Когда-то, теперь уже давно, я жил в Ташкенте и заведовал отделом информации в газете «Вечерний Ташкент», которую редактировал хороший журналист и очень правильный человек Сагдулла Караматов. Возглавлял он также «вечёрку», выходящую на узбекском языке, которая называлась «Тошкент окшоми».

Эти газеты появились вскоре после ташкентского землетрясения 1966 года. Правда, штатное расписание, т. е. количество сотрудников, было утверждено только на одну газету, зато гонорарный фонд на две. Почему так случилось никто не понял, да особо и не разбирался — не до того было.

Решив, что позже всё отладится, на две газеты утвердили одного главного редактора, тот набрал сотрудников и пошло-поехало.

Но, как известно, нет ничего постояннее временного: обе ташкентские «вечёрки» так и продолжали делать вполовину урезанным штатом. Нагрузка, конечно, была высокая, зато гонорарный фонд делили не на полный штат корреспондентов, завотделов и внештатных авторов, а на половину. Поэтому жилось нам совсем неплохо. В материальном смысле. Ну а в духовном…, впрочем, и на это грех было жаловаться. Или мне так кажется? Ведь одно из свойств памяти – забывать плохое. Но как бы то ни было, сегодня, когда лоб в поту, а душа в ушибах, едва ни всё минувшее вспоминается с теплотой, снисхождением и доброй улыбкой. А тогда…

Тогда в нашей редакции, впрочем, как и в любом творческом коллективе, время от времени возникали склочно-конфликтные ситуации. И охота за сенсациями, писание заметок, репортажей, отодвигалось на третий план, так как на первом оно никогда не было. Коллектив дробился на группки и группировки, плёл и расплетал всевозможные интриги и был готов в массовом порядке приступить к написанию анонимок, а заодно «открытых писем». Вслед за которыми, как известно, прибывают комиссии, и начинается что-то невообразимое.

И вот в момент, когда руки особо нетерпеливых моих коллег уже вставляли листы бумаги в пишущие машинки, чтобы просигнализировав, куда надо разоблачить «злодеев», по кабинетам веером разносились звонки внутренних телефонов, оповещающие голосом редакционной секретарши Марины, что все сотрудники срочно приглашаются на собрание к главному редактору.

Гуськом и в полном молчании мы переступали порог его кабинета, как правило, не подозревая, зачем он нас собирает. Может, с целью огласить некую важную директиву руководящих органов, продемонстрировать нас очередному иностранному гостю, попутно, вроде бы ненароком, обронив: «В нашем коллективе трудятся представители одиннадцати национальностей…», а может, попрощаться в связи с переводом на другую работу? Впрочем, наше любопытство удовлетворялось довольно быстро, ибо Сагдулла Музафарович витиеватых фраз не любил, а предпочитал конкретность.

— Опять, значит, кто-то начинает, — буравя взглядом каждого в отдельности и всех разом, говорил он, когда мы рассаживались по своим местам. — Надо, значит, работать, а они начинают. Комиссии, понимаешь, хотят. Проверки всякие…

Сказав это, он приподнимался с кресла и со всего маха ударял кулаком по крышке письменного стола. Как рассказывали редакционные ветераны, из-за этой своей привычки он несколько раз вдребезги разбивал лежащее на нём стекло и даже как-то поранил руку. Но когда я поступил в «вечёрку», на караматовском столе был уже плексиглас, который его кулаку не поддавался.

— Ничего не думаете! — повышал голос Караматов. — А нам, значит, уже всё известно. К вашему, бездельники, счастью — известно. На моей родине в Бухаре люди говорили: хитрую птицу за клюв ловят. Вы поняли? Нет? Тогда проще скажу: два арбуза под мышкой не удержишь.

