60-е   – 70-е гг. ХХ века были

возрождением личности

в русской литературе.

Публикация романа Вячеслава Овсянникова «Прогулки с Соснорой» в журнале «Северная Аврора», начиная с №13 /22.02.2011/, послужила стимулом для написания статьи. Мне, непосредственному свидетелю литературного времени второй половины ХХ века, очевиден небывалый индивидуалистический подъем литературы  в 60  – 70-е годы именно в Ленинграде. В Москве тоже были «шестидесятники», но совсем другие: комсомольские госструктуры  организовали широкую известность группе молодых литераторов, и они  с удовольствием делали литературу  для массового спроса, что позже стала называться «массовой культурой». В Ленинграде  – » городе трех революций»– идеологическая политика была нацелена на нерушимость традиций соцреализма, слежение было строгим, жизнь и творчество молодых новаторов  было драматичным.

Но прошло время, гонения со стороны идеологических органов государства ослабли, взлет 60 – 70-х в искусстве и литературе, с которым боролись идеологи, прошел якобы незамеченным , художники того времени стали уходить в мир иной, свидетелей все меньше, остальные делают вид, будто не было никакого новаторского всплеска, и некому о нем вспомнить, писать, рассматривать, оценивать, предпочитают заниматься «серебряным веком», 20 – 30-ми годами, а последующие течения, весьма значимые, остаются без внимания, с чем я совершенно не согласна.

Я пишу исторические романы о времени 60 – 70-х ХХ века, но не о войнах, исторических деятелях, политических катаклизмах, из чего, как правило, составляется история, в центре моего внимания известные теперь уже художники, писатели-новаторы того времени. Это духовная история подъема индивидуализма в искусстве и литературе в 60 — 70-е  в Ленинграде, что исподволь иногда назывался «ленинградской волной», но замалчивался, как будто «не было этого». Зато всячески выпячивается московская группа известных «массовиков».

И вот появился литературный коллега и сделал героем своего романа Виктора Соснору  – настоящего шестидесятника. Чувствую: моя тема, и не могу не включиться в событие.

У меня возникает вопрос: является ли сам В.Овсянников наследником или продолжателем шестидесятнического индивидуализма, поэтому рассматриваю его творчество. Я по опыту знаю: человек откроет рот, скажет несколько фраз – и он весь как на ладони со своим характером, уровнем образования и духовного развития, ясно даже, откуда он родом. А уж если человек напишет несколько фраз, – тем более понятно, чем  он дышит.

В текущем 2012 году ему исполнилось 60 лет. Когда-то он закончил Высшее инженерно-техническое училище им. адмирала С.О. Макарова. Работал на судах Балтийского морского пароходства. После более 20 лет служил в органах внутренних дел. С 1999  – в Союзе писателей России; «поэт, прозаик, ученик Виктора Сосноры» – позиционирует журнал «Северная Аврора».

Он небольшого роста с тонким вечно усталым сосредоточенным лицом, легкие русые волосы никогда не хотят ложиться в прическу, торчат, словно наэлектризованные, немногословен, но желание поговорить о литературе напечатано на лице, было бы с кем – «никому не нравится мой рассказ». Лицо его бывает иногда таким измученным, один раз я спросила:

—  Что у вас такой заморенный вид?

—  Ничего. Я крепкий, – сказал он.

Для того, что он делал в течение жизни, действительно, нужно быть крепким, –  думаю я. Но быть писателем  – другая история, и жизнь не похожая на всё прочее. Писать можешь сколько угодно, но стать писателем  –  совсем другая категория человеческой сущности. Можно описывать всевозможные подвиги, но не обязательно писания будут называться литературой. Было уже сколько угодно таких «писателей».

Да что всё: «литература, литература»! Что за штука назойливая «литература»? Метафизика, что ли, какая? Не слишком ли сакрально слово произносится /пишется, читается/? Не понятно. На самом деле существует? Или только мыслится? Или дурака валяем? Или всех дураками числим?

Можно написать роман про то, что есть литература. И не один. Можно объясниться в трех строчках. Пожалуйста.

Литература  – то, чего нигде, никогда и как не было прежде.

А художник, писатель говорят: важнее всего  –  КТО!

То есть небывалый прежде взгляд человека-автора на мир, на действительность. Не иначе. Представьте, каким цельным, зрелым, сильным должен быть для этого Автор. Он сам и главный герой. Он правит действиями и персонажами на территории своего произведения как хочет. Как может –  зло или доброжелательно. Вызывает на себя все возможные нарекания, упреки. Непререкаемых нет: любого смелого осаживают со всех сторон кому не лень. Откуда возьмется такая личность? Из чащи людей. Они же его и обкорнают. Как водится.

Бывает явление писателя редко. Но бывает. Об этом знают. Но себе не верят. Путаются в догадках и ложь принимают за истину – леший водит вокруг да около…

Иногда, встречаясь на литературных мероприятиях, мы разговариваем. Когда мне попадается в редакционном потоке его рукопись из музыкальных слов, магии ритмов, вздохов, света, цвета, настроений, ощущений; значимые слова излучают все возможные смыслы и внутренние звучания без привычных пустых по сути комментариев и длинных описаний, я ее отличаю. Улыбка несмелой признательности светится на его лице.

Вячеслав Александрович Овсянников надеялся: его профессиональный разносторонний жизненный и трудовой опыт внесут в литературу неоценимый вклад. И написал немало трогательных, точно наблюденных, живой разговорной речью, непререкаемых с точки зрения его профессии, с неослабным интересом читаемых сюжетов про милиционеров, про моряков.

Лично у меня, вполне доброжелательного читателя и редактора, большого восторга они не вызвали. Живо написанный текст рассказов  –  наверняка хорошо. Но вялые концовки, вернее их отсутствие, сделали не совсем понятным, зачем они написаны, в литературе просто так не бывает и не должно быть.

О чем рассказы. О мрачной, лживой, убогой действительности; снова мрачная действительность и «человеческий фактор»; условия работы и существование милицейских кадров; о коррупции в органах милиции, еще один аспект советского бытия; «…сержант… наставив ствол в злорадствующий в его омраченной голове вирус жизни, стреляет себе в мозг»; об усталости человека. «Прилечь на кровать… в теплой сухой комнате и спать, спать, спать…» Сон –  мрачная сказка  усталого человека про город Петербург, о призрачном существовании  в нем.  «Исполнение служебного долга»  –  рассказ в советское  время не мог быть напечатан: описывает «герметичную зону», сверхсекретный производственный объект.

Дальше  –  больше мрачности. Солдаты в лесу обмораживаются. «Звон разбитого стекла, яростная матерщина, пьяный вопль и шум выброшенного наружу тела  –  «человекопад».

