К. Гинкасу и ТЮЗу,

а также всей моей октаве:

Ивану, Анне, Наталии, Татьяне,

Екатерине, Илье, Анастасии, Василисе

 

Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте…

Песня

– Я знаю три столицы: Москва, Миасс и Мелентьевка, – говорила Ленка из садика. – Москва – это для всех столица, Миасс – потому что я тут живу, а Мелентьевка – потому что там мама родилась.

У Ленки тётя вышла замуж за москвича, и Ленка все уши прожужжала, как ехали в поезде долго-долго, а на ночь стелили постели, чтоб можно было спать, и её вся группа слушала… А Ленкин брат из школы пообещал «показать Москву» – взял Тави за уши и приподнял – над забором и репьями она увидела всё то же, что и всегда: школу, дорогу, отдел сбыта с краном-автопогрузчиком, похожим на скелет динозавра, да привычную синюю ленту гор…

Тави – такое имя она себе придумала, потому что – Рики-Тики-Тави. Но мама не будет её так звать, только добрый великан, который приходит ночью. Он берёт её на руку – и Тави видит всё с высоты, как будто летит и так, на лету, засыпает…

Они с бабушкой ехали – к маме в Москву. Навсегда. Тави теперь  будет жить в настоящей Москве, где и Кремль с курантами, и Красная площадь, и высокие дома.

Мамин дом был не очень высоким, и окружали его скучные кирпичные дома, и ещё – одну её гулять не отпускали, хотя в песочнице был мелкий жёлтый песок, призывно блестела горка, как стальная, осенняя вода, и даже на качелях никто не качался! Дома-то во дворе давно не было качелей. И горку кто-то наклонил так, чтобы с неё нельзя было съехать. И песок оставался только в уголках песочницы, да и тот – плохой, серый. Тави поискала глазами тапочки, чтобы идти в туалет – в туалет мама запрещала ходить без тапочек, потому что там всегда стояла вода, да и в душ они ходили вместе, потому что душ был в подвале, и без мамы там всегда было темно.  Свет пробирался через кленовые листья и радостно разливался через цветные стёкла на лестничные площадки, уже чуть замутнённый сигаретным дымом. По коридору бродили голодные кошки. На кухне стояли сразу три плиты, и на одной из них, хоть и слабенько, горел голубой, с красными искрами, огонь. В окна на той стороне входила Останкинская башня – та самая, от которой все мультики и передачи зависят, но что толку, если даже у Аньки из соседней, тёти Наташиной комнаты, теперь тоже телевизора нет?

Света приехала в Москву одна, и весь первый курс подрабатывала в детсаду дворником – с утра, до лекций, и вечером после. Отлучившись домой на летние каникулы, Света узнала, что мама с Танькой «сидеть» больше не намерена, «и так декрета твоего хватило по уши», и «у вас в Москве живые деньги, а не бартер», и вообще – «ты же работаешь в детсаду, вот и устрой ребёнка». Пришлось устраивать. В августе детсад закрыли на ремонт, после ремонта там поселилась частная школа, так что Свету уволили, а без прописки ни её, ни Таньку никуда не брали, пока не подвернулся театр. Света устроилась осветителем.

Сначала они шли по большим жёлтым кленовым листьям, на которые жалко было наступать, потом ехали в троллейбусе, а ещё – на метро, а уже из метро – по улице, мимо машин и витрин, спускаясь за ручейком вниз, за угол.

Они вошли в театр с чёрного хода – открыли тугую серую дверь и оказались в какой-то будке, где у обогревателя нежилась грязно-белая кошка, и больше никого не было. Из будки вышли во дворик с асфальтовой дорожкой, двухэтажным домиком и большим тополем в клумбе. Рыжие крыши были завалены жёлтыми листьями, и солнце, подскользнувшись, плавало в мокрых пластинах «вертолётиков» да кленовых пятипалых лапках. Лужи были запружены листьями, и вода в них стояла где холодная и прозрачная, а где – чайная, и как будто тёплая. Казалось, что крыши сбрасывают с себя живую, золотую кожу и надевают что-то будничное, осеннее…

Из дворика – уже в театр, про который дворник дядя Петя с хитрыми, рыжевато-седыми усами сказал, что театр начинается с вешалки. Он спросил что-то у мамы, потом помог ей снять пальто и повесил в шкаф. Мама быстро-быстро убежала по серому коридорчику куда-то наверх, а дядя Петя достал большую коробку, совсем не конфетную, но там почему-то оказались слегка побелевшие шоколадные конфеты…

Когда мама пришла и подсчитала фантики, она сказала: «Ты у меня теперь целый месяц конфет не получишь!» Испугавшись, Тави захныкала, что Аньке из соседней комнаты можно, а ей нельзя? «Ты же у меня почти искусственница, – сказала мама, – потом неделю чесаться будешь».

«Искусница?» – не поняла Тави. «Да, великая искусница выклянчивать, когда тебе нужно». Хотела ещё сказать, что не выклянчивала, но промолчала. Искусницей обозвали…А у дяди Пети ещё конфеты есть – сама видела…

С тех пор началась совершенно новая жизнь. Не надо было ходить ни в какой детский сад.

— Третий! – кричали маме со сцены, и откуда-то сверху брызгал жидкий свет, кислый, как сок разрезаемого лимона.

— Шестой! – просили снова, – и свет разливался сверху, как раз на Галю, которая выметала последние гвозди.

— Тринадцатый, сорок шестой…

На балконах, где когда-то сидели зрители, теперь все было до тесноты заставлено какой-то аппаратурой. Там сложно было что-нибудь не задеть, поэтому мама часто отправляла Тави «куда-нибудь поиграть».

