гибрис, предельное уплотнение в волевом порыве сгустка всех смертных грехов рода, главным образом кровосмесительного характера, откуда как из яйца вылупляется великий жрец и иерофант. Природа юридического искупления, усиленная синергией страсти, порождает власть и господство, основанные на священной тайне инцеста. Нет, отнюдь не о раскаявшемся грешнике под бременем смертных грехов пишет Томас Манн, а о носителе «чистой» крови, прошедшем жреческое посвящение в алхимических муках гибриса (а по сути, манихейско-катарской эндуры) и удостоившемся высшей духовной власти над миром.

Алхимический гибрис в юнгианском стиле

Но что толкнуло Томаса Манна, еще в гомоэротизме поддавшегося обаянию греховной эстетики, в сторону от традиционного германского миропонимания, до сих пор покоившегося на лютеранском консерватизме и пиетизме. Кроме либеральной теологии в духе Адольфа фон Гарнака (1851-1930), коим он интересовался на раннем этапе своего творчества, это, разумеется, сам источник романа «Избранник». А он принадлежит перу знаменитого средневекового немецкого миннезингера Гартмана фон Аэу, жившего на рубеже XII-го и XIII-го столетий как раз во время расцвета на Юге Франции и Северной Италии манихейско-катарской ереси (некоторые исследователи даже полагают, что сам Гартман фон Ауэ погиб, сражаясь на стороне катаров во время Альбигойского крестового похода в период до 1229 года). Как известно, миннезингеры есть эквивалент провансальских трубадуров и бретонских труверов. В XX-м столетии ученые-медиевисты выяснили, что у трубадуров, наряду с идеалистической стихотворной, была хорошо развита и реальная эротика или «ассаг», отдельные практики которой очень напоминали древнеиндийскую тантрическую йогу; эти данные вошли в книгу Рене Нелли «Эротика трубадуров», давно ставшую библиографической редкостью. И если принять версию о том, что трубадуры являлись литературно-художественным сообществом, инспирированным манихейско-катарской сектой, то сразу же круг и замкнется. Поэтизация греховной страсти, доктрина тантрического «сдерживания семени» и, как следствие, необузданного тантрического секса, венцом которого выступает инцест, – все это в прикровенной форме находим и в романе Томаса Манна «Избранник». Кстати, во времена Гартмана фон Ауэ в еретической диссидентской среде ходили легенды о будущем справедливом богомильском папе, кто заменит на Святом Престоле нынешнего римско-католического епископа Рима. Чаяния этого первосвященника и воплотились в стихотворном повествовании Гартмана фон Ауэ «Столпник Григорий» (нем. Gregorius von Steine, 1210), долгое время считавшемся литературоведами христианской переработкой древнегреческого мифа об Эдипе, хотя в свете сказанного выше оно приобретает свой оригинальный смысл и совершенно иной религиозный контекст. К тому же, в нем Григорий (Грегориус Томаса Манна) назван «Святым грешником», а нарицательное имя грешник в средневековом понимании это и есть еретик: тут приходит на ум одна из работ Рене Нелли о катарах, называющаяся «Святые еретики» и выходившая на русском языке в издательстве «Вече» в 2006 году (средневековому человеку было ясно, что все христиане и так грешники, а потому в нарицательном смысле называли сим словом устно и письменно исключительно еретиков). Кроме того, в переписке между лидерами еретиков слово «грешник» могло обозначать именно своего человека, пускай катары и называли друг друга «добрыми людьми». О культовой содомии в катарской среде, в общем, тоже известно, равно как и о вере в перевоплощения: если внимательно читать роман «Избранник», то понятно, что инцест служил исключительно для реинкарнации в одном и том же семействе. Мы не можем исключать того, что подобной представлялась и манихейская практика, пускай они даже и выступали против воплощения душ в этом мире и первыми в Европе применяли прерывание беременности и абортирование. Вот такие «добрые люди», «святые грешники» совращали в свою негативную религиозность еще в то время весьма простодушное мещанско-крестьянское население Юга Франции.

Гартман фон Ауэ. Из Манесского кодекса XIV-го столетия. Цветы на миниатюре напоминают перевернутые пентаграммы манихеев-катаров

Если сегодня окинуть взглядом современную Европу, то приходится признать, что манихейско-катарская ересь в итоге в ней одолела христианство, хотя, признаемся, что само манихейство представлено во власти там в крайне секуляризованной форме: либерализм, фашизм, неотроцкизм, гедонизм, сексуальная распущенность, распространение извращений и отклонений в качестве новой нормальности, в том числе инцеста, равноправие десятков гендеров, ЛГБТ-движение, легализация легких наркотиков, засилие экзотических сект, в том числе восточных, духовность Нью-Эйдж, оголтелая антихристианская пропаганда, ежедневный снос христианских храмов (римско-католических и лютеранских) или перепрофилирование их помещений под нужды других культов и общин, – все это лишний раз проявляет личины или гримасы секуляризованного культа, который впору именовать неоманихейским, когда раскрытию кладезя сей бездны поспособствовала и «достоевщина», своеобразное европейское переосмысление творчества великого русского писателя, упавшего на хорошо удобренную еретическую почву.