У автора, будто навязчивая идея  –  человекопады. Профессиональные жесты прописаны подробно, безукоризненно – наблюдено. Все подробности профессионально прожиты. Кажется, мрачнее писателя на глаза не попадалось. Его житейский опыт может привести только к желанию улететь к восходящему солнцу… Есть такие, что резали себе вены  осколками стекла на своей свадьбе, и такие, что пытались выбрасываться  в окно с девятого этажа. И выбросились бы благополучно, если бы их не «спасли» непрошеные ангелы-хранители, схватив за ноги. Кровь за кровь, откровенность за откровенность».

Спасли  –  получите за это «Загинайло».

В чем дело? Мне видно: дело в человеческой духовной незрелости автора. Хотя видно: внутреннее созревание совершается. Рассказы «Штурман Сумов» и «Севрюгины» имеют завершающую мрачную, но единственно возможную концовку. А сюжеты про милиционеров заканчиваются повестью «Загинайло» с жестким детективным сюжетом и заслуженно неотвратимой концовкой  –  наказанием за преступления. Кто хочет жестокого, костистого, жирного сюжета, словно дебелой закуски к нетрезвому бытию, читай «Загинайло». Словно писатель отомстил за грубость, неустроенность, неуют жизни, порожденные самими людьми, – их следовало утопить, этих людей. «Севрюгины», «Загинайло»  –  дремучие инстинкты прошлого: кровная месть. Все мрачно и безысходно, констатирует автор житейские обстоятельства, никак не влияя на них собственной мыслью.

Но полноценной литературы, где бы сам автор управлял мыслью, по-моему, не получается. Хотя автор зримо набирает в мастерстве.

Вероятно, можно период рассказов, навеянных опытом профессиональной работы, считать временем литературной учебы. Ставить фразу к фразе тоже надо уметь, а умение претворить в эпизод опыт собственной жизни, живописание картин ему удаются с лихвой. Автор способный человек, но перед написанной картинкой будто опускает руки, не знает, что со своим текстом делать, как к нему относиться. Он будто не знает, куда себя самого деть в созданных им обстоятельствах. Он будто не сознает, кто он в мире природы и людей.

Но это, по-моему. Сам автор не согласен с моим мнением о прочитанных произведениях – рассказах и повести.

«Неправда  –  о внутренней неуверенности  –  печальное заблуждение. Первый период  –  такой особо жестокий метафорический реализм. Поэтика  намека. Писал все уже совершенно созревший. И абсолютно знал, что делал и сделал».

Таким образом, наши мнения о первом периоде творчества В. Овсянникова расходятся.. Требуются мнения других исследователей. Сама я от моего мнения не откажусь.

Автор напряженно мысленно ищет свое место в мире и пребывает в жесточайшем внутреннем напряжении, кажется, я вижу невыразимое мучение на его лице. Перед ним «стокрылая стая» вопросов, проблем:

В какую мглу теперь нести                                

планету тёмную в горсти,                                   

не ведая, вернётся ль  утро                          

и вихри эти опадут ли,                                        

пруды, дороги и кусты/?/…

Кстати, «Стокрылая стая»  –  поэтичное словосочетание и удачная метафора. Стихотворения, написанные, видимо, в 70-е годы, густо содержательны, насыщены духовными проблемами, по форме грамотны и по-настоящему поэтичны, продолжают традицию ХIХ века. Именно поэтической форме он доверяет мучительные поиски собственного «Я» в океане жизни, пытается выяснить для себя, какое место его «Я» в нем занимает. Так настойчиво, будто без ясности цели его существования жизнь ни на шаг не двинется дальше. И правильно: в третьей ипостаси /после мореплавания и милиции/, что он для себя избрал, без МЫСЛИ невозможно ступить шагу и нельзя прикасаться пером к бумаге. Просто бессмысленно.

Пробьется  –  интересно, погибнет в борьбе  –  еще любопытнее. Да зачем надо так истязать себя? А вот поди ж ты… Сидит внутри человека бес и подзуживает: давай, давай!

Мысль такое же олицетворение человека, как и его физиология. Да она еще почему-то возвышается над обменом веществ, видимо, более поздняя нано-технология природы. И нам до страсти интересно, что из этого выйдет: пробьется мысль о самом себе или застрянет в вязких  клетках по пути к выявлению?

У нашего автора налицо метафорический талант.

«Солнце с поцелуями лезет… лес чёрной пилой летит в глаза, болтовня колёс»…

Стая вопросов вот она:

» Куда бежать от нечего сказать, от некого любить?.. И быть собой в других и лучшим, может быть?!»

» …Как удержать себя в себе и на мильоны воплей тех не рваться?!»

Вдруг Овсянников ощущает себя во всех и «во всем», но от этого может быть только сложнее «искать чудесный центр мира, объединяющий всех сирых… Центр везде: в дрозде, в звезде…»

Еще одно прозрение-сомнение приходит как укор: «…вокруг своей слезы мир вертим, как вопрос». Он отождествляет себя с ветром, ливнем, солнцем. Но » начни сомневаться и будешь не рад!»

Что было и ушло, то не вернется: «Никогда не вернешься ты прежней высокой тоской». В океане природы нет прибежища и покоя душе: всё в движенье и в боренье. Что же делать? Любить, что есть, что видишь, знаешь  – зарю, дождь, сирень, сосны, тополь –  черный канделябр, воду холодну, луну, зиму, день, снег, тишину и темноту. Стих стал прозрачен, певуч, всеведущ и прост, доступен большому и малому, вихри тревог его не нарушают. » Я сам не знаю, кто я в мире», но живу,  дышу, наслаждаюсь. Остается взывать: «побудь со мной еще всё, что есть и было». И вроде нашел на минуту свое место. Но только на минутку.

Он же писателем должен быть  – провозвестником будущего. И такая претензия не держит его долго в том, что «есть и было». Ему дальше надо.. «Как убежать из этого круга… –  только во сне откроется путь».

Сразу и во сне ничего не открывается.

«…И воет мозг твой, бурями изглодан, и диких мыслей корчатся узлы… И опереться не на что, в кусок соломинки вцепиться смертным грузом! Ты сам в себе!»

В поэме «Океан» /красноречивая метафора/ 1976 года своего «Я» в мире он не определил, боится одиночества. Страшится быть «вечным жизнеборцем» и считает, не лучше ли вернуть свое «Я» в неповторимо могучее и безбрежное «Мы»!

Интуиция  – плазма мысли поэта  –  не помогла, растеклась по сторонам, истаяла в необозримом огромном мире, ни одной капли не удержалось, не сработало на индивидуальное авторское «Я».

«Я» и «Мы»  –  два духовных антипода второй половины XX века в нашей литературе. Поэма «Океан» помечена 1976 годом, а в 1971-м он только закончил инженерное морское училище: похоже. в 70-е он уже плавал на судах Балтийского морского пароходства, там и стихи писал, и себя готовил к писательству. В море снятся ему буколические картинки.

Цветёт кудрявый огород,

Блестит на солнце кубик-домик…

Домик, солнечная кровля.

Кот на крыше…

…Двое нас…

твой загадочный глаз

с  крапинкой у зрачка.