Сначала она уходила «в сад» – он начинался сразу за сценой и заканчивался выходом на улицу возле столярки, где приятно пахло свежим деревом. В «саду» стояла плетёная чугунная скамейка, заросли картонной сирени и раскрашенные фанерные деревья. Сразу за деревьями были свалены пыльные облака – бело-голубые и розовые. А дальше был город – весь чёрный и тёмно-синий, с кошачьими глазами окон. Иногда там стояли какие-то будки, тумбы с афишами… Ещё дальше, в темноте, лежали пыльные мешки и старые бархатные занавески. Тави приносила кукол и играла там одна. Ей нравилось то представлять себя Маугли, то играть в школу, то шить Барби красивые платья из лоскутков. Однажды, когда она убегала от бандерлогов, дядя Илья пригласил её посидеть в зале, посмотреть на репетиции. Он иногда вставал, ходил, курил одну сигарету за другой и бросал окурки в ведро с водой. Дядя Илья о чём-то думал и хотел сказать, но как будто не решался. Она просмотрела почти весь спектакль про кошкин дом, а потом, когда спросили, Тави сказала, что понравилось. Потом дядя Илья что-то говорил артистам, они смеялись, спорили… Тави хотела снова пойти «в сад», но он просил не мешать, а потом пришла Галя, и они вместе собирали с пола светофильтры, чтоб можно было начать подметать. Тави собрала. Они были ненастоящие, квадратные, но очень хотелось сделать из них разноцветные листочки, чтобы получились цветные сказки. Однажды она принесла с улицы большой кленовый лист и долго вырезала из жёлтых, зелёных и красных плёнок такие же – почти как настоящие. Получалось плохо. Но всё равно она их развесила в «саду». На улице шёл дождь, а здесь, за сценой, стоял спокойный синий вечер, с невидимыми воробьями, топочущими по крыше. Мама запрещала бегать в столярку под дождём, хотя кошки – бегали, да и котята – тоже.

Если хотелось есть или пить, Тави ходила к дворникам – когда дежурил дядя Петя, а когда дядя Игорь. Дядя Петя предлагал и конфеты, и чай, и бутерброды с колбасой, сыром или салом, а у дяди Игоря был только чай с сахаром (кофе он пил сам, говорил, что детям – нельзя) и стихи. Стихи были про всё и про всякое, но одно – про лошадок и черничную ночь – ей так понравилось, что дядя Игорь предложил выучить и рассказать маме. На какой-нибудь праздник. Например, на Новый год.  Оно и было какое-то новогоднее, сказочное, и Тави, хотя никогда не учила ничего такого длинного, запоминала с лёту. Ей тепло было с ним – как у дедушки возле печки, когда он разбирает старые газеты и говорит о чём-то интересном. Тави принесла ему свою книжку – сначала просто смотрели картинки, а потом начали учить буквы. В ту осень, как и всегда, живые светофильтры, сколько ни летели с деревьев в небо, всё равно оказывались на асфальте, и дядя Игорь выходил с метлой, а потом курил на крылечке.

Дождь сперва накидал на стёкла запятых, будто хотел рассказать что-то долгое, интересное, но потом стал размазывать запятые, превращая их в длинные, горестные тире – будто слёзы, вытираемые рукавом.

Смотреть и ничего не делать – это грустно, и тогда Тави шла «к лошадке». Надо было спуститься по лестнице под сцену, где стрекотала машинка швеи тёти Веры, где пили чай электрики и монтировщики, и где уборщицы хранили вёдра и швабры. Лошадка была нарисована на дверце Галиного шкафчика – красным и чёрным. Вернее, только голова – но зато очень хорошо. Галя – весёлая рыжая девушка – была уборщицей сцены, как Золушка. Сколько ни собирала свои тугие колечки кудрей в хвост – они всё равно рассыпались по плечам: то резиночка соскочит, то заколка расстегнётся. К Гале приходил Саша. Его пускали и без пропуска. Входя, он обычно наклонялся, но если забывал – в его мягких чёрных кудрях запутывалась лампочка, и он так смешно её вытряхивал!

– Бежал, спешил, вот, счастье, думал, близко –

И нафиг я ей нужен без прописки! ^*1 – громко декламировал Саша.

– Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид^*2…– отвечала ему Галя, всегда смеясь уголками глаз.

– Ну как там твои Капулетти – не проведали ещё?

Галя мотала головой и хитро улыбалась, отчего её рыжие волосы снова рассыпались по плечам.

Саша иногда помогал Гале, но чаще – дожидался, пока она закончит работу и  что-то рисовал или писал в своём блокноте. Саша был художником, и очень хотелось, чтобы он нарисовал для неё лошадку, как на дверце, но Саша просил не мешать, и она молча смотрела. На листе вдруг возникали какие-то окна, открытые в ночь, розовый снег, фонари…

Тётя Вера, оторвавшись от своей машинки, с пакетиком прошла куда-то под круг, где лежала, пересыпанная блёстками, пожарная земля. Когда включают круг – из зала видно, как одна комната сменяется другой, или как бежит дорога, или как проходит время…

Дядя Петя говорил, что земля нужна для тушения пожара, если он случится, но здесь, при нём, пожара ещё не было.

— А зачем тебе земля, тётя Вера?

— Фиалку пересадить. Как раз перестала цвести. А ещё – лук проращивать на окне. Чтоб зимой не покупать.

— А бабушка тоже проращивала, только в баночке с водой.

— Я тоже в баночке. А потом, с корешками, можно и в землю.

Иногда под сцену заходили и другие дети – тёти Верина Рита, дяди Вовин Женя, чья-то совсем большая Наташа, ростом почти с Галю, — и тогда бывало весело. Женя учил Тави играть на пианино, с Ритой они вместе лазили по столяркам и гримёркам – примеряли парики, ловили котят, а Наташа, которая всегда делала уроки в буфете, иногда даже в шашки играла. Правда, все взрослые ругали их – то шумно, то ничейной помады кто-то хватится, а то вдруг шторы висят совсем не так, как раньше…

Как раз после помады мама нашлёпала Тави и сказала, чтобы больше ни в какие гримёрки не лазила, потому что в противном случае повторит экзу.. Экскурсию… В общем, снова налупит. И случай был очень противный. Тави целых три дня просидела дома. Переслушала все кассеты со сказками, изрисовала весь альбом, налепила из пластилина целый зоопарк – а мама ругала её за рассыпанные по шкафчику крупы, за измазанные гуталином обои, пока они снова не пошли в театр.