Произнеся эти полные тайного смысла и восточной мудрости слова, он подходил к окну и, глядя в него, с некоторой грустью продолжал:

— Если бы не женщины, я бы вам сказал…

И снова обернувшись к коллективу:

— А потом бы и женщинам сказал. Но без вас, понимаешь… А теперь, если вы такие бездельники и ишаки, мы все вместе поедем на кладбище… Чтобы через десять минут все были внизу! Автобус я уже вызвал…

— Так ведь набор нужно засылать, — пытался возразить ответственный секретарь Дмитрий Никитич Теплов.

— Все на кладбище! — рявкал Караматов.

— А дежурная бригада? — еле слышно шелестел Теплов.

Караматов морщил лоб и снова начинал постукивать кулаком по своему столу. Но уже легонько.

— Разрешаю остаться только корректуре, — выносил он окончательный вердикт, — и тебе, Никитич.

Конечно, случайный человек, при всём этом присутствующий, мог подумать, что редактор просто сбрендил, и оказался бы неправ. У Сагдуллы Музафаровича был свой, особый метод наведения порядка, который, в частности, включал и коллективные посещения кладбищ. Предпочтение отдавалось Боткинскому, на котором, кстати, были похоронены мать и старшая сестра Александра Фёдоровича Керенского — Надежда Фёдоровна, а также её муж, известный ташкентский архитектор Георгий Сваричевский.

Там же покоились историк, этнограф, редактор выходившей в Ташкенте до революции «Туркестанской туземной газеты» Николай Остроумов, филолог, лингвист, автор «Толкового словаря русского языка», по которому, кстати, все мы учились, Дмитрий Ушаков, тюрколог, автор ставших хрестоматийными русско-узбекских словарей Виктор Решетов, создательница Ташкентской ассоциации пролетарских писателей Анна Алматинская, застрелившийся в Ташкенте, автор прославивших его на всю страну «Районных будней», опальный прозаик, драматург, журналист Валентин Овечкин, режиссёр и педагог, один из создателей узбекской оперы Эмиль Юнгвальд-Хилькевич — отец кинорежиссёра Георгия Юнгвальд-Хилькевича и масса… цыганских баронов.

Ну, то что на Боткинском кладбище были похоронены, например, Керенские — понятно. Их семья прожила в Ташкенте 20 лет. И почему здесь покоятся известные ученые, писатели, композиторы мы тоже понимали: Боткинское для Ташкента что Новодевичье для Москвы. И даже, почему здесь, а не в Бронксе покоится родившийся в Нью-Йорке чемпион Америки в лёгком весе, заслуженный тренер СССР по боксу Сидней Львович Джексон мы тоже догадывались: именно Ташкент, где его почитали ничуть не меньше, нежели бразильцы Пеле, считал он своим домом. Но вот за что Ташкент любили цыганские бароны, мы не понимали. Ну не за то же, что созданный в 1972 году местный театр музыкальной комедии неизменно включал в свой репертуар оперетту Иоганна Штрауса «Цыганский барон». Хотя всё может быть. Цыганская душа она ведь не менее загадочна, нежели русская, узбекская, еврейская, немецкая, украинская и прочие души. Поди, разгадай её, когда мы не могли объяснить даже такой, казалось, пустяк, как цыганский обычай обсыпать свои могилы стрелянными гильзами. Или обычай корейцев перед выносом гроба с телом покойного разбивать тарелку о порог его дома.

И всё же почему для вразумления коллектива Караматов применял столь необычный метод, как посещение кладбища для меня, так и осталось загадкой. Тем более что во времена СССР подобные вольности не очень приветствовались. Хотя в нынешнем, демократическо-самостийном Узбекистане представить нечто подобное просто невозможно.

… Когда наш автобус подкатывал к главным кладбищенским воротам, у которых группировались нищие и прочий соответствующий этому месту люд, то, выйдя из него и сбившись в кучку, мы поначалу выглядели несколько странно — все с постными лицами, но без венков, а главное — без покойника. Потом появлялась «Волга» главного, из которой выпрыгивал заметно повеселевший Караматов и, тяжко покряхтывая, вываливался тогдашний его зам по русской газете Михаил Пругер.