Но для всех вышеперечисленных процессов новой нормальности так или иначе необходима сакрализация. А для нее потребуется понтифик, некогда чаемый провансальскими катарами, рожденный от инцеста, в «аскезе» (эндуре) превратившийся в гибрис и вылупившийся из него с волей к власти. Так завершается жреческое посвящение по Томасу Манну, отсылающая нас в Древний Египет к фараонам и жрецам и их «чистой крови». Так понемногу через строки романа «Избранник», за его благостными житийными аллюзиями начинает проглядываться личность неоманихейского первосвященника Европы, который благословит создание на ее месте новой реальности, названной графом Рихардом Куденхове-Калерги, основоположником Пан-Европейского движения, в своем труде «Практический идеализм» афро-евразийской расой. К слову, этот процесс уже запущен, и его могут остановить или ускорить разве что большие социально-экономические потрясения и глобальные катастрофы. Так на наших глазах осуществляется Апокалипсис западноевропейской культуры и цивилизации, и недалек тот час, когда дитя инцеста взойдет на свой всемирный престол (… или он уже там). И разве наш мир довольно стремительно не погружается во «тьму египетскую»?

НА ЭТОМ ЗАВЕРШАЕТСЯ СТРАСТЬ ТРИСТАНА И ИЗОЛЬДЫ,

РОМЕО И ДЖУЛЬЕТЫ… ПЛОДЫ ИНЦЕСТА

Когда я поставил точку в переводе эпохального произведения Дени де Ружмона «Любовь и Западный Мир», то почувствовал некую незавершенность: в книге отсутствовала глава про инцест и гомоэротизм западной культуры, начиная, пожалуй, с древнегреческой мифологии о фиванском царе Эдипе. Однако, как бывает в подобных ситуациях, другой писатель заполняет пространство текстом после оставленного автором многоточия. В случае с Дени де Ружмоном таким писателем оказался лауреат Нобелевской премии Томас Ман со своим последним романом «Избранник». Но, спросите, почему именно он? Ответ очевиден: дело в том, что падение Фауста или доктора Фаустуса (Адриана Леверкюна) является скорбным венцом обожествленной европейской культурой, а в XIX-м столетии гениальным Рихардом Вагнером, страсти Тристана и Изольды. А если говорить без общеизвестных образов и архетипических героев устного фольклора, то западная культура растворилась в холодных математических формулах музыки Арнольда Шёнберга, непревзойденной абстракции в мелодике, тонкой завесы гармонии и дисгармонии, за которой уже следует бездна и одиноко, но крепко стоящий на ее краю Федор Достоевский (Шёнберг это аллегорически выражал, что из двуполости звуков, мажора и минора, возник атональный сверхпол: сверх-андрогин, опирающийся на хроматическую гамму в результате смерти тональности). После Арнольда Шёнберга в Западном мире воцаряется пост-культура, что прекрасно предчувствовал Томас Ман в эпилоге к роману «Доктор Фаустус», если свести его высказывания к закономерному выводу; а всплеск философии Людвига Витгенштейна (1889-1951) и Мартина Хайдеггера (1889-1976), экзистенциальные атеистические метания и маоистская риторика Жана-Поля Сартра (1905-1980) еще одно свидетельство ее яркого и стремительного увядания и перехода в стадию пост-культуры. Кстати, аналитический философ Витгенштейн, выдвинувший программу построения «идеального» искусственного языка на основе математической логики, умер в один год с Шёнбергом, когда и вышел в свет роман Томаса Мана «Избранник». По духу и происхождению Витгенштейн и Шёнберг являлись наиболее близкими друг к другу творческими личностями: напомним, что Арнольд Шёнберг создавал «идеальную» музыку, воплотившуюся в его атональности и «додекафонии»; тем же самым занимался и герой романа «Доктор Фаустус» Адриан Леверкюн.