Тётя Вера, дядя Игорь, Галя – все стояли и о чём-то очень громко разговаривали. С порога Света услышала, что в театр пришёл новый режиссёр. Он поставил всех на уши: монтировщики работали дни и ночи напролёт; уборщицы, собравшиеся было уйти домой, дометали последние пылинки за минуту до пуска зрителей; электрикам и осветителям было строго приказано по десять раз всё перепроверять, а репетиции затягивались до полуночи… Маме выдали новую программку с анонсом спектакля про волшебника и тогда же, под взрыв весёлого хохота, Тави услышала, как мама назвала режиссёра «волшебник Абрам», и ей сразу же захотелось на него посмотреть. Тави облазила весь театр, но никого нового не увидела, хотя приглядывалась ко всем взрослым.

Шёл серебряный дождь. Деревья звенели обледенелыми ветками, как колокольчиками. Тави сидела на холодном подоконнике за шторкой – тёмно-синей, бархатной, как ночь. За окном, скользкие, как рыбины, мелькали разноцветные живые буквы, разговаривая с ней. «Гастроном» она уже прочитала, а другие, неправильные буквы, были ей непонятны, и неправильных было куда больше, чем обычных.

– Кто тут?– спросил кто-то строгим голосом.

– Это я, – высунулась из-за шторки Тави.– А я Вас знаю – волшебник Абрам.

Борода у него была короткая, серая, как луна на старой занавеске, а костюм – чёрный, и как будто мягкий.

Волшебник Абрам как-то невесело улыбнулся:

— Волшебник Абрам, говоришь? А тебя как зовут?

— Тави.

— Странное имя. А ты читать умеешь?

— Я буквы читаю.

— А фокусы любишь?

— Люблю.

Он показал фокус с платочком и монеткой, потом начал как-то по- особенному щёлкать пальцами, пригласил на новый спектакль и исчез за шторкой – чёрной, бархатной, как ночь, как и полагается всем волшебникам.

– Танька! – окрикнула её мама, — Где ты есть? Нас тут шоколадкой угостили.

И отломила от маленькой шоколадки в жидком серебре ледяной фольги блестящий кусочек. Волшебник Абрам куда-то ушёл, но там, где он только что стоял, рассыпались буквы – вырезанные из плотной бумаги, размером с ладошку. Пока Тави ела шоколадку – такую жёлтенькую, с девчонкой в платочке, она боялась, что на буквы кто-нибудь наступит, и они запылятся. Ей хотелось отнести их к дяде Игорю, чтобы поиграть в слова. Такие буквы она видела в спектакле про Буратино.

Дядя Игорь тоже не звал её Тави – всегда Татьяной, и всегда по-разному. Когда она пришла, он сказал: «Проснувшись рано, в окно увидела Татьяна^*3»… А Татьяна ничего и не увидела – только как под фонарём летит снег. Тави и сейчас села на своё маленькое место у окошка, а дядя Игорь и сказал: «Из них которая Татьяна? – А та, которая бледна и молчалива, как Светлана – пришла и села у окна^*4».

— А я правда похожа на маму? – спросила Тави. – Бабушка говорит, что нет. А ещё я видела волшебника Абрама – он буквы потерял.

— Какие буквы? Это, наверно, из реквизиторского цеха… Положи сюда…

Бочоночки ключей, как пороховые, заклеймённые синими номерами, все в одинаково круглых подставках, и их суровый перезвон – будто бы сухой, не певучий. Ещё коробка с какими-то проводами и выключателями – очень пыльная. А вот коробка из-под обуви, где хранились конфеты, пыльной не была – её доставали часто. На столе лежало исцарапанное небьющееся стекло, под которым хранились какие-то расчерченные, совершенно ровные бумаги. На стене был прилеплен изолентой засаленный, уже курчавящийся по углам листочек – по нему много раз сверяли телефонные номера.

На видеокамере появилось изображение человека в мутных потоках снегодождя, без зонтика, вытирающего лицо мокрым рукавом. Замигал, пища, маленький красный огонёк, сменившись зелёным, когда дядя Игорь впустил посетителя.

— Я Дмитрий, из «Театральной газеты», мы с Ольгой Егоровной договаривались.

— Вот телефон, набираете внутренний номер и говорите, а я пока запишу паспортные данные… «Смиренный грешник, Дмитрий Ларин^*5»…

— Лаврин.

— Да-да, пишу…

— Не отвечает.

— Подождите пока здесь, через пять минут перезвоните.

И Тави подала ему чашку чая – слишком горячего, чтобы пить самой.

— Ах да, – засуетился дядя Игорь,– я же сегодня пачку печенья купил…

Пили чай с печеньем. Потом пришла мама, чтобы забрать Тави.

— Вот, Светлана, знакомьтесь – Дмитрий. Вы не проводите его к Ольге Егоровне?

— Да там же нет никого, всё закрыто! Вот, ключи сдаю.

— Странно. Забыли про интервью?

— Они ещё в четыре часа куда-то все уехали. Может, забыли предупредить?

— Ничего не понимаю…

Зима навалилась сразу, как старая шуба, после расшитого золотом сентября, где всё так хорошо начиналось… Вот сейчас идти домой по скользкой улице, с Танькой…

— Собирайся, пошли, – сказала мама, – нам ещё помыться надо…

— Может, вас подвезти? Где живёте?

— На Дмитровке…

— Большой или Малой?

— Метро Дмитровская.

— Вот и хорошо. Нам по пути.

Разговорились в машине. Так и стояли, газуя, возле общаги. А потом он зашёл – и остался ночевать, потому что проскочили мимо вертушки, где возле телевизора не было охранника.

Пили чай. Света – горячий, а он  – остывший, потому что рассказывал, рассказывал, рассказывал… Спохватившись, пошёл в коридор звонить домой, чтобы мама не волновалась, а когда они пришли – Танька уже спала поперёк Светиной кровати.

Тави чуяла, как мама передвигает её, но заснула опять.

Слушала, тоже, как дурочка, развесив уши… Не захотел бы остаться – сразу бы ушёл…Теперь вот укладывай его, когда ещё бельё из прачки не пришло! Он, правда, извинялся, говорил, что метро ещё не закрыто, только эскалаторы отключены и поезда долго ждать… А странно всё-таки, что охранник в одиннадцать не наведался – неужели не заметил одинокий паспорт? Ах да, они же проскочили мимо охранника, и он даже паспорт не забрал!