— Все на месте? — оглядывал нас Караматов. — Никто, понимаешь, на поминки не сбежал?

— Все тут, — нестройным хором тянули мы.

Удовлетворённо хмыкнув, не то своей шутке, не то нашей дисциплинированности, Караматов направлялся к воротам, где его уже поджидал директор кладбища Алексей Акимов и руководитель похоронных оркестров Ташкента Сатвалды Нурмухамедов, если, конечно, последний не был занят очередным «жмуром», как именовались в их среде усопшие.

Тут я сделаю маленькое отступление, дабы сказать несколько слов о Сатвалды Нурмухамедове. По национальности он был таджик, который вырос в Белоруссии, в детском доме, и поэтому таджикского языка практически не знал, но зато обожал картошку, которую называл бульбой, селёдку — не пользующуюся у настоящих среднеазиатов авторитетом, и водку — авторитетом пользующуюся. Ещё он был знаменит своей дочерью — певицей Натальей Нурмухамедовой (может, кто помнит кудрявую, тяготеющую к джазовым композициям симпатичную девушку?) и тем, что имел на Боткинском кладбище персональную могилу, со старинной оградой, оформленную на чужое имя. На вопрос: «Зачем она вам?» дядя Сатвалды, почему-то на шёпотом ответил:

— Ты, дружок, вижу, уверен в завтрашнем дне, а вот я в своих родственниках — нет. Ведь не похоронят, подлецы, не похоронят…

— А куда же они вас денут? — спросил я.

— Эх, Саня, Саня, — вздохнул Нурмухамедов, с которым мы, кстати, жили в соседних подъездах, — мне и самому хотелось бы это узнать. Но ведь, юлят, проходимцы. И вообще, когда знаешь, где ляжешь, — легче ходишь…

… Итак, поприветствовав директора кладбища и его свиту, наша скорбная процессия начинала обход надгробий. Время от времени Караматов останавливался перед какой-нибудь из могил и говорил:

— Видите, какие люди здесь лежат?! Читайте, читайте. Догадываетесь какие, значит, страсти в их душах кипели?! А ведь лежат и молчат…

Пройдя ещё несколько метров, он останавливался, оборачивался к нам, шагающим сзади, и говорил:

— Мы сейчас не будем оценивать Иосифа Виссарионовича. Не то место, не та ситуация, но я вспомнил, что в 1945 году его с Победой и окончанием войны поздравил де Голь. Знаете, что на это поздравление ответил товарищ Сталин?

Мы знали, так как в последнее наше посещение Боткинского Сагдулла Музафарович этот вопрос уже задавал, но молчали.

— Сталин на это его поздравление ответил: «В конце концов побеждает смерть». И он, понимаете, прав. А вот в чём-то другом товарищ Сталин был не прав. Но не нам его судить. Нам лучше помнить, что жизнь — это только дорога к смерти, и поэтому не нужно пытаться сократить её. Она и так коротка… а всякие там анонимки, доносы, сигналы жизнь сокращают. Вы поняли? Лучше о том, чем недоволен, что волнует, сказать открыто. Придти ко мне и сказать. Прямо. И мы обсудим. Подумаем. Исправим, если что не так. Внесём ясность. Мы же с вами одна семья. Причём интернациональная. Поэтому, понимашь, и приехали на Боткинское кладбище. Оно тоже интернациональное. Вы поняли?

— Поняли, поняли, — соглашались мы.

— Тогда скажите: часто задумываетесь, что такое счастье? — не унимался Караматов

— Наверное, оно у всех своё и разное, — говорил Александр Сафронов, заведовавший отделом строительства. — Кому-то побольше денег хочется, кому-то славы или купить квартиру кооперативную…

— Ты прав, но не полностью, — улыбался Караматов. — Счастье — это когда тебе, Сафронов, завидуют, а вот нагадить не могут.