После он служил 20 лет в милицейской страже. Видимо, накопленные впечатления во время работы представлялись единственными, неповторимыми, он начал выкладывать их в прозаических рассказах.

Он отличается: метафорическим стилем мышления   –   явно художественный признак, цикл стихотворений «Стокрылая стая» вопросов, проблем   –  мрачное восприятие жизни — верный признак духовного тупика.

«Кто я» в этом мире, он не знает и мучительно признается в поэме «Океан» 1990 года.

Что человек из племени людей…                      

его бессчётно слепо топит случай…

В гигантском зеркале я отражён

бледнее гробового изванья..,

И мутного ума клубятся тучи…

Стою один на острие скалы…

в мозг проникает ужас мира.

Кто мельче, задавят по праву больших..

Попытка найти свою сущность  –  «чудесный центр мира, объединяющий всех сирых….увидеть себя в ручья лице… и в птице быть, в лягушке и в листе… И погибать, себя в других спасая», не удается.

«Мне мозг слепит великое Ничто… В какую мглу теперь нести планету тёмную в горсти?!» И так с самим собой он мучается 70-е, 80-е, 90-е годы. Неверие в свои силы, безнадежность в 90-е вполне осмысленно концентрируется в прозе  в эпическом рассказе «Моя ель». Наконец, это настоящая литература безверия и безнадежности по горестному значению, по крайней искренности, как «в последний раз», по метафорической образности рассказ-повесть неповторим. Такой зрелости художественного осмысления у автора до сих пор не было. Он понял: один человек не стоит ничего. Опереться не на что, и самому победить ничего нельзя. Притом что нет войны. Тоталитарный режим с репрессивной идеологической системой порушен. Нет ненавистных диктаторов  –  режим либеральный. Делай что хочешь и что хочешь пиши. А духовная ситуация складывается для личности безнадежным образом. Мучения зря не бывают: в рассказе » Моя ель» явился писатель-художник.

Человек честно возделывает свой чудесный сад. Общественное окружение не терпит удачи своего соседа и все злобно разоряет, а светлого работника повергает в смертельное отчаяние.

Поражает словесная простота, интимно-наивная форма текста /дневниковые записи/ и столь оригинальное современное осмысление, в какой-то степени неожиданное для меня. Он и до того писал мрач ные рассказы, но писателя такого зрелого мышления не возникало.

Собственно говоря, в 90-е гг., да и сейчас, другого и быть не может. Время распорядилось людьми варварски: общественно-политические потрясения лишали людей и жизни, и благополучия, и надежды не только на общество, но и на самого себя  –  и в такое безвременье пришлось «выходить в писатели» Вячеславу Овсянникову. Судя по рассказу » Моя ель», он состоялся как писатель с художественным диапазоном, но «выйти в свет» пока не удается: книги не издаются, не распространяются, не покупаются. Общество разделено на национальные диаспоры, подчас враждебные друг другу; в профессиональной среде клановость и коррупция. Не только человек чувствует себя загнанным в некий безвыходный угол, но и народ в состоянии вырождения и духовного упадка.

Вячеслав Овсянников поздно родился, после войны, он не поспел примкнуть к поколению шестидесятников. Он не застал короткого периода в ленинградской литературе возрождения индивидуализма после векового низведения человека до уровня бесправного раба  –  и при царском режиме, и в результате революции при коммунистическом строе. Войны тогда шли одна за другой, а государство уповало на коллективы и коллективное патриотическое сознание. Идеология коллективизма была непререкаемой. За собственное мнение сажали в тюрьмы и в лагеря. Народ защищал родину, а после отстраивал страну  –  всё это коллективные действия. Правители привыкли к удобным привычным коллективным методам руководства. Государство кнутом и пряником пасло народ в определенном режиме /»Кто ты такой сам? Марш в коллектив!»/. Это делалось веками. Но человек чувствовал себя плохо и духовно не развивался. Уже в 50-е годы XX века люди и в войне победили, и города отстроили, но физически и морально находились в таком низменном и плохом состоянии, что надо было для них что-то позитивное сделать  –  начали строить дома и давать за работу квартиры.

Притча «Моя ель» так же мрачна, как другие его рассказы, но это во всех отношениях ХУДОЖЕСТВЕННОЕ произведение, по форме и по осмыслению, и говорит оно о духовной обстановке в обществе: самым мучительным, видно по рассказам, было прийти к пониманию об угасании личности человека, лишенного опоры среди людей. И многое в обществе враждебно личности человека. Собственно, со стороны общества то же было и в 60-е  –  70-е годы.

Но вступали в трудовой ритм поколения рождения 30-х  гг., подростками и детьми они преодолели индустриализацию, войну, послевоенное восстановление. К 60-м они пошли в институты. Они были детьми победителей, но и сами настрадались вдоволь. В своей работе и в творчестве они смело заявляли о свободе и достоинстве отдельного человека. Любого: «маленького», «большого»  –  не важно, как он работает, –  всякого «прохожего»:

» Взрывы бомб, плач детей, облака и любовь, цветы и солнце, горе и радость, мосты через реки, моря и горы несёт в себе прохожий» /Виктор Голявкин/.

Его не хвалили за это. Считалось: чтобы попасть в литературу, надо быть героем войны или труда, заслужить право.

Нас ожидают

иные бури, иные

беды или победы…

Живут другие.

А мы –  дежурим

у изголовья больной планеты, –

писал Глеб Горбовский в 1968 году. В 1975-м::

Снег небесный,снег нерукотворный,     

Я — в твоей снежинке каждой беспризорный,

В каждой иллюзорной жизни… В искре каждой.

В 1985-м подтверждал «свое существование в мире.

Кто — Я? Забыл… Не имеет значенья…

Строил себя, суеты убоясь.

Кто -Я? Травинка, растущая в небо?

Или дождинка, летящая в грязь?

Можно все что угодно сделать с самим собой, но на всех остальных повлиять невозможно  –  они в два счета сами повлияют на тебя  –  и будешь не рад. Как в рассказе «Моя ель» В. Овсянникова.

Получается: выделиться из массы пишущих, заявить существование личности – безнадежно. А столько энергии затрачено! О!

Г. Горбовский в 1994-м::

Я — это я. Не роль, не мозг —

боль! Без сознания и цвета…

» Свобода!» –  вот её и ешь…

В 60-е Голявкин, Горбовский и Виктор Соснора, ленинградский поэт, писали вполне вразумительно с точки зрения правил грамматики русского языка. Свое «Я» держали высоко. Соснора старательно культивирует свое превосходство и до конца XX века ,и в ХХI-м, несмотря на возраст и немощи.

Виктор Соснора — 1964:

Моим славянам льготна лёгкость  –               

обогащать! Обобществлять!

В моём полёте чувство локтя

дай, боже, не осуществлять.

Дай мне сиять на высоте,

не превращаясь в солнце.

В 1973-м уточняет парадоксальным образом свою человеческую и творческую сущность.

Кто я? –  паяц, бурлак, воин, монах, король? –

что вам! а боль — была. Благодарю боль.

