Я ещё издали узнавал его. По невысокой, худощавой, но плотной фигуре, вышагивающей как-то по-особенному вдоль трассы в направлении железнодорожной станции.  По  широченным, спущенным ботфортам старых, сохранившихся с советских времён болотников. По неизменной, одетой на голое тело защитного цвета безрукавке с множеством торчащих в разные стороны карманов. И, конечно, по неизменному чехлу с удочками, который казался раза в два длиннее, чем его владелец. Чехол, зажатый широкой пятернёй, методично ходил взад-вперёд параллельно и почти касаясь асфальта, как бы подчёркивая целеустремлённость движения. В облике этого человека было что-то упорное и независимое. Он всем своим видом словно говорил: «Я-то знаю, в чём суть бытия и как жить и что делать. А вы, шмакодявки бестолковые, — «пыль» суетящаяся и путающаяся у меня под ногами». Подходя ко мне, он взмахивал в приветствии свободной рукой, затем похлопывал ей по висящему за спиной рюкзаку и громко произносил: «Полный, однако, капитан!» Затем снова вскидывал руку, уже прощаясь, и следовал дальше. Я смотрел вслед ему и не переставал поражаться удивительной уверенности, исходящей от этого человека.

Познакомились мы пару лет назад в один из августовских вечеров, когда я ехал на велосипеде вдоль берега реки, выбирая место для будущей рыбалки. Около костерка, который одиноко светился в подступающей темноте, я притормозил.
— Ну, как улов? — спросил я у мужчины, помешивающего содержимое висящего над костром котелка.
— А ты откель такой весь из себя велосипедный будешь?
Мне понравилось, как он меня определил — «велосипедный», и, желая продолжить беседу, я слез со своего «железного коня», положил его в высокую траву рядом с палаткой и приблизился.
— Не возражаете? Посижу около огня.
— Чего возражать? Садись, закуривай. Так откель сам? Раз не на машине, а на этом, — он показал на лежащий в траве старый дорожный велик, — значится, недалече обитаешь.
— Недалеко.
— Местный что ль? Вроде не похож.
— Нет, не местный. Из Москвы.
— А тут чего? Гостишь у кого?
— Живу тут летом. Во-он, — я показал рукой на деревню, виднеющуюся на той стороне поля, протянувшегося  от реки к дороге.  — Видите наверху холма дом с высокой трубой. В нём и обитаю.
— Твой?
— Товарища.
— А товарищ где? Помер?
— Почему помер? Не помер. Здравствует и жизни радуется. Просто он тут давно не бывает.
— Это почему?
— Так получилось. С прежней женой развёлся, на новой женился. Новая не хочет в нём жить. Не мой, говорит, и хозяйкой не чувствую. Тогда он другой купил, там и устроились. А прежняя не бывает почти. Наедет на день-другой с хахалем, и обратно. Вот дом и пустует.
— А ты с какого боку?
— Так я ж его и строил. Товарищу помогал. Вместе трудились, обустраивал и всё такое.
— Выходит, пропадает дом-то.
— Вот я и живу, чтобы не пропадал. Приеду, подправлю кое-что, починю. Да и живая душа в доме — не мало. Дому человек нужен.
— Это точно. Про человека верно сказал. Дому человек нужен. Без человека дом разлагается, как, — он задумался на мгновение, зачерпнул длинной ложкой и вытащил из котелка рыбий скелет. — Во, как этот шерешпёр. Да и не только дому, но и человеку человек нужен. Что куришь? — он бросил беглый взгляд на сигарету, поблескивающую светлячком в уголке моего рта.
— «Капитан Блэк».
— Чего?
— «Капитан Блэк». Сигареты такие.
— Из Москвы своей, чай, привёз? Ну и люди пошли, всякую гадость курят, — рыбак брезгливо поморщился. — Вот ё…
— Почему из Москвы? — я старался говорить спокойно, успев привыкнуть за долгие годы поездок по стране к не любви и к москвичам, и Москве. — Здесь купил, на станции.
— Да? — он посмотрел на меня недоверчиво. — Что, теперь и у нас всякой гадостью торгуют? Совращают народ. То спаивали, теперь травят.
— Почему гадостью? Хорошее курево — из сигарного табака, крепкое. Хотите попробовать? — я протянул пачку.
— Нет уж. Я уж по старинке «Беломора» потяну.