— По-доброму, выходит, завидуют? — уточнял Сафронов.

— По-доброму, не по-доброму, но кроме чужих неприятностей существует много других радостей жизни. Вот, что вы должны осознать. Для этого мы и пришли сюда. И вообще все мы под Богом ходим, но только у каждого свой Бог. И он всё видит. И каждому из вас воздаст. Вы поняли?

— Поняли, — отвечали мы.

— Врёте. Но мы вам верим. Авансом. — И, помолчав, добавлял: — читайте надписи на могилах. Это письма мёртвых живым. В них мудрость. И вообще цените жизнь, она коротка. Не тратьте её на глупости.

— Не будем, — обещали мы.

— Тогда все свободны, посетите своих родных или друзей, а через полчаса в автобус и в редакцию, — говорил Караматов. — Нужно работать.

… Как правило, после таких экскурсий в коллективе действительно наступало затишье. Но чтобы действительно оценить мудрость Караматова (тогда я с приятелями ценил эти экскурсии исключительно за возможность в рабочее время пропустить по кружке пива 6-го пивоваренного завода в павильоне, что был недалеко от кладбища), мне потребовались годы, за которые случилось много всякого.

… Умер Сагдулла Музафарович неожиданно. В годы горбачёвской перестройки, которую на советском Востоке вожди партийно-родовых кланов использовали исключительно для сведения личных счётов, его вначале «ушли» с редакторства «вечёрок» и «выбрали» секретарём Союза писателей Узбекистана. Затем, уже «по собственному желанию», он ушёл и оттуда. Через несколько месяцев Караматова не стало. Травли его сердце не выдержало.

К сожалению, чем-то помочь в тот момент я не мог. Меня самого «уходили» с должности редактора республиканской «молодёжки». По всей вероятности, люди, осуществлявшие эти «кадровые перестановки», редко заходили на кладбище и мало задумывались о том, что зло имеет свойство возвращаться. Но не бумерангом, а в разы страшнее.

В этом я убедился, когда спустя много лет снова побывал в Ташкенте и узнал, как сложилась судьба тех, а главное судьба их детей, кто травил Караматова и организовал моё снятие с привлечением следственных органов, парткомиссии и даже психиатров. Впрочем, об этом достаточно подробно рассказал в своей книге «На должности Керенского в кабинете Сталина» , работавший в перестроечные годы заместителем прокурора Узбекистана Олег Гайданов.

Особой радости я не испытал, хотя некое чувство удовлетворения меня всё же посетило. Но такое, знаете, с грустинкой.

Зашёл я и на Боткинское кладбище. В отличие от города оно изменилось мало. Здесь, как я мог судить, почти ничего не снесли, не выкорчевали, не переименовали. Напротив, некоторые надгробья, установленные до революции, даже реставрировали. И получалось, что недавнюю, т. е. предреволюционную и советскую историю Ташкента можно было узнавать, читая фамилии на нём похороненных и надгробные эпитафии – своеобразные письма мёртвых в мир живых, как говорил Сагдулла Музафарович или напротив письма живых в мир мёртвых.

Правда, одно изменение всё же бросилось в глаза: расположенная здесь церковь Святого Александра Невского, находящаяся в юрисдикции Московского Патриархата Русской Православной Церкви, стала, если такой эпитет конечно уместен, наряднее. Раньше, в советский период, когда она была одной из трёх официально разрешённых православных церквей, действующих на территории республики, её здание было серо-неприметным. А вот теперь обрело первозданно лубочный (в самом хорошем смысле этого слова) окрас.