В 1974-м » Меченосец судьбы и чернил санкюлот» объявляет:

триединство моё троекровье…

Сам не знающий кто я…

дан глагол и я лгу но глаголю…

Я  –  просто я в бедламе бытия, –

не свят, не плох…

В. Соснора не смущается чтить себя достаточно высокомерно до самого конца и далее.

По мне идут империи и ноги,

Я слышу орудийные шумы…

» В этом мире слишком «много» миров, предпочитаю «Я», да и то по правилу крови…»

» Я самый элитарный изгнанник русской литературы…»

Меня восхищает обостренный индивидуализм замечательного писателя -шестидесятника и духовная стойкость в пору непечатания и остракизма в стране, где не привыкли ценить ни человека, ни художника, и никто никому не нужен, кроме чиновника, от которого все зависит.

Шестидесятники избегали одной-единственной провозглашенной художественной школы соцреализма, смело изобретали и воплощали каждый школу свою. Они поднимали достоинство художника и привлекали внимание общества ко всякому отдельному человеку. Ничего подобного до них в XX веке не бывало: человек не стоил ничего, говорили больше о «народных массах», именно в них правители были заинтересованы.

Но именно в 60-е гг. в литературу возвратили юмор, иронию, изгнанные еще в 40-е /М. Зощенко был попросту запрещен и оболган/.

В изобразительном искусстве шли процессы помимо провозглашенной на века школы «передвижничества». Моих друзей  –  художников В. Голявкина, 0. Целкова, Е. Бачурина — преследовали, изгоняли. М. Аветисяна, уехавшего в Ереван, там убили. Но последователи в 70-е гг. уже смелее исповедовали свободу творчества.

Государство не справилось с напором новых веяний, империя в конце концов развалилась, страна видоизменилась.

Судя по творчеству следующего писателя В. Овсянникова, новое состояние общества не принесло ему радости.

Самое существование в мире искусства и литературы всегда бескорыстно и не обещает приносить довольства деятелям. Художники, писатели-новаторы всегда бывали несчастны в социальном плане. Зато по прошествии десятилетий народы и государства наслаждаются

произведениями искусства. Так неустроен наш мир: мы оказываемся глупее мира, в котором живем, и никогда его не догоним.

Но Вячеславу Овсянникову мало радости от столь «мудрого» вывода, он не может довольствоваться подобной безнадежностью и настойчиво ищет выходы для творческого воплощения.

Независимая энергия шестидесятников еще настойчиво к нам пробивается, кажется: глотнуть ее и — преисполнишься… Сам Овсянников может то же посоветовать любому писателю.

Мой голос бумажный к тебе донесётся… —

Вполне возможно, голос направлен к учителю-шестидесятнику.

Какое может быть сюрреалистическое письмо? Наши писатели пишут реалистически, по здравому смыслу, логично, привычно, вытекает одно из другого. Вытекает? Что вытекает?

Фразы. Слова. Мысли вытекают?

А если сюр: не одно из — другого. Само по себе. Складывается воображением в неожиданную непредсказуемую эпическую картину человеческой жизни, не похожую ни на что прежнее — убедительную, неповторимую.

Как можно представить себе?

Апрель идёт за мной по пятам, волоча по лужам унылый, понурый хвост. Так мы дойдём до парадной моего дома, и он будет подниматься за мной по ступеням, оставляя стекающие с лап грязные лужи, даже палки нет его прогнать… Люди, машины. Город тревожен. Что там в промежутках дождей? … Зубастый город кого-то ждёт в густом тумане… Листья сверкали в сомнительном небе… Резкие крики базарных корзин идут торговать… Уткнув перо в сентябре, я очнулся от пьянства чернил сереющим, как грифель, ноябрьским утром. На столе толстая рукопись. Что с ней делать?

Пока писал рукопись, жизнь происходила разнообразная во всех точках Земного шара среди людей. И помимо. Радостная. Неубиваемая ничем. Сам он был, естественно, не везде. Но будто чувствовал ее пульсацию в любой точке. Как же сумел писатель ухватить ее на свое перо? Всю сразу. И в отдельности. В эпизодах.

И нашел для этого форму. Словесную. СЮР — в цикле повествований В. Овсянникова под заголовком «Дни с Л.» . Куда девалась мрачность автора от окружающей действительности и от себя самого? Возник будто другой писатель.

Автор дополняет и поправляет меня: «Это не путь созревания от книги к книге, а периоды, каждый из них самодостаточен… Своя особая поэтика… Отношение к слову-  работа на уровне атома слова. Сила стиля. Не столько метафоры, сколько символы. Поэтика особого глубинного алогизма».

Много всего написано в названном цикле. Сменил угол зрения, включил другой поворот мысли, приобщился к новейшим /авангардным/ формам.

Пресловутые авангардные формы — делать то, чего никогда в мире не бывало. Приятно читать -свежо. Как после дождя, промывшего мысли. «Сверкнуло и брызнуло».

» Что тебе мир, и что ты миру?.. Откуда я знаю: большой я или маленький? Странное ощущение…И как же это я умру? Ведь это же «Я»!

Вот оно как прорезалось!

» Красный передничек, касания её пальцев волновали чрезмерно. Особенно когда стала приглаживать мои волосы тёплыми ладошками».

Допустим, задумал ты сделать что-то конкретное, а жизнь-то при этом идет и идет во всех точках мира, обидно ее пропускать. В. Овсянников нашел способ ее удержать во внимании.

Но дальше — больше. Он нашел героя, кроме самого себя, там же, где нашла его я, — в шестидесятых.

Герой живым дошел до наших дней из 60-х с неукротимой мощью своего неистового «Я».

Я всадник. Я воин. Я в поле один /Виктор Соснора/.

В. Овсянникову передалась энергия по незримым проводам высокого напряжения: оживила его, освежила мировоззрение, прояснила взгляд и повернула в сторону светлую, оптимистичную, как и следовало.

Вячеславу Овсянникову замечательно пригодились шестидесятники: дали такой толчок, что он скоро в своем полете не сможет остановиться. Недавно он показал мне новую рукопись » Тот день» и сказал опять-таки мрачно: «Это никому не нравится…»

Непривычная рукопись. А я ищу непривычное всюду, по привычке от 60-х, и вот оно.

» Тот день» должно воспринимать как поэзию. Читать поэму надо порциями, готовить себя к восприятию необычного слога.

Мне не требуется дополнительных слов; воображение досказывает ненаписанное, подразумеваемое подтекстом любого слова… В поэтической прозе есть драма человека, трагичность перегруженного эрудицией мира и юмористическое его восприятие. Я слышу / вижу/ словесную музыку. Она ведет меня по тексту за автором. А он пишет «как сумасшедший или как человек, который умрёт завтра».

» В слове есть ещё что-то кроме слова, я не знаю, что это, знает мой организм».