Когда Тави ночью проснулась в туалет, дядя Дима уже спал на запасном матрасе, что всегда стоял у стены, а утром остался с ней.

— А где мама?

— В институте, курсовую пошла сдавать.

Действительно, из машинки больше никаких листов не торчало.

— Собирайся, пойдём гулять.

Тави уже знала мамин понедельник – они стирали, мыли скопившуюся посуду, забирали что-нибудь из ремонта или химчистки и почти не гуляли, разве только вечером, в темноте, когда мама перепишет все конспекты и вдосталь настучится на машинке.

Уже лежал тонкий снег – как сметана на горячем блине, и они гуляли – бегали, поднимая ворох листьев с едва забелёнными прожилками, звенели сосульками на деревьях, катались с горки, а потом зашли в магазин и с целой сумкой продуктов вернулись домой. Охранник всё-таки пропустил дядю Диму, хоть и забрал паспорт.

— Дядя Дима, а хочешь, я секрет скажу? – спросила Тави, когда они ехали на лифте. – Там, где соседний подъезд, можно подняться на чердак, а через чердак уже спуститься к нам. Так кошки делают. Я однажды за одной кошкой…

— Вот спасибо! А где у вас холодильник?

— Вот тут, между рамами. Ты что, не знаешь, что яйца надо постным маслом намазать сверху, а масло опустить в холодную воду, вот в эту банку?

Когда они доели хлеб с маслом и допили чай, дядя Дима так и сделал, как Тави научила, только вот потом засел за пишущую машинку и застучал вдвое быстрее мамы, притом просил не мешать. Тави и не мешала, в своём уголке под дверью обводя ручкой узоры обоев, а когда он вышел в туалет – стала смотреть фотографии в его папке – толстой такой, потрёпанной. Ещё у него маленькая штучка была такая – пейджер, и он всегда носил его с собой на поясе, а тут – оставил. В сумке у него лежал микрофон в чехольчике. И фотоаппарат был – тяжёлый, с длинным выдвижным глазом, как у улитки, только совсем сухим. Фотографии  были чёрно-белые и цветные, чаще всего – какие-то люди, сцена, мокрый двор с забором… Неинтересные. А вот листочек с каплей дождя, две вишенки в снегу, крылатое облако…Фотографии складывали вместе. Доели вчерашнюю картошку, пакетиковый суп, переложенные льдинками и чесноком солёные бабушкины огурцы, а потом, когда Тави немного помогала мыть посуду, пришла мама.

— Сдала курсовую, получила зачёт, нашла в библиотеке половину книжек, когда все свои просроченные принесла, – быстро говорила мама, ошпаривая кудрявую лапшу в железной миске, чтобы она распустилась. – Только вот голодная, как волк!

— Знаем!

Дядя Дима исчез за дверью и возник с ковшиком варёных яиц, ещё позвякивающих и катающихся в струйках мелких пузырьков, уходящих вверх.

А потом – снова был театр.

В фойе у окна поставили сразу три ёлки, связав их в одну – и Тави вместе с мамой позвали украшать. Были и другие дети, и никто не баловался. Разбили всего три шарика, но Галя подмела, это же не нарочно…

— Вот бы нам такую!

— Она у нас под потолок не влезет, – смеясь, сказала мама. Домой они принесли обрубленные ветки, связали их в ёлочку, поставили в банку с водой. Игрушки делали сами – из конфетных золотисок и сухих нагуашенных макарон да ещё и мишуры развесили по стенам.

Был новый год для всех театральных детей – дядя Серёжа был котом, тётя Оля – лисой, они там поссорились, и решили вместе не приходить на день рожденья к мальчику, а потом помирились и договорились… Тётя Оля раздавала всем подарки – Тави получила мягкого тигрёнка, с которым можно спать.

«Праздник холода» — так Света называла те дни, когда по радио объявляли, что школьникам младших классов лучше остаться дома. В эти праздники на улице стояла такая сказочная красота, которой не было никакого дела до человека – всё было бело-розовое и бело-голубое, а школьная медсестра потом отпаивала горячим чаем и мягкой варежкой растирала щёки. И даже смотреть на это из-за обледеневшего школьного окна было приятно. Ни на одном предмете не проходили новых тем, потому что в классах сидело не больше пяти человек: кто досматривал утренние сны, кто уже собирался на горку. В столице зима была сырой и слякотной, но на день рождения погода преподнесла Свете настоящий подарок.

За окном была метель, и мама включила сказочную метельную музыку, которая очень понравилась Тави. Наискосок летели тучи снежинок, будто распустившиеся снежные рукава. Когда Тави жила с бабушкой, ей так хотелось поехать к маме! Но здесь мама стала совсем другая – она почти не смеялась, улыбалась редко, ремнём грозила часто, подзатыльников отсыпала густо и никуда не отпускала! Горка и песочница были уже в снегу, как в мыльной пене, а снег сыпал ещё и ещё, а мама сидит и отхлёбывет из банки пиво, будто всхлипывает. Когда мама ушла в туалет, дверь открылась – она всегда открывается и скрипит, если в неё стучат – и Тави увидела дядю Диму – с гитарой, букетиком холодных красных гвоздичек и какой-то коробочкой.

— Ну, что там? – спросила мама, когда нашла банку для цветов.

— Кипятильник.

— Как раз недавно погорел!

— Я заметил.

— Придётся ещё одну банку искать! – сказала мама и засмеялась. – А как ты узнал про день рожденья?

— А ты паспорт вместе с пропуском носишь…

И мама опять засмеялась.

Заварили в банке бабушкин чай, пахнущий летом. Травы и чаинки опускались на дно, а Тави обвела пять ладошек – сколько маме лет, а в ладошках стала рисовать цветочки, сердечки, ракушки – потому что дядя Дима и ей подарил альбом, хотя Тави родилась летом…

А утром опять остался с ней – такие теперь пошли понедельники.