Этот храм заложили в ноябре 1902 года, а возвели в 1903-1904 годах на средства, выделенные военным ведомством Туркестанского края. Само же кладбище, занимающее территорию порядка 40 гектаров, возникло в 1872 году за пределами городской черты тогдашнего Ташкента на участке, принадлежавшему купцу Николаю Ивановичу Иванову – владельцу винокуренных, пивоваренных, заводов, а также заводов по производству искусственного льда, минеральных и фруктовых вод, в месте, именовавшемся «Дача купца Иванова». Следует заметить, что коммерции советник Н. И. Иванов пользовался особым уважением со стороны пастырей Туркестанской епархии, поскольку в течение 25 лет, прожитых им в крае (он скончался 13 февраля 1906 года), неоднократно жертвовал значительные средства на строительство и благоустройство храмов, а также домов презрения и приютов.

Но не только поэтому вспомнил я Николая Ивановича, начавшего свою деловую карьеру в пятнадцатилетнем возрасте «мальчиком на побегушках», не окончившего даже школы, но благодаря личным способностям и упорству, ставшим крупнейшим ташкентским предпринимателем, удостоенным почётного титула коммерции советника, награждённого несколькими орденами, на предприятиях которого трудилось около трёх тысяч рабочих и служащих. Те, кто жил и бывал в Узбекистане до начала горбачёвской перестройки, и пробовал тамошние вина, наверняка согласятся, что качества они были отменного. Так вот, выпуск марочных вин, таких, к примеру, как «Семилион», «Султани», «Мускат», «Сиабчашма» и других начал как раз купец Иванов. Он же первым в Ташкенте наладил выпуск пива, знаменитого 6-го пивзавода, о котором я упоминал выше, и которое славилось едва не на весь Советский Союз. Кроме того, Иванов занимался в Туркестане добычей каменного угля, содержал единственный почтовый тракт, связывающий Туркестан с центром России, протяженностью полторы тысячи километров, учредил в 1881 году в Ташкенте Среднеазиатский коммерческий банк, построил завод по производству сантонина в Чимкенте, который, кстати, действует и ныне. Вот такой удивительный человек, ныне напрочь забытый, жил в Ташкенте. Ну а похоронен он и его супруга Александра Петровна вблизи храма Святого Александра Невского. Памятник над их могилой приметный – с большим мраморным крестом на высоком постаменте. Так, что если окажитесь в Ташкенте, зайдёте на Боткинское, и случайно его увидите, будете знать, кто под ним покоится.

Вообще Ташкент, как точно подметил писатель, поэт и сценарист Алексей Устименко, всегда был странным городом. Мифическим, ирреальным. В нём живущие были убеждены, что именно здесь сохранился неиспорченный московский говор, невостребованная московская порядочность и питерская интеллигентность. Почему? Да потому, что почти два столетия набивали эту окраину империи ссыльными людьми не из самых худших семей и не с самым худшим образованием. Интеллигенты-инженеры, аристократы, писатели, поэты, учёные… От Великого князя Николая Константиновича Романова, до поэтессы Черубины де Габриак и друга Карла Маркса революционера Германа Лопатина, от кандидата на патриарший престол митрополита Арсения Стадницкого и архиепископа Луки (в миру Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого) – хирурга, профессора медицины, удостоенного в 1946 году первой Сталинской премии, духовного писателя, провёдшем в ссылке 11 лет, причисленному в ноябре 1995 года к лику святых и до Героя Социалистического Труда, лауреата одной Ленинской и шести Сталинских премий писателя, поэта Константина Симонова, повздорившего с всесильным Никитой Хрущевым и в результате очутившемся в Ташкенте.

Вместе с людьми сюда ссылались книги, особенно советские, — подальше от центра. И в кишлачных магазинах можно было свободно купить труды Алексея Лосева, поэзию Анны Ахматовой и Марины Цветаевой, прозу Михаила Булгакова, Юрия Домбровского, Олега Волкова… То есть такие о которых москвичи, питерцы, рижане, новосибирцы и прочие «европейцы» даже мечтать не смели.

Всё это, естественно, очень влияло на людей здесь живущих. Точнее — живших, ибо от того Ташкента, который запечатлелся в моей памяти, мало что сохранилось. И особо ощущается это на Боткинском кладбище. Да, кстати, знаете ли вы, почему его называют Боткинским?