Вячеслав Овсянников изобрел для себя музыкальный насыщенный чувственный язык из простых доступных слов, излучающих много смыслов. Не хочется называть его прозу-поэзию «потоком сознания» или «постмодернизмом». Чувствую: автор пошел дальше уже этих затверженных стилей. Богатый образный строй чувств и мыслей автора перешагнул устаревшие стили.

» Взбурли язык, сделай небесную пружину!»

Так кто такой у нас Вячеслав Овсянников?

Человек меняется. И время от времени приходится уточнять: что с ним стало и кто он такой. Отчетливо написано: поэт, прозаик, ученик поэта Виктора Сосноры, автор книг, член Союза писателей России.

Вот они, шестидесятые, показались! В отношении В. Сосноры скорее семидесятые — прямые преемники, продолжатели и закрепители идей, которые выдвинулись в 60-е, но не воспринялись, с ходу замалчивались.

А почему появились? Потому что новое поколение выросло именно к 60-м. И время пришло. Теперь об этом уже написано, я ведь тоже читаю книги, мне остается процитировать покороче, почему оно пришло.

«Ликвидация неграмотности. Севморпуть. Строительство океанского флота. Целина. Геополитическое переустройство планеты. Освоение ближнего Космоса…Атомный проект был вершиной советской цивилизации…»/А. Проханов/.

Но говорить и писать все еще было ничего «НИЗЗЯ», духовная отсталость людей удручающа, они забыты, ими «забивали» все возможные и невозможные прорехи в стране, других средств прогресса не только не имелось, но даже не знали и не предполагали.

Без самосознания человека, без должного уровня развития все технические достижения начинали «сыпаться», разрушаться / Чернобыль/. Не было вполне грамотной эксплуатации высоких технических средств.

ВРЕМЯ ПРИШЛО привлечь должное внимание к отдельному человеку, его героическому терпению и жертвенности. А все время твердить одно и то же: «народ, народные массы», всех и каждого привычно загонять в обезличенный коллектив становилось непродуктивно – хватит. А голос отдельного человека считать «идеологической диверсией»   –   преступно, и время это показало.

О человеке заговорили в искусстве и в литературе. И сделали это студенты — самая образованная, культурная часть человечества — творческая интеллигенция. И, между прочим, своей духовной стойкостью и качеством собственных произведений они, наконец, сумели привлечь общественное внимание и к личности художника, писателя, бывшей до их появления в 60-е фигурами, заданными для оправдания близорукой отсталой государственной идеологии. И тут, чтобы выразиться покороче, я люблю приводить известные слова, и каждое слово и словосочетание надо воспринимать не только как обобщенную метафору, но и как манифест.

Прохожий идет по улице с непокрытой головой. Мороз и снег на улице. Локти на пиджаке протерты, а воротник пиджака поднят кверху.

Взрывы бомб, плач детей, облака и любовь, цветы и солнце, горе и радость, мосты через реки, моря и горы несет в себе прохожий. В. Голявкин.

Я не боюсь повторять поэтический пассаж, потому что тогда то была квинтэссенция искусства и литературы -всей духовной жизни страны.

А было это в Ленинграде в начале 60-х. И самым главным, смелым и прорывным было «Я». Которого теперь в 10 — 20-е XXI века в стране и в мире, кажется, не только не хватает, но не на чем выстроить.

В качестве примера я-несостоятельности как раз и можно назвать творческие мучения Вячеслава Овсянникова, приведенные выше при рассмотрении его литературных произведений. Я свидетель того процесса, непререкаемый, заинтересованный, искренний, грамотный – то есть во всех отношениях качественный. И пресловутое «Я» различаю по тому, чего оно стоит:»Я».у каждого свое и не всегда обязательное, и мне очевидны все нюансы первейшего понятия 60-х годов, предыдущих и последующих времен.

В. Овсянников дополняет: «Я» стало штампом, мошенническое стало «Я». У меня совершенно другая постановка «Я», чем у Сосноры. Мой метод — принцип неопределенности. У меня изменения неуловимые».

Виктор Соснора — наследник ленинградской шестидесятнической идеологии индивидуализма — стал Учителем В. Овсянникову известно, каким образом. К 70-м в Ленинграде были разрешены, так называемые ЛИТО /литобъединения/ в редакциях, в издательствах, в Домах культуры для присмотра пишущей стихи и рассказы самодеятельной молодежи. Виктор Соснора печататься начал рано с рекомендации старшего друга Н. Асеева, а читать что угодно и писать мог начать и в 40-е и в 50-е годы. В 60-е печатались его лирические стихотворения вполне позитивного свойства, имеющие право на существование в советской действительности и не противоречили устоям соцреализма. Только о футуристах и футуризме разговоры пошли несколько позже, скажем, в бурные свободные 70-е. В 60-е разговоры формального свойства были под неусыпным подозрением. Оттого 60-е были для умных студентов мученическими. Начиналось так называемое диссидентство и борьба с ним репрессивными методами. Впрочем, методы публике известны, охи и ахи по этому поводу теперь несвоевременны, я уже о них писала в своих романах о шестидесятниках и повторяться не стану. Тогда же В. Соснору организовали на ведение некоего поэтического ЛИТО, где и встретились учитель Соснора и ученик Овсянников, их плодотворная творческая дружба продолжалась десятилетия. В. Соснора стал ярым авангардистом в литературе, его кондовое неизбывное и возрастающее с годами мощное «Я» безмерно восхищает меня, ревностно наблюдающую это явление во времени.

Никакой учитель не может научить никого писать. Но обмен мыслями, разговоры могут подтолкнуть, вытолкнуть, столкнуть с облюбованной прежней позиции. Что можно наблюдать, рассматривая литературное творчество В. Овсянникова: сначала он упражнялся в сюжетах с заведомо мрачными концовками. Но вдруг /!/ начал раздумывать в другом стиле, вероятно, под влиянием разговоров с учителем. Но дальше-больше: он очарован своим учителем и со временем углубляет с ним творческие связи. В. Соснора «страшно» интересный тип. Среди шестидесятников он один из долгожителей, несмотря на хвори, большое количество операций на теле, свое индивидуалистическое «Я» он неустанно возглашает и посылает в будущее с огромным энергетическим напором, что мне лично весьма импонирует. Овсянникова, возможно, подавляет: он пишет эссе будто под диктовку учителя, создает панегирик / не меньше/, образ-апологию.

