Миша Варфоломеев  врывался в столичную драматургию  70-х трескучей и искристою ракетой. Его пьесу «Занавески» взял театр на Малой Бронной с  заслуженно обронзовевшим Эфоросом, чья сценография уютно умещалась между  фундаментально-питерским Товстоноговым,  истеричной Мейерхольдятиной Любимова и гео-историческим  громыханием Царева в Малом.

Без Варфоломеевских электрошоков не обходилось ни одно заседание  Российского ВТО, где  Мишель деловито и обстоятельно вытирал башмаки о так называемую авангардную драматургию  галиных, арро, петрушевских, гельманов – «кукушат», заботливо взращенных в драм-гнезде — драматургической секции при ВТО Розова. «Кукушата», посконно выражаясь, демонстративно гадили в  столично-театральное гнездо. Из их пьес  с вызывающим нахрапом шмякались на сцены, как лепешки из коровы,  оборзевшие уроды общественной жизни, ее нарождающиеся хозяева —  циничное хамье, фарцовщики, стиляги, оборотистые дельцы (именно теми фантомами, обросшими ныне плотью, забито  теперь Российское бытие).

Михаил исповедовал драматургию Островского, Маяковского, Гоголя. Он был  вызывающе ярок,  национально талантлив.  Те корифеи кино и театра, коих  непонятно и необъяснимо стали травить, выпихивать из жизненных ниш  идеологические псы Яковлева и Суслова – пребывали в шоковой растерянности: что происходит со страной, с культурой, с искусством?! Кто,  и зачем  корёжит, льет помои на  все, что выпестовано, выстрадано в Советских творческих муках,  на все, что  славит историю, мораль, традиции  Славянства?  Герасимов, Бондарчук, Шукшин, Проскурин, Василий Белов, Бондарев,  Анатолий Сафронов, Анатолий Иванов —  тонули, захлебываясь, в тотально-словесной диспепсии. Это был  расчетливо сконструированный и подло нанесенный удар. В  идеологической  урине  горбельцыноидов задыхалась  мыслящее сословие страны. Она разливалась по  TV- каналам, в ее пузырящейся бездонности  тонуло  все, что было дорого и свято для русской элиты.

Варфоломеев  стал  отважным театральным мопсом. Этот  не знавший страха бойцовый бульдожек, не имел пока того багажа, который могли потерять (да и теряли на глазах) лауреаты Сталинских, Ленинских , Каннских  премий и наград. Софронова в «Огоньке» уже заменили Коротичем, из прессы, театра, киноиндустрии вышвыривались Совесть, Целомудрие, Талант. Варфоломеевым руководил простой и здоровый рефлекс  сторожевика при русской культуре: в нее  незвано вломился   наглый  хамлюга. Что же делать?  А то, к чему зовет инстинкт: лаять, драть  этой  сволочи  штаны, хватать за лодыжки —  пока не выбьют зубы  или не пристрелят.

Примечательное было время.  Во все еще советской прессе: « Советская культура» , « Театр»,  «Театральная жизнь» пыреем прорастали, как по заказу, трубадуры и глашатаи той мерзятины, что разливалась по  Российской сцене. Они  взахлеб верещали про новаторство, новое мышление, общечеловеческие ценности  и грызли критическим клыком «заскорузлые  догматы» Гомо Советикуса. Они травили всех, кто осмеливался  пискнуть или вякнуть против  спермо-идеи «Маленькой Веры»  или  дерьмахера  «Чонкина».

Самое примечательное: вся эта  зловонно резонерствующая ,  бездарная свора обожала напрашиваться в гости к тем самым корифеям, коих поливала нечистотами. Она  азартно рисковала: допустит ли к  своему телу классик? И, если допускал, мучаясь приступами совести —  изливала свои желчи там, за  столами прославленных Красной империей, глядя в глаза, наслаждаясь деликатной растерянностью жертвы.

Мы с Мишей  поспешили к  Бондарчуку — старшему, по его тихо-паническому звонку:

—  Миша, голубчик,  не уделите с друзьями  время попить  с нами чайку?»

—  Что  стряслось, Сергей Федорович?