Обычно «волшебник Абрам» никого не пускал на репетиции, даже Галю с её шваброй и ведром. Но однажды позвал всех, потому что был прогон. Тави пошла за Галей с Сашей – а Галя сидела возле тёти Вериной машинки, и машинка стрекотала что-то белое, воздушное – никакие не шторы и не покрывала.

— А что это?

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали…

Но всё-таки Тави успела разглядеть широкую белую юбку — наверно, для праздника.

Тави ждала спектакля про Буратино, но спектакль был новогодний, про то, как маленькая мышка подружилась с большим быком, и они хитростью одолели тигра. Волшебник Абрам спрашивал – что понравилось, и Тави сказала – колокольчиковая музыка. Все засмеялсь, но волшебник Абрам, не обращая внимания, продолжал – а мышка? А бык? А тигр?

— Тигр не понравился. Он же злой.

— Но без него не было бы сказки…

— Да, без него было бы всё по-другому.

С тех пор, как Света припечатала к новому режиссёру кличку «волшебник Абрам», за глаза его звали только так, а жену его из литчасти прозвали Сарой, их настоящие имена навскидку никто уже не мог вспомнить…

«Абрам» и «Сара» часто появлялись вместе – в буфете, на репетициях, в курилках, а вот прежний режиссёр, – теперь уже не главный – всё чаще репетировал в белом зале наверху, потому что балкон и сцену занимал «волшебник Абрам». И лампочки уже нельзя было уносить в пакете, приходилось выкручивать по одной и вечером раздавать всему этажу в обмен на картошку, хлеб и масло. На доске объявлений, не иначе как с подачи «волшебника», вхожего к директору,  висел строгий приказ немедленно обменять старые пропуска на новые, а у Светы до сих пор не было прописки…

Однажды проскользнула просто чудом. Почему-то уже на подходе к театру Света почуяла неладное. Возле охранничьей будки собственной персоной стоял «волшебник Абрам» и громко возмущался тем, что в театр пускают кого попало, и до добра это не доведёт… Пока Игорь Геннадьевич успокаивал его, Света с ужасом думала, что к ней-то он сейчас и придерётся, как вдруг из проёма служебного коридора показался незнакомый человек – пузатый, чернобородый, с пузатой же узкогорлой бутылкой вина.

— Гин-та-рас! – раскатисто, будто бы нараспев, позвал он – и плюшевой своей походкой режиссёр подошёл к гостю с улыбкой и обнял его, как дорогого друга, будто и впрямь от этого обращения внутри «волшебника Абрама» воссиял янтарь.

— Какими судьбами?

— А я тебя везде ищу…

Они ушли куда-то наверх, в литчасть, а Света тем временем прошмыгнула к себе.

Вот уже третью неделю ей отвечали, что паспорт на прописке и скоро будет… Хорошо, мир не без добрых людей… Когда Света уходила, говорливый охранник принял ключи и как всегда, без перехода, сказал, что нашёл сегодня у Липкина такое стихотворение:

— Ты понял, что распад сердец

Страшней, чем расщеплённый атом^*6.

Света слушала, как зачарованная, хотя пора было идти. Страсть Игоря Геннадьевича к поэзии знали все, но, увы, не все были его благодарными слушателями.

— Каково?! – задал он риторический вопрос. Не дождавшись ответа, продолжил  — А Татьяна у Вас очень способная девочка, с ней надо заниматься… В школу готовитесь?

Света только тяжело вздохнула – Таньке ещё шесть, но летом будет семь, и за полгода вряд ли всё устроится, так что, придётся, наверно, домой везти…

— А то спросите всё-таки детсад для сотрудников, может, есть места?

— Может, и есть, но без прописки… Ещё и полисы какие-то надо заказывать… Я однажды приехала, а там закрыто…

Той же ночью обокрали кассу, и поутру в театре было полно милиции, но Свете повезло с паспортисткой и, несмотря на то, что работать в тот день было невозможно, оформила временный пропуск.

Тави привычно спустилась под сцену, где тётя Вера утешала заплаканную Галю, предлагая ей на время какое-то платье из гримёрки.

— Вот, смотри по расписанию – три дня этого спектакля не будет, я договорюсь хоть сейчас…

— А если хватятся?

— Да не хватится никто! Я пойду и поговорю с девочками из костюмерной…

Вскоре тётя Вера принесла Гале платье Джульетты – белое, сказочное, всё расшитое жемчугом, и Галя в нём была такая красивая! Как Золушка!

— Вот видишь, как на тебя шили!

— Длинно!

— Да не вопрос, сейчас я подстрочу!

— У меня всё подобрано было под то платье – и туфли, и перчатки – всхлипывала Галя,  – а теперь я и не знаю, как быть…

Но тётя Вера, как сказочная фея, пообещала Гале и туфли, и цветы, и всё остальное. Ворам почему-то мало было одной кассы, прихватили ещё кое-что по мелочи из костюмерок, гримёрок, в том числе и почти дошитое тётей Верой Галино свадебное платье.

Галя ушла в свой сказочный бал, как в сон – три дня её не было. А вернулась – весёлая, и все вокруг были весёлые, спрашивали про фотографии, и Галя обещала принести и показать.

Из-под круга Тави поднялась на сцену, потрогала чернично-бархатный полог. Давно ли на сцене стояла ночь черниговская, в приоткрытых гримёрках висели разноцветные праздничные костюмы из шёлка и бархата, и ещё из каких-то сказочных тканей? Кошкин дом. Дома не будет. Не будет мягкой бархатной маски, почти пушистой, не будет весёлых усиков, нарисованных на щеках, не будет костюмов котят, которые Тави так хотела примерить… Из «города» и «сада» тянуло зимним холодом и бензиновым духом отъезда.

Дядя Илья всё уходил со сцены, уходил – то спустится на три ступеньки, то снова поднимется посмотреть, как монтировщики разбирают декорации, как костюмеры упаковывают сказочные костюмы…

— Это всё волшебник Абрам наколдовал? Ничего не будет?

— Да, да, – отвечал он рассеянно, промахнувшись окурком мимо ведра с водой.