«…Родился с двумя головами, одна на другой… выжил после операции,

пролежав две недели между жизнью и смертью… в четыре года — костный туберкулёз ног. Вылечил настоями трав знахарь… В шесть лет едва не умер от голода в блокадном Ленинграде… Занятия спортом…прыжки с трамплина, фехтование… Поездки в Тибет, занятия борьбой кунфу. Срочная служба… Прирождённый стрелок… Командирован на Новую Землю, испытание водородной бомбы… Стихи стал писать с 16 лет… Явился поэт громадной силы, космогонический, апокалипсический… книги, книги, книги… Стальной звон этих книг и гонка жизни —  в быстрейшую гибель… Клиническая смерть, ряд тяжелейших операций, глухота… Написаны гениальные книги прозы… им нет аналога в русской литературе… Оригинальный график… достоин Книги рекордов Гиннеса, преображает всё, что попадается в сферу его притяжения, и выдаёт свою формулу мира… свободен от всего, идёт по лезвию… крайний экстремист… разделяет мир на: себя и все остальные… отрицание всей культуры, всей литературы… Он — интуитивная память древних знаний… высшее, космическое…Все его книги — «мир молний», «божья дрожь художника». Язык  -это и есть он… Он первый русский писатель, кто стал писать свободно в полном смысле этого слова… Он многомерен… Тон его книг -царский, эстетический. Голос — имперский жезл…Вся его психология он сам… Глаз — дар божий… Он мистификатор. Артист слова и глаза… Он реформировал русскую рифму… оркестр полёта… «Не рождённый, а вычерченный на небесах».

Вероятно, следует извиниться за обширную цитату, но это всего лишь малая часть романтически наивно доверенного славословия.

Сознавал ли Овсянников, что он пишет великолепную, вдохновенную пародию с нарастающим романтическим пафосом на «супермена» и » гиганта мысли» — своего драгоценного учителя, которому удалось-таки пробудить в какой-то степени его собственное «Я»?

Говорит: специально писал пародию.

Я представляю себе мэтра: как он воспринимал при этом своего редкого ученика, слушателя и почитателя. По-моему, оба персонажа годятся для комической оперетты. Представляю: один диктует историю своей несравненной жизни /»Долго я жил и ждал своих духовных Вторых»/. А другой с удовольствием счастливо записывает или запоминает: пройти сквозь беды и хвори свои, невзгоды и потрясения мира, страны и остаться живым и таким гениальным, что закачаешься.

Во всяком случае, совсем не мрачно звучит, а вполне весело, оптимистично.

Пришла пора обратиться к творчеству самого мэтра, посмотреть, что отвечает действительности, а что романтический флёр.

Притом я готова признать за правду все гигантически приятные слова, относящиеся к любому из моих шестидесятников, в том числе к Сосноре. Ведь они возродили редкий для русской литературы индивидуализм в глухое для мысли, время. Как я уже говорила, шестидесятники вернули в литературу юмор, иронию, сарказм, в 60-е еще завуалированно, а в 70-е уже четко антисоветской направленности. В литературу, таким образом, проникал политический элемент. В 70-е и далее вся пресса пухла иронией, сарказмом, журналисты давали фору любому писателю, сарказм сделался хлебом сплошь политизированной прессы. Ни унять, ни прекратить госорганам было не под силу, или они сами поддались влиянию. Может быть, госорганы сами работали против собственного государства? Литература, конечно, по сравнению с таким мощным идеологическим валом была лишь булавочным уколом. Но была! И разбудила!

Молодое поколение 60-х остро чувствовало современность, намеренно писало и отражало именно себя /»Я»/ сегодня, сейчас в данном определенном месте. Современность стала характерной чертой писателей-шестидесятников, что во всем мире происходит до сих пор.

Писатели, владеющие юмористическим даром /Голявкин, Попов/ продолжали в этом плане работать. Горбовский, например, все больше углубляет драматизм своей лирики:

Строил себя,  суеты убоясь…
Я –  это| Я,

Не роль, не мозг –  боль!

Без сознания и цвета.

Виктор Соснора писать и печататься начал раньше других — в 50-е годы. По книгам 60 – 70-х гг. я нахожу глубокого и разностороннего лирического поэта, по смыслу стиха он вполне традиционен, по форме стих не всегда рифмован,  бывает внутренняя рифма, и всегда улавливается  необычная музыка стиха. Центром вдохновения действительно воспринимается он сам. Отъединенность от идеологии коллективизма заявляется как правило.

В любом полёте чувство локтя дай, боже, не осуществлять

Я–  это имя… Я – один, читай.

Не спрашивай, кто я,  –  не знаю я.

Не бес, не Бог.

Я -просто  я в бедламе бытия, —

Не свят, не плох.

Мой миф! —

лжелозунг! да и я — лжепилигрим,                   

как мим с лицом в слезах /одеколонный грим/.

Меченосец судьбы и чернил санкюлот…

Дай мне сиять на высоте,

не превращаясь

в солнце.

Кто я? — паяц, бурлак, воин, монах,

король? — что вам? а боль — была. Благодарю боль.

По мне идут империи и ноги,

я слышу орудийные шумы.

В этом мире слишком «много» миров,

предпочитаю «Я», да и то по правилу крови…

Я самый элитарный изгнанник русской литературы.

Мне импонирует вдруг возросшее, возрожденное искусством из пепла войн и грязи жизни романтически пафосное «Я». Неужели когда-нибудь в России было возможно столь великолепное «Я»? Сомневаюсь. Но возрождение индивидуализма 60-х — на короткий период. Сейчас о подобном нечего и думать — незаметно оно растворилось среди пустых разговоров о правах и свободах. Как говорит Горбовский в одном из стихотворений: «Свобода!» — вот её и ешь…».

Позиция В. Сосноры «над миром» /его чарующее «Я»/ позволяет ему провидеть: «…человекопад множится и скоро всех сдует».

…Я вижу всё сквозь половинки век,

как тонут племена за племенами…

Стихом он перелопачивает вселенную посредством слов, но «Я» ставит во главе всего.

…Я иду, как огнь и гонг

времян…

круговорот ветров, а небо видно,              

и есть на свете небовидный

объект — Я.

«…Постановка «Я» самое трудное в эстетике»,-он же сам и утверждает. А я восторженно принимаю его утверждение. Я люблю его за это -он НАШ – шестидесятник, — яркий образ короткой эпохи индивидуализма в русской литературе. Я, вслед за Овсянниковым, пою ему гимн. Слава литературе, в которой писатель /художник слова/ так — на вершине -себя почувствовал. Если кому подобное самосознание претит, то, вероятно, тому просто ЗАВИДНО.

«…Я не любил вас, цивилизанты». Всё, что пишет В. Соснора, — легенда о себе, может, потому его стихи завораживают.

Упоение своим «Я» не мешает писать и реквием по себе: лихорадит неустойчивое здоровье, дает знать возраст.

Я оставил последнюю пулю себе…

Это будет так просто, У самых ресниц

клюнет клювик…

И не будет вас мучить без всяких границ

мой ни страх, мой  ни бред, мой — ни жизнь.

Очевидно, юмор, иронию он не считал сильной стороной своего дарования — зато улавливал новые тенденции постмодернизма.

Всё, что любил я у жизни — книги и ноги.

Ось таланта чуть качнётся — кони в крик!

Ничего не остаётся, кроме книг.

Чтение — его образ жизни. Его собственные книги наполнены откликами, отзывами на прочитанное, на исторические события давних времен. Если кто любит цитаты, реминисценции, ассоциации — это НЕ я.