— Да как тебе сказать… второй час  сидит  и иезуитски резонерствует   полпред Коротича…  новый культурный обзиратель «Огонька», сил  нет  терпеть…

—  Минут через пятнадцать будем.

Мы взяли такси, примчались, взлетели на  двенадцатый этаж высотки на проспекте Горького (ныне Тверская). Зашли и сели за стол. Подали чай в фарфоровых, золотом расписанных  пиалах. Обозреватель, поперхнувшись поначалу,  ожил, стал продолжать:

—  Итак, на чем я, Сергей Федорович…ах да,   вся   почвенная  рать. Да боже мой, ну сколько можно! Борозда  отвальная парит, грачи по ней шляются, червяков колупают, березки трепыхаются …Ну ладно, эти перепевы,  черноземные рулады как-то  терпели от Шолохова … ну Леонова… ну, наконец, Распутина с его нытьем про затонувшую Матеру…… Но  Время то  какое!  Век-волкодав на шею кинулся!  Пора привыкнуть к иным обертонам, иному социальному накалу! Идет великий, долгожданный  слом кондовой матрицы – в онучах и лаптях: шлеп-плюх, чап-чап  плетемся и плетемся вот уже века. Европа где  теперь?! Отсюда нам  и зада  их не рассмотреть, а он мудрее многих наших патриотических голов! А тут   опять, нате вам, в который раз, шукшины с   их «калинами красными»:  « Березки вы мои… сестрички сиротиночки… заждались меня небось».- передразнил обозреватель. —  Ну что  ты будешь делать!  Одна сопливость со слезой …     скулы сводит, дорогой  наш Сергей Федорович! Вы бы сказали   ему  и гопкомпании его: господа-товарищи Шукшины, хватит, наконец, сопли распускать, посмотрите, что за окном творится! Смените пластинку, ну сколько можно?! Вы гений, классик, к вам прислушаются…

 —  Слышь,  херр обзиратель, —  каленым полушопотом, как нож в прогорклый смалец – вошел Варфоломеев в монолог – не «Шукшины», а Шукшин, Василь Макарыч,  один  единственный у нас… и не «калины» а «Калина Красная» —  из нас вятичей, кривичей, псковитян проросшая. И вам, иудоносцам и вашему  кагалу не допрыгнуть до нее до скончания веков.  Вы же  кукушки, когда вам создавать свои шедевры, хватило бы времени удрать, когда обгадите  чужие гнезда.   Вот  ты загнешься в собственной  злобе, бродячий пес обнюхает твою могилку и  обольет ее бумажные цветочки, задравши ножку. И от тебя ни следа, ни памяти. А Шукшина, его «Калину» Красную», «Войну и мир» Бондарчука, «Отца солдата», «Белое солнце пустыни» потомки и их дети будут смотреть. Смотреть, переживать и  плакать и смеяться. Дни памяти Шукшина  и прочих русских режиссеров   будут устраивать. А вы… лилипуты местечковые, в вас путное никогда не зародится … вы  же пурген дристательный  для России. Не портил бы ты  атмосферу здесь, в  храме Бондарчука. И передай своему  недоноску Коротичу – ему  не вырасти, так коротышкою бешеной  и сопреет в своей злобе, сплюнут и проклянут, как чумной период на Руси. Иди, дядя, иди. И просьба наисердечная:  забудь сюда дорогу…

Было не по себе. И Бондарчук и Скобцева   полуобморочно сидели, сцепив руки. Побелевший на глазах «обзиратель» два или три раза разевал рот —  клокочущая ярость, норовила выплеснуться на  всех. Но так и не решился: сидел, и шумно, с расстановочкой схлебывал  из чашки чаек   заматеревший  в свинцовом  своем приговоре Михаил Варфоломеев. Сидел, не вынимая из   стеклянных окуляров «огоньковца»  кинжальный свой взгляд. И  главное —  никто  не сомневался: вякни что-либо непотребное обзиратель – тут же  получит по физиономии.  Так и растаял, растворился в пустоте за дверью  не  первый, но  последний  «горбоносец»  …такие больше к  старшему Бондарчуку не  прорывались.

Через недельку в «Огоньке» пшикнуло нечто визгливо-остервенелое  по Варфоломееву, по его «Занавескам». Помнится, с каким наслаждением  мы это  читали.