— Неужели ещё  выпускают? — я был удивлён, так как когда-то сам курил только «Беломор», но уже давно бросил, а упомянутые сигареты покупал исключительно, приезжая в деревню, и то для поддержания традиции, которую мы завели много лет назад с приятелем, когда строили дом — вечером после работы пропустить по рюмочке и выкурить по сигарете. «Капитана» же выбрали из-за хорошего качества табака. С тех пор много изменилось, и табак стал хуже, но традиция сохранилась, вернее, я старался её блюсти.
— Выпускают, — он достал смятую пачку, вытащил папиросу, скептически осмотрел и сплюнул. — Твою мать… Раньше был «Беломор» так «Беломор». «Урицкого» или, на худой конец, «явский», а теперь… Когда-то Погар выпускал. Те ещё папироски были. Покуришь, а потом откашляться не можешь, всё горло перехватывает. Так эти  похлеще будут, — он опять оглядел папиросу и засунул обратно в пачку. — Дай, что ли, твои попробую. «Капитан», говоришь?
— «Капитан», — я снова протянул пачку, слегка ударив по ней снизу, чтобы выскочили несколько сигарет.
Мой собеседник вытащил одну, покрутил между пальцами и поднёс к носу.
— Да, — он сильно втянул воздух и закрыл глаза, — умеют, ничего не скажешь. Хорош запах. Не то, что это говно «Беломорское», — он ещё несколько раз с силой втянул воздух, вдыхая сигаретный аромат, нагнулся к костру, достал из него тлеющую щепу, поднёс к сигарете и прикурил. — Да, — повторил он, — умеют, — затем затянулся глубоко, выпустил дым и замолчал.
Молчал и я, глядя на огонь и вслушиваясь в потрескивание дров. Периодически над рекой пролетали цапли. Они летели так низко, что слышен был шелест, издаваемый крыльями при каждом взмахе. Этот шелест да потрескивание костра были единственными звуками нарушавшими  тишину. Мы оба молча курили и смотрели на огонь. Со стороны железной дороги послышался звук тепловозного гудка, за которым последовал приглушённый перестук колёс. В наступивших сумерках и треск костра, и шелест крыльев, и шум проходящего в отдалении поезда создавали атмосферу задумчивости и лёгкой грусти.
— Сам-то один живёшь? — прервал молчание рыбак.
— Что? — погрузившись в раздумья, я не сразу понял вопрос.
— Живёшь, говорю, один?
— Один.
— Чего так?
— Да так.
— Понятно. Давно один-то?
— Давно.
— А кто-то есть?
— В каком смысле?
— Вообще, — он неопределённо повёл рукой.
— Есть…
— Ну так в чём дело?
— В чём? В шляпе…
— В какой ещё шляпе? — незагашенный окурок полетел в огонь. — А, не хочешь говорить, типа… И не надо. Да и не моё дело. С вопросами лезу… — он почесал затылок и помешал в котелке. — Вроде готово. Ушицы хошь?
— Можно, если угостите.
— Угощу. Воды и рыбы не жалко. Давай миски — у палатки лежат. И ложки захвати с половником. Там, рядом. Да и хлеба заодно прихвати — в пакете.
Я поднялся и подошёл к палатке. Около входа на тряпке лежало несколько мисок, кружек, ложки, соль в солонке и пакет с серым хлебом.
— Всё брать?
— Не, только миски, ложки, половник и хлеб…
Я захватил, что было велено, и вернулся к костру.
— Давай.
В подставленные миски из половника полилась прозрачная жидкость. Затем туда плюхнулись по паре большущих кусков рыбы.
— Держи, — около меня оказался перочинный нож. — Хлеба нарежь и зелени. Покрошим, — он показал на аккуратно разложенные на ольховой чурке несколько пучков укропа и кинзы.
— Сыпь, — он поднёс миски, куда я накрошил зелени.
От содержимого посуды аппетитно потянуло юшкой с дымком.
— Зальём глаза?
— Это как? — не понял я.
— Под такую закусь да не выпить… Пьёшь?
— Пью.
— Стало быть, всё — как у людей. Держи, — в протянутой руке отблесками костра засветилась металлическая фляга. — Старая, ещё с армии храню. А кружки-то… Забыл. Тащи.
Я принёс кружки.
— Что, хоть, пьём?