Начавшийся к концу 70-х постмодернизм в литературе использовал всякие переосмысления, перефразирование чужих текстов как художественный прием и получил в свои ряды нового представителя. Соснора с необычайной радостью, гордостью и простодушием выкладывает на страницы своих повествований весь арсенал начитанности, видимо, подразумевая большим творческим достоинством ассоциативность мышления. Видно, как в его творчество проник постмодернизм.

Но литературе нет дела до авторской эрудированности — ей свое новое слово подавай, а не старое давнее чужое. Отличаться от всех начитанностью не представляется оригинальным в литературе. Что бы он ни писал — стихи или прозу — литературная культурность убивает в творчестве его САМОГО.

Он склонен считать себя литературным феноменом. Но литература нуждается в новизне взгляда на мир, в новом осмыслении современности. У В. Сосноры просматривается следование новой моде, что пришла и раскинулась со всевозможными интерпретациями.

Кроме того, в стих проникают самые модные тогда для постмодерна политические мотивы.

Всюду вращались, как водовороты, магнитофоны соцреализма.

А по утрам, когда утихают ласки и разговор приобретает /хм/

резко’ политическую окраску, из-за занавески выходят

бледные парни…

и говорят, отворачиваясь: -Хватит, ребята. Ласки ласками,

но и тюрьма как-никак — государственное учрежденье.

Может быть, литературе следует быть индифферентной к политике. Литература вообще существует сама по себе и не обязательно воздействует на жизнь; от литературы, искусства жизнь далека.

Но может быть, литература способна все принять в себя, в зависимости как выбросить из котла переработки, как возвести в литературную форму социальную жизнь, политику, личную жизнь индивида и остальное в мире.

Постмодернизм расчистил дорогу для романов и книг в форме дневниковых записей. Форма предполагает полную искренность, а главное: вопреки авторской отстраненности, близость к пишущему человеку. В. Соснора эту форму опробовал одним из первых / Башня: Роман, СПб.: Сов. пис., 1992/. Когда-нибудь форма дневников и записей уйдет как назойливая и недостаточно убедительная. Но пока благополучно существует в нашей литературе. В. Овсянников говорит: дневники никогда не уйдут из литературы.

А вчера! — во весь горизонт -золотая щука, лежит на земле, а над ней небо как фон, и что главное — и пасть щучья. Хороший рок.

Туманная по смыслу фраза что может значить? Можно принять строки за литературную метафору, напрячь воображение и много чего думать и понимать вокруг данных строк. Можно целый роман написать по поводу того, что фраза может значить. А можно принять фразу за писательское озорство, провокацию и — улыбнуться не напрягаясь. Взглядов, мнений теперь может быть много.

В 60-е появились литературные понятия парадоксальность, абсурд. Бойкий схватывать самое современное, В. Соснора тут же использует приемы на своих страницах. И абракадаброй пытается пробить заплесневелое сознание социалистического реалиста.

«Триединство моё, троекровье» не позволяет зацикливаться на одном методе и повторяться. От книги к книге он использует, или изобретает сам, различные постмодернистские методы.

Сомневаюсь, что абсурдом и абракадаброй можно «обновить» язык. Но сдвинуть мысль с застывших понятий возможно, неожиданный прием останавливает внимание, зовет к размышлению. Тем более, это всего лишь текст: не стоит его налагать на реальную жизнь — они разные / «жизнь жуёт свой хлеб без соли»/. По остроте, по провокации мысли В. Сосноре, возможно, нет равных в нашей литературе. Все раз и навсегда известные понятия он опрокидывает, переворачивает, сшибает с насиженных мест, заставляет сомневаться в сущности: что такое женщина, мужчина, страна, ШЕСТАЯ часть земли, история, философия; причем, он умело подрывает не только словесные понятия, но всю систему мышления — китайщину и японщину, ИН и ЯН / в нашем понимании/, Лихачева и Лаоцзы, ритуалы, начала и концы, и многое другое , на чем зацикливается мысль современных людей. Постмодернизм смёл все прежние смыслы, знания и понятия как устаревшие для современности — для переосмысления.

На первый взгляд кажется, постмодернист хулиганит, несет кризис. А на самом деле, если глубже смотреть: расчищает пути новым мыслям, делам. Всякое дело начинается с мысли так же, как любое литературное произведение. Общественная обстановка провоцировала, идеологические условия уже позволяли. Как сносят в наше время старый завод с оборудованием прошлого / а то и позапрошлого/ века и строят вместо него новый по нано-технологиям, литература тоже не должна оставаться на кустарном, рутинном уровне мысли. Мысль должна обновляться.

Таков наш писатель Виктор Соснора, единственный в своем роде шестидесятник и постмодернист мощного интеллекта и большой эрудиции.

В. Соснора сдвинул В. Овсянникова с его традиционно робкого беспросветного неосознания себя. Дал ему хорошего мыслительного пинка и выбросил из затхлого, спертого, якобы реалистического, бытия. Пробудил его к собственному «Я».

В. Овсянников сразу нашел достойного мыслящего героя для своих писаний. Шестидесятник, быстрый разумом писатель Виктор Соснора, становится героем его романа «Прогулки с Соснорой». Нашего полку прибыло: Овсянников о Сосноре, я о Голявкине и его друзьях пишем духовную историю шестидесятых, короткий исторический период /60 — 70-егг.ХХв./ индивидуализма — возрождение Личности в России, во все другие времена нещадно убиваемой любыми изощренными способами и вдруг вынырнувшей из-под гнета на целые двадцать лет.

«Прогулки с Соснорой» — разговоры обо всем на свете, а также об искусстве и литературе и об известном в той или иной степени. И вот где оказалась к месту эрудированность Сосноры- немалый внутренний духовный потенциал, СВОЕ мнение обо всем и смелое «Я».

Как просто бывает сказать: «А я не знаю» — и отстаньте от меня. Но то, что проще простого, не годится для просвещенного интеллигента 60-х.. Как я уже писала: поколение после войны имело возможность получать образование в своей стране, как-никак формирующее мировоззрение. Если не институт, то начитанность, самообразование, эрудированность — быть во всеоружии, как Виктор Соснора, и похвально, и завидно, и достойно. Жаль теперешних, у кого этого нет.

У нас ведь как бывает: прочтут в книге и думают, теперь сами знают. И разглагольствуют при случае, чтобы показаться умным.

» Прогулки с Соснорой» — насыщенный интеллектуальный исторический роман /кажется, теперь такие романы называются нон-фикшен/. Вовсе не значит, что всё в романе надо принимать за чистую монету, цитировать и подражать. Надо иметь в виду: в романе Соснора — литературный герой — метафора. Даже если герой единственный в своем роде, — стоит не подражать литературному герою, а размышлять над образом. Больше всего роман замечателен тем, что он о «Я», вокруг «Я», от «Я». Такого «Я» теперь нет и, может быть, скоро не будет — прошло как дым. Духовная общественная обстановка вялая, бесформенная, внутренняя дисциплина человека низкая.