С другой стороны, музыкальный инцест, по мнению Арнольда Шёнберга, это последняя фаза тональности, «гармония на ущербе» перед ее переходом в атональность. И, конечно, главная фигура данного перехода Рихард Вагнер, к творчеству которого, исходя из представления музыковеда Олафа Шрёдера, вполне применим психоаналитический подход (“Ring – Conception”, Berlin 1991, № 3 S. 51-58), и отсюда «Кольцо Нибелунга» можно рассматривать в качестве «зрелища инцеста» (“Inzestspektakel”), когда само явление или его запрет выступают контрапунктом эволюции или инволюции сюжета средневекового предания. Впрочем, такой же точки зрения придерживается и Нике Вагнер в главе «Инцест в «Кольце Нибелунга» в своей книге «Театр Вагнера» (Nike Wagner “Wagner Theater” Berlin 1986 s. 108-117). Стало быть, теме инцеста старогерманской мифологии соответствует и крайне «инцестная» музыка, когда тональность, по словам Шёнберга, оказалась добычей кровосмешения и инцеста, а так называемые странствующие аккорды, в том числе уменьшенный септакорд (гармонически амбивалентное сочетание четырех звуков, которое может развиться в нескольких разных направлениях), являлись болезненным порождением инцестных отношений. Шёнберг называет их сентиментальными, мещанскими, космополитическими, женственными, андрогинными и, следовательно, предопределившими смерть прежнего музыкального искусства, когда после Вагнера – пустыня. Но в том-то и дело, что инцест, будь он музыкальный или реальный, исходя из характерный определений, данных ему Шёнбергом, жизнестоек и способен на перевоплощения, откуда и название «Кольцо Нибелунга», предполагающее идею вечного возвращения.

И все же проза Достоевского есть сплошная атональность по Шёнбергу, пускай в ранних его произведениях она еще кажется искусственной, приобретая свою естественность в зрелом творчестве петербургского гения, приблизившегося к бездне: парадокс, но князь Мышкин атонален, по существу в «Идиоте» достигнут верх атональности, за которой один путь: безумие или сумасшедший дом, где оказывается главный герой «Доктора Фаустуса», проводя там свои последние дни по истечении срока контракта, а князь Мышкин, не сумев предотвратить гибели Настасьи Филипповны, больше никого не узнает и ничего не понимает, вернувшись в свое прежнее состояние «идиота». Что это, как не шум, возникающий в результате разрывания тонкой завесы атональной музыки Арнольда Шёнберга? Участь Мышкина облегчается лишь тем, что он ничего не подписывал, в отличие от Адриана Леверкюна. Последний становится затворником ради творчества, а князь Мышкин ничем положительно не занимается, но погружен в жизненный поток. Мы далеки от мысли видеть в князе представителя исихастской аскезы, как делают некоторые комментаторы романа «Идиот», навязывая Достоевскому еще учение Блаженного Августина о полном и абсолютном предопределении. Действительно, князь Мышкин обладает святостью в потенции, но благодаря логике событий возвращается в состояние своего душевного недуга: будто бы ничего и не произошло, ибо он, как и прежде, в беспамятстве и идиотизме. Именно эта святость в потенции, очевидно завершившаяся со смертью Настасьи Филипповны, и вызывает катарсис от прочтения романа. Другое дело, что как таковой катарсис в романе «Доктор Фаустус» совсем не проявляется в контексте столь же удручающего финала: оно и понятно, ведь Томас Манн тяжело переживал главную трагедию Германии в XX-м столетии. Вероятно, стремление внушить оптимизм народу, едва встающему из руин, и внести катарсис в свою завершающуюся деятельность побудило уже угасающего писателя обратиться к старогерманскому преданию об инцесте, запечатленному миннезингером и еретиком Гартманом фон Ауэ.

Отметим, что большую литературную известность Томас Манн приобрел после публикации своего первого сборника новелл «Тристан», под печальным образом которого скрывается сам автор, обуреваемый гомоэротизмом, иногда вспыхивающим обжигающим огнем (повесть «Смерть в Венеции», по сути продолжение «Тристана», 1911 год), метущийся между двумя полами, и, как сказали бы сейчас, бисексуал, преодолевающий свои порочные наклонности, разумеется, изживаемые с годами творчества. Итак, возможно, по наитию Томас Манн, уподобляясь Тристану, сначала вводит себя в пространство истории и действия европейской страсти, подойдя в завершении своих земных дней к проблематике инцеста, впрочем, якобы разрешающейся уже в «Кольце Нибелунга» Рихарда Вагнера, что, конечно же, стоит расценивать лишь как одну из попыток подхода к данному вопросу. Но насколько преуспел в этом Томас Манн, вновь соблазнившейся идеей вечного возвращения, кажется, преодоленной им еще в «Волшебной горе», символом которого является кольцо. Мы полагаем, что вполне преуспел, ведь в романе «Избранник», исключив из него внешний христианский аспект, прикрывающий дуалистическую доктрину, проявляются горизонты и архетипические признаки нового дивного мира.

Владимир ТКАЧЕНКО-ГИЛЬДЕБРАНДТ (ПРАНДАУ), KCTJ