Владислав Витальевич Пасечник родился в 1988 году в г. Барнауле (Алтайский край). Окончил Алтайскую гуманитарную педагогическую академию. Живет в Барнауле. Член союза писателей России, старший преподаватель кафедры философии и культурологии АлтПУ. Прозу начал писать в шестнадцать лет. Своими литературными учителями считает Андрея Платонова, Юрия Олешу, Исаака Бабеля, Франца Кафку, Валерия Котеленеца, Александра Иличевского. Первая публикация – рассказ «Полоцкий Див» − состоялась в журнале «Барнаул» в 2006 году. В 2008 году вошел в лонг-лист премии «Дебют» в номинации «малая проза» с рассказом «Друг», в 2010 году – в лонг-лист в той же номинации с подборкой рассказов. В 2011 году стал лауреатом премии «Дебют» в номинации «крупная проза» за повесть «Модэ».

Гностическая мифопоэтика романа В. Пелевина «Любовь к трем цукербринам»

В сентябре 2014 года свет увидела новая книга Виктора Олеговича Пелевина «Любовь к трем цукербринам». По заверению литературного редактора Максима Лаврентьева, рассматривать этот опус следует в первую очередь как философский трактат, оживленный художественным сюжетом. Заверение нельзя счесть беспочвенным − по содержанию «Любовь к трем цукербринам» напоминает больше визионерский очерк с условной сюжетной канвой и рядом авторских умозрительных отступлений. Фактически же текст представляет собрание нескольких новелл (сам автор называет их «повести»), объединенных сквозным повествованием, которое ведется от лица некого Киклопа, лирического «не-я» автора. В книге представлено видение современного мира, пережившего информационную революцию, приведены размышления о природе общества глобальной сети, ноо- и порнократии. Все это выполнено в уже знакомым современному читателю декорациях техногенной антиутопии.

Однако не все так просто, как представляется на первый взгляд. Мифопоэтику данного текста нельзя рассматривать вне сложного религиозно-философского и общекультурного контекста. В первую очередь речь здесь идет о наследии синкретических учений эллинистической эпохи и раннего средневековья, таких как герметизм, неоплатонизм, гностицизм и манихейство. Современные исследователи Ханс Йонас и Тобиас Чёртон предлагают определение этих учений как «гностических», по принципу соответствия их «гносису»^[1] − парадигме высшего богопознания. В самом широком смысле это определение охватывает такие оккультные учения, как каббала, алхимия и телема. На протяжении многих веков гностицизм оказывал значительное влияние на мировую культуру, воздействуя на умы людей через произведения искусств. Символизм и таинственность гносиса вдохновлял поэтов и художников, так называемых «пневматиков», людей «духа». Джордано Бруно страсть к таинствам герметизма стоила жизни. Английский поэт, художник и святой Уильям Блейк тяготел к еретическому знанию и грезил об освобождении от уз вселенского разумного начала, персонифицированного в образе демиурга-Уризена. Один из отцов аналитической психологии, Карл Густав Юнг, апеллировал к гностическим таинствам, исследуя природу коллективно-бессознательного. Многие его оккультные труды были опубликованы уже в начале XXI века^[2]. Настоящим ересиархом от литературы является аргентинский прозаик Хорхе Луис Борхес, создавший собственную мифологию, основанную на переосмыслении наследия античного оккультизма. Что же касается Виктора Пелевина, то и он в своем творчестве не раз обращался к оккультным мотивам и сюжетам, рассматривая их в свойственной ему ироничной манере. Его интерес к гностицизму можно с некоторыми оговорками назвать культурологическим. К сожалению, именно эта его особенность создала некоторый элемент ожидания. «Любовь к трем цукербринам» не стала исключением.