Никакой загадки — просто расположено оно рядом с Боткинской улицей. Ну а та названа в честь русского врача-терапевта, учёного и общественного деятеля Сергея Петровича Боткина никогда, к слову, в Ташкенте не бывавшего. Но местные острословы, которые ради красного словца, как известно, не жалеющие родного отца, убеждали доверчивых гостей-туристов, что улицу, а заодно и кладбище назвали так не в честь Сергея Петровича, а в честь его отца – Петра Кононовича Боткина. Почему? Да потому, что у того было 25 детей, правда не от одной, а от двух жён. И этот факт, по их словам, очень восхитил ташкентские власти: много детей, две жены, вдобавок умный – значит почти узбек.

Но Пётр Кононович, продолжали шутники, был купцом первой гильдии, владельцем крупной чайной фирмы, поэтому, мол, ташкентские руководители, опасаясь гнева Москвы (время-то было твердокаменно коммунистическое) официально объявили, что названа она в честь его одиннадцатого ребёнка – Сергея Петровича. Ну а потом, переходя на шёпот и оглянувшись по сторонам, добавляли: «Однако дулю в карман вложили?»

— В каком смысле? — тоже шепотом спрашивали наивные московские, питерские, таллиннские и прочие туристы.

— Как «в каком» ?! – Деланно потрясались ташкентцы. — А в том, что его сына звали Евгением Сергеевичем, и был он лейб-медиком семьи последнего русского императора Николая II, которого вместе с царской семьёй большевики расстреляли в Екатеринбурге в подвале Ипатьевского дома в ночь с 16 на 17 июля 1918 года!

Позже, когда в Кремле «лимонадного Мишу», вырубившего чуть не весь виноград на одной шестой суши, сменил «светоч русской демократии ЕБН» они стали добавлять: «Ну того самого, который в сентябре 1977 года по команде Ельцина снесли, а пепел по ветру развеяли».

— Да-а-а, — вздыхали туристы, — Ельцин — свинтус и пьянь был известная.

— Он даже в Ташкенте осрамился, — поддакивали мои земляки.

— В Ташкенте?!

— Ну да, 12 октября 1998 года. Прилетел, значит ваш ЕБН со всей своей сворой прихлебателей, журналистов, политологов и охранников, типа с государственным визитом. Естественно, принял на грудь и спрашивает Ислама Каримова: «А чего это, понимаешь, у вас в правительстве русских нет?» Ну а Каримов, глазом не моргнув, отвечает: «А у вас?».

— Конфуз, — жмурятся гости, — крепко подсёк.

— Не расстраивайтесь, — отвечают ташкентцы, — наш Каримов поболе вашего Ельцина памятных домов повыкорчёвывал. Да и мы хороши: своего Романова ведь тоже не сберегли.

— Романова? — не понимают гости-туристы. — Какого такого Романова?

И тут наступал, что называется, звёздный миг экскурсовода.

— Николая Константиновича — сына великого князя Константина Николаевича, который приходился российскому императору Александру II Освободителю младшим братом.

Подозреваю, что сегодня мало кто знает, чем отличался Александр Первый от Александра Второго. Ну а людей знакомых с биографией Николая Константиновича, пожалуй, ещё меньше. Впрочем, и во времена, о которых вспоминаю, русские цари с их родственниками широкой популярностью тоже не пользовались. Хотя нет, в Ташкенте, особенно в кругах интеллектуалов трудно было найти человека не интересующимся судьбой великого князя. Более того, готовым рассказать какую-нибудь историю, связанную с ним. Вот и я расскажу вам одну историю.

________________________________________

[1]  Гайданов О. На должности Керенского, в кабинете Сталина. Прокурор России вспоминает. Москва: Алгоритм, 2005 г. Стр. 111-112.

________________________________________

Александр ФИТЦ

ПРОДОЛЖЕНИЕ…