Они вышли из театра в скучный серый день, спустились в метро и оказались на какой-то незнакомой станции у древа Иггдрасиль… Они стояли и ждали. Света расхаживала взад-вперёд, а Тави, напротив, спокойно рассматривала незнакомое каменное древо.

— А что это за дерево такое?

— Мировое древо, – отвечала мама, не глядя. – Достающее до неба.

— Шёрсткой ушей?

— Ну какие у дерева уши?

— Ночью черниговской,

С гор араратских,

Шёрсткой ушей доставая до неба,

Чад упасая от ярости братской,

Скачут лошадки Бориса и Глеба…^*7

Так и дочитала до конца. Света зачарованно слушала, забывая смотреть на платформу, а когда обернулась – он как раз подходил. С цветами и выправленным на её имя удостоверением внештатного корреспондента – чтобы было, на всякий случай.

А когда машина вернулась из ремонта, дядя Дима притащил какие-то железные штуковины, трубки, болты – и сделал для неё тёмно-синий полог, почти как на сцене, где была ночь черниговская. Полог был до самого пола, потому что теперь, когда мама и дядя Дима составили кровати вместе, Тави спала на матрасе. С матраса полог казался то парусом, то сказочным небом…  И у Светы была своя сказка – лучше свадьбы. Лучше всего, что было после развода. За немытые Танькины пятки, за ветхую общажную простыню, всю серую от бесчисленных штампов, за творческий беспорядок на столе — сказка не кончалась – она продолжилась сном.

А в театре сперва не стало дяди Игоря – всё был дядя Петя и дядя Петя – грустный такой, и каркающее, изломанное слово «инфаркт», будто что-то красивое теперь сломано…

Потом Галя перестала петь, смеяться и подпрыгивать за работой. Может быть, после того случая с гвоздями? Галя не убрала гвозди со сцены – она думала, что репетируют наверху – и один дяденька поранился. У него роль была такая – босиком ходить. Тави запомнила страшную раковину с тёмной-тёмной кровью, и быстро намокающие бинты, и как он нетерпеливо говорил, что не надо «скорой», не надо ничего, играем, а обернувшись к ней, пропел – «поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души»…

У Гали в шкафчике упала швабра на железное ведро, а она сидела и не оборачивалась. Убили Сашу. Ночью, когда он шёл к ней с работы. И хоронить его не хотели без прописки, только кремация.

— А что такое кремация?

— Его сожгут! – страшно ответила Галя и заплакала, и слёзы закапали на круглый, будто бы надутый живот, а потом пришла тётя Вера и стала стучать пузырьком о стаканчик, и под сцену поплыл горьковато-ночной запах беды, как у бабушки… Тави показалось, что кто-то из котят стреканул под круг, под сцену, и ей захотелось поймать котёнка, но под кругом она никого не нашла.

Только пожарная земля горела тысячами блёсток, как многоглазый вездесущий Аргус.

Сессия казалась просто нескончаемой из-за «хвостов». Несмотря на то, что Света оформила свободное посещение, времени больше не стало – напротив, оно будто сжималось. «Волшебник Абрам» становился всё злее и злее,  очередь у кассы казалась бесконечной, будто в день прибывало по одному монтировщику. Правда, с арендными спектаклями и зарплату выдавали «чёрным налом», так что расписываться за неё приходилось дважды, но денег стало больше…

Обычно Света шла домой на автопилоте – у неё, к несчастью, не было Танькиной способности засыпать под «кампарситу», «тарантеллу», «хава нагилу» и даже «Фауста» Гуно. После спектакля найти Таньку, растолкать и, если посчастливится найти тёплое местечко в метро – подремать…

К весне репетировали обновлённую постановку спектакля о Ромео и Джульетте. В «саду» теперь плавал диковинный розовый свет, и кто-то говорил через колышущуюся шёлковую дверь:

— Встань, поднимись, возлюбленная моя.

Кудри мои полны росой, полны ночной влагою^*8…

А потом розовый свет исчезал, и на сцене наступала страшная темнота, и голос снова повторял те же слова. Тави думала, что это про Галю с Сашей, про его ночные кудри…

Сугробы уже выпустили щупальца сосулек, словно окаменевшие морские чудовища раскрыли пасти пещер. Днём они таяли и причудливо растекались, будто лужицу напрудил осьминог. Коридорная картошка проросла сквозь сетчатый мешок – будто какие-то камни, обросшие морскими кораллами. И тогда мама положила картошку между рамами.

В столярке теперь постоянно визжала пила, а Трёшка ходила такая круглая-круглая, даже погладить нельзя. А когда Трёшка окотилась, Тави через улицу заходила в столярку и просиживала у коробки часами…Из пяти котят ей больше всего нравился один крупный трёхшёрстный котёнок, и Тави всё собиралась попросить маму взять его себе, когда подрастёт.

Директор, по мнению Светы, был типичный сухарь, но на на такое его мог сподвигнуть только «волшебник Абрам» — утопить всех котят! Не нравились ему котята, выбегающие из «сада» прямо на сцену – очень быстро забылось, как крысы из баков выскакивали!

А потом не стало ни коробки, ни котят, а Трёшка бегала, постоянно мяукала и дичилась всех.

Гардеробщицы, гримёрши, сторожихи стояли с котятами у метро, у входа в театр, в переходах. Подросших, чумазых их никто не хотел брать, и многие уносили обречённую живность к себе домой. Света взяла двоих – одного через неделю удалось пристроить, а другого оставили себе. Кота помыли в раковине и назвали Васькой – он был белым, и даже немножко пушистым. Мама говорила, что он вырастет большим, потому что лапы крупные…

Когда совсем не стало маминых понедельников из-за арендных спектаклей – с Васькой было веселее, хотя мама ругалась – Васька не признавал поддона и часто делал лужи за кроватью…

В Галином подвале под сценой теперь казалось темно и страшно – чёрная пожарная земля напоминала ей мокрые Сашины кудри. А дома – Васька мурчал и тёрся об ноги, и ещё – у них теперь были книги. От дяди Игоря. Бессменный охранник дядя Петя, который теперь всё чаще спал на своей кушетке, однажды остановил маму:

— Светлана Валерьевна, а Вам книги не нужны? Хотя бы детские? А то родственники их выкидывают – уже из подъезда на улицу выставили…

Света было хотела сказать про тесноту, но осеклась… Книги… Разве можно выкидывать книги?