В начале повествования автор старательно описывает систему мироустройства, соотносимую с панентеистическим^[3] космосом Василида: «И дело не в том, как устроен космос и всевластен ли Бог, а в том, что любой такой всевластный и всемогущий Бог – это, если я позволю себе поэтически воспользоваться современным научным жаргоном, просто царек микроскопического одиннадцатимерного вероятностного пузырька, тайно раздутого до размеров трехмерной иллюзорной Вселенной, общая энергия-масса которой равна нулю. Несчетное число таких богов и создаваемых ими вселенных рождается и исчезает в каждом кубическом миллиметре шанса каждую секунду, и в любом пузырьке спрятана своя нелегальная вечность. Бесконечный рой Иегов и порождаемых ими космосов, и каждый Иегова единственный, и каждый оглушительно хохочет [3, с. 19]». Герой рамочного рассказа − некий всевидящий созерцатель-киклоп, наделенный даром видеть за субстанцией эссенцию. Киклоп может прозревать будущее и порой обязан вмешиваться в ход событий, исправляя движения временных потоков, однако его труд не приносит никаких видимых результатов (сам он объясняет этот факт тем, что Вселенная живет по законам квантовой механики, согласно которым небольшие отклонения от точно определенного начального состояния стремятся вызвать всего лишь небольшие отклонения от предсказанного конечного состояния). Его антагонистом, согласно пелевинской космологии, выступает Тот-Абраксас, бог тайного знания, терзающий слабых человеков. Его воля воплощена в Птицах − этаких архонтах-автоматонах, составляющих вселенский принцип антиприроды, механизм смерти и энтропии. Это противостояние, с точки зрения автора, объясняется просто: киклоп − единственное существо, способное разоблачить заговор мистических сил, могущее за карнавальной рожей разглядеть лишенную красоты серую обыденность с ее пошлым ноктюрном и «выплесками танатоса».

Прочие герои повествования − люди, которые играют в игры, и игры, которые играют в людей, здесь, по сути, автору нечего сказать. Николай, Даша, Рудольф Сергеевич, Кеша − простые люди, захваченные таинственными силами, превратившиеся в смертельные орудия. Птицы буквально стреляют ими из рогатки (которую автор назвал достаточно прозрачно − «Крест Безголовых») в некое персонифицированное божество (предстающее в образе зеленого вепря). Бросается в глаза сходство с популярной аркадной игрой «Angry Birds». Позже автор еще больше проясняет это сходство: «Они повернули несколько иероглифических колец на Кресте Безголовых, и Даше вдруг привиделась большая зеленая свинья с мешком украденных яиц» [3, с. 46]. Герои пытаются обосновать собственное членистоногое существование дешевыми апелляциями то к египетскому герметизму, то к ницшеанству: «Итак, есть всё, которое спит и видит сон – и этот сон всё… Основной вопрос философии и теогонии тогда прозвучит так – Lucid Dream or Nightmare? Осознает ли ВСЁ, что ему снится сон? Или это просто кошмар, над которым ОНО властно не более, чем мы над своими дурными снами? Наблюдая за окружающим, логично предположить, что наш Творец видит кошмар, но не может в него вмешаться, так как не знает, что спит и видит кошмар. Возможно, кошмар все-таки благо, несмотря на зло, постоянно причиняемое им миру, ибо просто спит и видит сон. Зло перестает быть его выбором и предопределением. И last but not least в этом случае объяснимым становится древний парадокс, завораживавший еще Ницше и Борхеса – самоубийство Бога, лежащее в основе множества легенд и религий…» [1, с. 49]. По воле автора эти люди населяют некое виртуальное пространство, грандиозную информационную систему. Центральный образ этого иллюзорного мира − три Цукербрина, три страшных искусственных солнца. Они являют собой грандиозный симулякр, подменяющий «углеводородную» реальность реальностью кремниевой. В гностицизме мы также встречаем представление об эонах, несовершенных воплощениях Божественной сущности, составляющих иллюзию Вселенной (в различных мистических текстах их число обычно варьируется от одного до трехсот шестидесяти пяти). Цукербрины В. Пелевина всегда кратны трем, но реальное их число непостоянно, оно зависит от числа носителей информации, «порнозомби». Охота Злобных Птиц за Зеленым Вепрем объяснима с позиции гностической теологии. Так, Ханс Йонас в своей книге «Гностицизм. Гностическая религия» пишет: «Запредельный Бог скрыт для всех этих созданий и непознаваем в естественных представлениях. Познание Его требует сверхъестественного откровения и воображения, и даже после этого его может быть тяжело выразить иначе, как в отрицательных терминах» [1, с. 21].