И настоящий главный герой романа даже не Соснора, а без всяких скидок его великолепное»Я» из 60-х годов XX века. «Я» будто стоит над миром и разводит по местам понятия, известные исторические фигуры, их деяния — всё ставит на место. «Я» одиноко, феномен, может быть, единственный, ничто и никого не подпускает к себе, с ожесточением раздает оценки.

» У меня… полное отрицание будущего. Впереди только хуже и хуже».

В другом месте:

«Я зашёл в тупик. Видно, пора кончать с писаниной вовсе».

Читай: разбросал все камни. Вовсе не значит, что должен их собирать, подбирать, заново из них строить.

Время прошло.

ДРУГОЕ время пришло.

Собирать и строить, во всяком случае, будет кто-то другой, из другого поколения. Кто? В. Овсянников?

Роман, между прочим, не Виктора Сосноры, а Вячеслава Овсянникова. Организовать такой роман без собственного внушительного «Я» невозможно. Значит: возникло другое, следующее «Я». Оно не столь кондово. Но растет. Можно ли питать на него созидательные творческие надежды?

Он не из тех, кто родится писателем. Говорят, бывают такие. Но В. Овсянников пробивается к писательству через тернии жизни, работы, возраста, молодая энергия уже во многом израсходована. Из своей трудовой жизни он, конечно, многое вынес, но только не уверенность и не самоуверенность. В рассказах о моряках, милиционерах он, можно сказать, исследовал социум, где учился, работал. Эта сфера жизни показалась ему отвратительной, судя по мрачным рассказам и повести «Загинайло» -человекопад в буквальном и фигуральном смыслах произрастает в социуме и не прибавляет оптимизма его «Я».

Но В. Овсянников ищущий, неугомонный тип — интересно следить, какой крен даст он в следующий раз на литературном поприще. То, какого героя он нашел для своего романа, вызывает удивление и зависть. Значит, его «Я» полнится, зреет, набирает силу. Он ищет себя и форму, и новую суть. Он интересный писатель. Озрит ли писатель мир с высоты своего «Я», зависит, насколько вырастет его «Я» — субстанция странная: то она пылает огнем, ежеминутно напоминая о себе, то едва теплится, тлеет, даже дымит не в меру, бывает, совсем затухает… В качестве топлива приходится подкидывать полешки своей драгоценной жизни, насколько будет ее хватать, можно увидеть только со временем, если достанет сердца и ума.

Из тревожного социума он вошел в микромир быта. О том, каково ему там -«Дни с Л.», для повествования он «нашёл» новую форму: отбросил » пошёл, пришёл, ушёл, сказал, спросил, ответил», оставил значащие в основном предметные слова.

Небо. Воздух  — великан с полной чашей. Золотое равновесие. Пол день… Видя ничтожество всех учений, не предпочитаю ни одного из них, взыскуя истину, я выбрал внутренний мир… Я покинул всё и обрёл освобождение через разрушение желаний… Моя квартира была моя скорлупа, мой футляр, в котором я прятался от всего человечества…

Неожиданно одинокие слова, отрывочные фразы приобретают загадочный смысл, дополнительную образность.

Ветер. Лёд блестит. И тень ходит с нами. Смесь электричества и тьмы. Молчания и шума. Светлеет ли тьма оттого что смотрят?..

Окружающие предметы, звуки, голоса, движение вокруг; сны, бессонницы автор вбирает в себя. Ничто его не раздражает, не вызывает досады, внутреннего протеста.

…Страшно в комнате после ухода женщины. Она дарит не любовь и не мучение, большее — чувство реальности…

Что тебе мир, что ты миру?.. Здесь ты или не здесь? Кто же это скажет с полной определённостью… Сгусток тумана, порыв ветра, взмах метели.

…Откуда я знаю: большой я или маленький? … Что я могу сделать своего, если я прихожу в мир, а у меня ничего своего в мире нет, и сам я не свой? И вот я смотрю вокруг себя…

Снова в повествовании- открытая, как жизнь, концовка: хочешь, продолжай с этого места или начинай другое. Вялая концовка говорит о неясности цели — неосмыслено, неужели только показать, как хорош мир? Облюбовал сущее окружающее — колоссальный душевный труд, — но разве что-то изменил? А если не изменять — нечего и писать. Получаются бесконечные поэтические упражнения?

Я не считаю рассказ состоявшимся как цельное произведение, если в нем от начала ничего не изменилось, не преобразилось к концу. Как будто мысль начала высказываться и вдруг подавилась  -не до конца оформилась. В прозе мысль — стержень, фундамент любых чувственных интуитивных импровизаций и может вылиться в афоризм. В прозе импровизация не сама по себе, как бывает в стихотворениях, а вокруг мысли, по поводу, в доказательство. Я так думаю, в отличие от Сосноры. И от В. Овсянникова. Потому обращаю внимание и даже придираюсь к концовке, иногда именно там должен содержаться основной сильный удар мысли. К худшему или к лучшему — должно быть осмыслено.

А мысль вообще должна бежать впереди всего поезда жизни. Ей не надо строить чугунные рельсы, чтобы она по ним бежала или катилась. Мысли нужно лететь быстрее космического корабля…

Автор говорит, вышел на магический метафорический стиль, использует приемы внутреннего алогизма, абсурда.

Новую форму письма В. Овсянников, будем считать, нашел, но вовсе не значит, что обрел раз и навсегда. Погружение в бытовой микромир прибавило ему радости, удовольствия от жизни. Но не способствовало самочувствию, самостоянию его «Я» во времени 90-х XX века и начальных лет XXI-го.

Какое же надо иметь «Я», чтобы оно не тонуло, а всплывало в многообразии и многозначности мнений? Это типичная дрожь нашего времени. Говорить легко, но приходится настойчиво ждать талантливой личности — Литературы без личности не будет.

С определенностью можно сказать: В. Овсянников не постмодернист. Постмодернисты всем давно надоели разрушительным неприятием всего и вся, неумением ничего связать и положительного сделать.

Но даже чтобы взять на вооружение такие «старые» методы, как юмор, сатира, сарказм, приходится поднять свое «Я» над миром на высоту хотя бы птичьего полета, увидеть его в большей полноте, не говоря о мыслях новых, небывалых.

В произведении «Тот день» магическая символика дня завершается трагической концовкой — пока мир играл бурную музыку бесконечно прекрасного бытия, умерла мать. И все повествование от начала до конца стало метафорой жизни. Ощущение мира снова трагическое, но писатель уже стал мастером художественной прозы.

Роман «Прогулки с Соснорой» стал значительным фактом литературы по замыслу, по форме, по сути, нужно надеяться на явно растущий талант Вячеслава Овсянникова. Он выпутается из-под чужого мощного «Я» и обретет свое «Я» в следующий раз.

Личности появляются непонятно как и откуда, отдают себя делу без остатка —  они изменяют мир, оспорить это невозможно.

Многим хочется считать себя личностью необоснованно, но можно считать это шуткой — слово стало модным: личности нет, но разговоры о ней беспрестанны.

Людмила Бубнова