Дядя Дима привёз на машине несколько связанных пачек. Взрослые книги почти все лежали не распакованными, кроме тех, что мама взяла для учёбы, а детские Тави достала, чтобы читать. Там были все её любимые книжки – и «Маугли», и «Каштанка», и что-то про цирк с мальчиком на обложке – «Гуттаперчевый мальчик», и мама даже где-то достала вторую полку для них.

Понедельник – день тяжёлый. Мало того, что не выспалась, так ещё эта заразинская аренда – по всему театру шляются какие-то люди из частной антерпризы и командуют, как у себя дома! Только собралась выпить кофе – как вдруг примчалась длинная, наманикюренная помрежиха с квадратными глазами, в ужасе тыкающая в пульт, управляющий кругом: «круг не двигается»! Послали уже за главным электриком, но тут откуда-то возникла Танька: «Тётя, а у Вас кнопочка не нажимается!» Действительно, из-за длинных ногтей пальцы до кнопки и не доставали. «Устами младенца глаголет истина» — важно сказала помрежиха. «Я уже не младенец!» — обиделась Тави. – «Мне целых шесть лет! С половиной!» Но на неё никто уже не смотрел – помрежиха продолжила управляться с пультом, а мама ушла к своим софитам.

За час до начала спектакля Света поднялась на сцену. Декорации были уже готовы, только наверху ещё натягивали специальную «снежную» сетку, с какими-то мелкими крошками вроде пенопластовых. Надо было устроить так, чтобы снег сыпался только в одну дольку круга, где должна быть улица, а пока получалось, что «снег» летел и в «комнату». А пока снег в «комнате» — что толку от красивого голубого света и звука замирающей струны?  И вот в просвет между сеткой и занавесом Света увидела Таньку. На «седьмом небе».

— Танька! Ты зачем туда залезла? Слезай немедленно! – крикнула Света вверх, и сама испугалась своего голоса. А вдруг теперь Танька оступится и упадёт? Она кинулась вверх по лестнице. Ступеньки были крутые, под ногами путались какие-то канаты, верёвки…

— Слезай быстро! – крикнула Света потише, ступеньки за четыре до Таньки.

— Мам, тут так хорошо, посмотри!

Теперь Света шла медленнее, чтобы успеть отдышаться. Под крышей над «седьмым небом» тихо ворковали голуби.

— Здесь красиво, – сказала Тави, когда мама подошла, – Только лучше было, когда ещё не повесили.

Под потолком струился рассеянный голубой свет. Казалось, он идёт отовсюду и ниоткуда, что это сгустившиеся мысли, желания, мечты, не долетевшие до неведомого сияющего Бога и толкающиеся под облаками. Казалось, их можно взять и подтолкнуть. Света вдруг вспомнила вчерашнюю музыку и сама не заметила, как стала напевать вполголоса.

Где-то на нижних ярусах матерились монтировщики, кто-то шёл из буфета на сцену с чашкой сладко дымящегося кофе. «Уборщицы – на сцену, мебельщики – на сцену, монтировщики – на сцену» — объявляла Аэлита.

— Танька! – очнулась Света, услышав быстрый деревянный треск, мгновенный вскрик ужаса, в котором притаившееся в пятках сердце ждало стука упавшего тела. Танька болталась на сетке – она лежала плашмя, и Света говорила ей:

— Ты ползи ко мне, только не вставай на четвереньки, ты просто ползи…

Просто ползти получалось медленно, сетка скрипела и раскачивалась. Тогда Света прилегла животом на сетку и протянула руки. Таньку-то она поймала, а вот плохо закреплённые края сетки повисли в воздухе, и на сцене случился внезапный снегопад, из-за которого спектакль и задержали. Выговор будет… Ну и переживём, понедельник – день тяжёлый…

— Никогда больше…не залезай так высоко – сказала Света хриплым голосом.

Они стали спускаться вниз – вот уже слышен звон стаканов в буфете, голоса из коридора, едкое облако дешёвого курева плыло к ним, и вдруг Света поняла, что её тошнит. Она едва успела добежать до раковины перед буфетом, но, когда первый приступ прошёл, кинулась вниз, в служебный туалет, где, по счастью, не было накурено. «Пятая неделя», — подумала она, – «как с Танькой. Почему ж я раньше не заметила? Даже платка при себе не оказалось».

— Тань, у тебя есть платочек?

Тави сосредоточенно рылась в карманах: два кармана было в платье, один – в кофте. Все три платка оказались засопливленными, в каких-то непонятных крошках…

«Так вот почему мне спать хотелось! Как же я скажу? А вдруг он не захочет?»

— Ладно, давай сюда, я в раковине простирну… Говорила же тебе – не бегай в столярку, простынешь…

И мама укутала её в красный, с длинными рысьими кисточками, шарф, который всегда так нравился Тави.

Ей снилось, что волшебник Абрам о чём-то разговаривал с Галей и подарил ей платье Джульетты насовсем, чтобы Галя всегда была красивая, а потом вдруг отобрал, затопал ногами и закричал, что Галя не убрала гвозди. Потом сел, взял котёнка с колен и выбросил в окно, а Саша стоял и смотрел. В его волосах запуталась лампа, но ему не было больно, потому что он умер, и его сожгли…

Танька спала в распустившемся, словно красный цветок, шарфе, на кушетке в комнате электриков.

— Еле нашла тебя! Вставай, пошли домой.

Танька не слышала. Горячая душа её была где-то там, между сном и явью:

— Мам, а бывают злые волшебники?

Свете показалось, что она вскрикнула, прикоснувшись к ней:

— Да ты вся горишь!