Особое внимание заслуживает четвертая новелла, в которой Киклоп живописует вероятное будущее, время, когда симуляция, созданная квантовым механизмом птиц, полностью поглотит «углеводородную» реальность: «И хоть по-прежнему будет казаться, будто людей бесконечно много, а их судьбы сильно различаются, на деле все сведется к работе титанической программы, подбирающей живой код к божественному замку. И каждая версия кода станет думать, что она расцветает в лучах глядящего на нее солнца… Правда, солнц там почему-то будет целых три… Три фальшивых солнца» [3, с. 45]. Этот эпизод звучит как насмешка над Философией общего дела Николая Федорова и вместе с тем как профанация идеи Всеединства. Мир «Трех Цукербринов» разделен на части, функции, алгоритмы, и никогда, вопреки заверениям египетских мистиков, то что внизу не будет подобно тому что вверху.

Именно такую синкретичную, скорее, постмодернистско-гностическую систему, автор экстраполирует на современные представления о ноосфере. Поэтому-то она и выглядит как нечто вполне обыкновенное, доступное и ясное всякому живущему. Носитель высшего знания у В. Пелевина не отличается от прочих смертных, живущих на Земле, он − всего лишь еще один копирайтер, фрилансер, онанист, веслоногий рачок из семейства Cyclopidae, неотличимый от прочего планктона. Мистерия, попытка самоактуализации Логоса или божественного Духа превращается, таким образом, в театральное действо. Абсолютный и всеединый Бог надевает маску Зеленого вепря, персонажа всем хорошо знакомой компьютерной игры, его враги, архонты-Птицы − такие же горстки пикселей, как и он сам. Все небеса и преисподнии населены хипстерами − «бесхозными блютусно-вайфайными големами с очень ограниченным умственным ресурсом» [3, с. 60]. Эти големы влачат бессмысленное существование, истрачивая себя на порно-сайтах, форумах информационных ресурсов, играя в популярные компьютерные игры и не осознавая, что окружающая их Вселенная − одна большая симуляция, дешевая подделка. В этом бесконечно самовоспроизводящемся мире нет смысла разводить сакральное и профанное, обыденность в нем поглотила мистерию и превратила ее в свой рудимент, или, иначе говоря, приложение. Даже такая банальность и пошлость, как интернет-троллинг, принимает здесь форму теомахии, поединка с богом-тираном. Форумы и блоги превращаются в арену для сетевых баталий между либералами и патриотами, «фашистами» и «ватниками», среди которых как призраки рыскают «тролли, лжецы и девственники», щелкая зубами направо и налево. После этих войн не остается ни мемориалов, ни летописей, лишь безучастное и безликое информационное облако хранит изречения и высказывания комнатных Сунь-Цзы и Макиавелли. В восточном учении Мани мы встречаем похожую картину материального, темного мира, населенного сынами тьмы, чье существование сводится к взаимному пожиранию и размножению. Здесь же обыгрывается и герметическая идея метемпсихоза, которая в мире трех цукербринов сводится к простой процедуре смены логина. В. Пелевин уходит в своей задумке достаточно далеко: он соотносит сферу информации с неким платоновским пространством, миром идей, который мы, узники, пребывающие в пещере, воспринимаем лишь как тени от факелов, пляшущие на стенах. Герои романа воспринимают это пространство по-разному: один видит в ней борхесовскую Вавилонскую библиотеку, столь же огромную, сколь и бесполезную, другой − исполинскую свалку, населенную «паразитами ума», третий − воздвигнутый на песке парадиз, райский сад, в котором реально все, что только можно вообразить, но ничего не имеет значения.

По своему содержанию «Любовь к трем цукербринам» напоминает другой визионерский текст автора − рассказ «Луноход». Сходство, однако, больше формальное − нет в повести доли злого абсурда, необходимого и достаточного, чтобы читатель мог воспринять текст серьезно или в крайнем случае улыбнуться ему. Нет в нем и замечательной пелевинской иронии, нет должной жесткости и ясности мысли. Есть множество намеков и полунамеков, могущих развлечь читателя и даже потешить его самолюбие, но и эта малая прелесть быстро теряется в тексте, сливаясь в цельную, монохромную массу. Книга изобилует множеством отступлений и рассуждений на околонаучные и околофилософские темы. Автор приводит примеры научно-популярных суждений о потоках времени и волновых частиц. Многие из этих суждений хорошо знакомы широкой публике, некоторые − набили оскомину. Цитировать Дойча или Хогинка стало признаком дурного вкуса, но, кажется, автор отдает себе отчет в том, на какой риск он идет. Впечатление портят очевидные, уже набившие оскомину отсылки к поп-культуре − цитаты из творчества Масимы, Братьев Вачовски, Стенли Кубрика. Автор не следует какой-либо строгой повествовательной линии, демонстративно разрушает трехактовую структуру, «перепрыгивая», порой, с «одного поезда судьбы на другой». К сожалению такими уловками современного читателя удивить сложно. Тем более неуклюжей выглядит теперь попытка связать экзистенциальный ужас тайного эллинистического учения с такой тривиальной вещью как «Angry Birds».