— Как что? Водяру. Или другое предпочитаешь? Виску, там, разную. Или, как её, — он потёр заросший щетиной подбородок. — Во, тукилу. Пил когда?
— Текилу? Пил.
— Что за гадость?
— Почему гадость? Вполне съедобный напиток. Типа самогонки из кактусов. Дело-то вкуса.
— Дело, конечно, вкуса. Прав. Ну, за неимением тукилы, давай нашей, самопальной. Будь здрав. Со знакомством.
— Со знакомством.
Кружки грохнулись друг о друга.
— Эх, — крякнул рыбак. — Законно пошло, — он отломил корку от одного из  нарезанных ломтей хлеба, обмакнул в миску и откусил кусок. — Хорошо, — и стал смачно орудовать ложкой.
Я по старой привычке занюхал выпитое пальцем и тоже принялся за уху. А она была, действительно, хороша и не просто хороша, а великолепна — здесь, на берегу реки, у потрескивающего костерка, свежая, из недавно пойманной рыбы. Что это была за уха. Чудо, а не уха. Мы дружно уплетали суп, прерывая процедуру короткими возгласами удовольствия, а затем принялись за рыбу.
— Ещё? Как? — передо мной опять засверкала фляга.
— С радостью.
— Тогда, за радость. От жизни.
Мы снова чокнулись, опустошили кружки и продолжили еду.
— Что за зверь?
— Это? — над миской  воспарил здоровый кусок, очевидно, хищника, который едва держался на ложке. — Да разное. Пару жерехов, судачок, голавлик… ну а для заправочки мелкота разная: плотвички, густёрки. Её я выбросил. Тут —  только их благородия. Ешь, не сомневайся.
— Я и не сомневаюсь. Уж больно вкусно. Даже не предполагал, когда  к реке завернул, что вечер такой получится.
— Да, брат. Жисть — штука непростая и неожиданная. Иногда так шандарахнет по башке, только держись. А иногда — ничего. Таким, вполне себе, приятным образом повернётся — будьте-нате.
Мы продолжили трапезу и, пока всё не съели, больше не разговаривали. Незаметно подступила темнота. Высыпали звёзды и показалась почти полная луна.
— До чего же хорошо, Господи, — прервал молчание рыбак. — Жил бы себе тут и жил. Горя бы не знал. Ловил бы рыбку, ушицу варил да иногда с людьми разными встречными беседовал. Благодать. Но завтра с утра до дому надо подаваться… — он как-то обречённо вздохнул. — Ещё не угостишь своим «Капитаном»? Хорошие сигаретки, однако.
— Держите, — я подал пачку.
— Пару можно?
— Всю берите.
— А себе?
— Одну возьму — на сейчас, и хватит.
— Ну, спасибо. Уважил.
— Не за что.
Мы закурили.
— А вы далеко живёте? — спросил я.
— На электричке — пару остановок. Было бы дальше, прям и не знаю, чего делал бы. Так сел в поезд — раз-раз, и на месте. Ну, до реки дотопать — дело приятственное. Пока идёшь,  ароматы с полей — чудеса. А дома…
— Что дома?
— Дома? — он махнул рукой. — С этими разбираться… Да с этой… А тут…
Я не стал расспрашивать, кто такие эти и эта. Итак всё было понятно. Всё было понятно… Я курил, смотрел на реку, на расставленные по берегу и едва различимые в темноте  удочки, на звёздное небо, и  вдруг откуда-то накатила токая тоска, что захотелось вскочить и броситься со всего размаха  в воду и плыть, плыть, пока хватит сил. Но никуда я не поплыл, а докурил, встал и направился к велосипеду. Поднял его, подошёл к костру и подал рыбаку руку.
— Поеду, поздно.
— Давай.
Очевидно, он почувствовал моё настроение, а, может, нечто подобное и на него нашло, потому что сам как-то погрустнел, подобрался и, пожав мою руку, только сказал.
— Удачи тебе, капитан.
Я ничего не ответил, махнул головой, сел в седло и поехал вдоль берега по едва различимой тропке,  пока не выехал на грунтовку, а затем и на асфальтовую дорогу, ведущую: в одну сторону к станции, а в другую — к деревне, расположенной на холме, в самой верхней части которого в лунном свете поблескивала труба моего дома.

Аркадий Паранский