В 80-е, 90-е годы российский читатель открыл для себя латиноамериканскую прозу и гностиков XX века. Вновь были открыты запрещенные и забытые прежде труды мистиков, оккультистов и религиозных философов, таких как Владимир Соловьев и Лев Карсавин. Все ранее сокрытое, экзотичное и запретное вдруг стало доступным, утратив свою прежнюю ценность. Носители гносиса − тайного знания были разоблачены и явлены миру через произведения постмодернистов. В этой связи стоит вспомнить сочинения Ю. Данзас (более известной под псевдонимом Юрий Николаев): «Мы здесь видим одну из сторон символа воды: влажное начало знаменует Вселенную, низшую материю, воспринимающую Божество как отблеск или отражение. Эта же идея нашла свое выражение в любопытном и весьма распространенном древнем символе: отделяя себя и свою духовную сущность от мира, посвященные называли себя рыбами, плавающими в воде. Таинственной рыбой, плавающей среди материи, было и само Божественное Начало, раздробленное в низшем мире. Отсюда старый обряд преломления и поглощения рыбы, бывший одним из древнейших видов теофагии» [2, с. 40−41]. В этой связи В. Пелевина, разумеется, нельзя счесть Рыбой, он, скорее, рак на безрыбье, и роман «Любовь к трем цукербринам» лишнее тому доказательство. С одной стороны, В. Пелевин поставил интересный эксперимент, исследуя междуречье эллинистической мистики и поп-культуры. С другой − его «Любовь к трем Цукербринам» представляет собой хоть и интересный, но очень неоднозначный труд. Создается ощущение, будто он написан на спор, настолько несогласованным и невыдержанным он выглядит, слишком отвлеченно и пространно, чересчур иносказательно и противоречиво. Его отсылки к гностицизму вторичны, его намеки на массовую культуру чересчур прозрачны, а созданные им ценностно-эстетические миры не выдерживают строгой критики. В конце концов, чувствуется что В. Пелевин, работая над этим текстом, играл сам с собой, в собственном герметичном пространстве, но так и не смог себя обыграть. Потому что он и не был первым на этом поприще, скорее так: он сел за шахматную доску, когда все возможные соперники уже ушли. Кого-то повеселил, кого-то разочаровал, но так и не попал в «top»-лист. Из этого можно заключить: на то, чтобы убедить читателя, у автора просто не хватило дыхания. Но мы, читатели, все еще чего-то ждем.

Список литературы:

1. Йонас Г. Гностицизм. Гностическая религия / Г. Йонас; вступ. слово Е. Торчинова. − СПб: Лань, 1998. – 451 с.

2. Данзас Ю.Н. (Николаев Ю.) В поисках божества. Очерки истории гностицизма / Ю.Н. Данзас. – СПб.: Новое время, 1913. – 528 с.

3. Пелевин В.О. Любовь к трем цукербринам / В.О. Пелевин. – М., 2014. − 197 с.

Владислав Пасечник

[1] Гносис, гнозис от греч. Γνώσις − «знание».

[2] Яркий тому пример − «Красная книга» или «Liber Novus» Юнга была опубликована лишь в 2009 году.

[3] Панентеизм − форма имманентно-трансцендентного Всеединства, религиозно-философское учение, согласно которому мир пребывает в Боге, однако Бог не растворяется в мире (как в пантеизме). Впервые понятие было сформулировано немецким философом Карлом Фраузе. В более поздний период это понятие активно использовалось такими русскими мыслителями, как С.Л. Франк и Л.П. Карсавин.