Танька никогда ещё так серьёзно здесь не болела. Всегда удавалось обходиться липовым чаем, начесноченным хлебом да вдыханием горячего пара над кастрюлей картошки. Поэтому она, кажется, схватила Таньку на руки и бегом понеслась на проходную, к охраннику, что-то говоря, и пытаясь набрать какой-то номер… И так же потом крутила прозрачный диск с капканчиками для пальцев, и трясла фальшивым удостоверением, и что-то говорила… «Скорая» в больницу не взяла, но всё-таки сделали укол, оставив Свете ещё два разведённых шприца на всякий случай. Только к утру пошёл спасительный, тепловатый, как летний дождь, пот, и температура стала спадать, так что Света могла спать, спать, спать…

Даже во сне какие-то Наги и Нагайны били Тави о шоколадные плитки пола в ванной, и о саму ванну, а потом вдруг подняли вверх, на высоту – Тави увидела море и падала, падала в море, крича, пока не проснулась. Вся мокрая. В таком постыдном виде идти в туалет, оставляя за собой мокрые следы, было холодно. От железной ручки двери, за которую взялась Тави, все волоски на руке встали дыбом, а соски съёжились от холода. В умывальнике мама что-то стирала и развешивала, вытягиваясь на цыпочки.

— Опять вся горишь, — озабоченно сказала мама, дотронувшись до лба.

Света налила чаю с малиной и велела выпить. Тави выпила. Васька лёг в ноги и замурлыкал, и от этого снова заснулось…

Ничего было не видно, зато – всё слышно. Они шептались, и очень громко.

— Ну давай возьмём и распишемся, это же быстро…

— А что потом?

— Потом примут по факту…

— А если нет? Она и так уже против меня настроена.

— Всё перемелется – мука будет.

— Тебе легко говорить, а я боюсь…

— Я и сам её боюсь…

— А кого боишься – Капулетти?

— Спи!

Тави недовольно завозилась, но заснула. Потом проснулась ещё, когда Васька стал по комнате носиться и скакать, но мама в него тапком бросила, и он, издав капризный и противный вопль скуки, всё-таки распустил когти, немного подрал матрас и замурлыкав, уснул вместе с ней.

Холодные весенние каникулы уже прошли, но арендные спектакли никуда не исчезли, жизнь была беспросветная, с работы не отпускали ни на какой больничный, приходилось договариваться и передоговариваться то с одним, то с другим, чтобы потом отрабатывать. Света даже домой звонила, хотя и не надеялась, что мама приедет – да так оно и вышло. На третий день Танькиного жара пришёл Дима и остался помогать. С тех пор и началось улучшение.

Тави уже совсем выздоровела и хотела пойти гулять, но дядя Дима сказал, что будут гости. Его папа с мамой. Тави не помнила такого стола даже  на новый год – высоко торчала зелёная бутылка шампанского, травяная бутыль газировки, пакеты сока, тарелки с покупными салатами. Это всё было для них – чужой бабушки в пиджаке и юбке бледно-розового цвета и чужого дедушки, почему-то сразу подмигнувшего ей. Они принесли ещё пакет с яблоками, апельсинами и киви, который положили прямо на постель, потому что нигде больше не было места.

— Мы сегодня со Светланой подали заявление.

— Как подали, так и забёрете, – сказала незнакомая бабушка.

— Нет, не будем забирать, – возразил дядя Дима и посмотрел на суровую бабушку. – Светлане нужна прописка, потому что…

— Всем нужна прописка! Только ты такой глупый, что даже не понимаешь…

И тут мама выскочила в коридор, прижимая к лицу платок, дядя Дима бросился за ней, а Тави от неожиданности пролила сок на постель и на колготки.

— Мать, да он нас проклянёт! Ты ему жизни не даёшь! Он уже не мальчик! Как тогда с Мариной все расстроила, так и теперь хочешь?

— Много вокруг него всяких увивается! Только бы квартирой завладеть!

— Да какая квартира, если ребёнка в детсад не берут! В больницу даже!

— А то бы сразу хорошо устроилась!

И они тоже выбежали в коридор, крича там, и долго не возвращались. Не хотелось уже ни соков, ни апельсинов. Тави сняла мокрые колготки и залезла под одеяло, потому что стало холодно. А потом дядя Дима привёл маму, обнимая её, как ребёнка, всю красную от слёз, с красной ваткой в носу и запрокинутой головой:

— Ляг, полежи, пока пройдёт.

— Мне же на работу надо…

— Знаю. Всё равно успокойся…

Рукава у мамы были мокрые, и с собой она принесла горько-зелёный запах беды, уже знакомый Тави.

А дядя Дима сперва закрыл дверь, потом оглянулся, взял сумочку с длинными кожаными ручками, невесомый полупрозрачный шарф и вышвырнул в коридор,  и опять закрыл дверь, щёлкнув замком. Тави слышала, как раскатились по полу тюбики помады и как что-то зазвенело.

Тави стала громко дрожать и клацать зубами, так что мама её, как маленькую, одела в колготки с носками, чтобы Тави согрелась. А она и согрелась.

По коридору прокаблучали шаги, остановились, отошли – и только веником в совок перехлюпывалось битое стекло и невидимое железо ключей. А за окном грянул холодный, неожиданный ливень, грохочущий по карнизу скачущими градинами, оглушающий ответным воем побитых машин. А дядя Дима сидел и гладил мамины волосы, и наступал сиренево-синий вечер.

С того вечера Тави помнила всё.

 И как она встретила в коридоре мускусную крысу Чучундру – вся чёрная, она ползла по коридору на кухню, чтобы скрыться в мусоропроводе, и как распускались на деревьях почки, и как на прогулке дядя Дима сказал, что у них с мамой будет свадьба, а ей придётся ходить в детский сад.

— А я не хочу в детский сад!

— Захочешь. Кто не ходит в детский сад, того не берут в школу, – строго сказала мама.

В школу Тави хотела, поэтому пришлось согласиться.

— Но на свадьбе ты обязательно будешь – пообещал дядя Дима.

В детсад Таньку устроили «шёпотом»: без справки на полдня без питания. Медсестра бегло осмотрела волосы, уши, попросила показать язык и громким шёпотом сказала: «Понимаете, я не имею права, нас же проверяют»… Света не знала, грустить ей или радоваться – теперь приходилось рано вставать, кормить Таньку завтраком и ехать в детсад, а потом, глотнув пару лекций, разоряться на обед в театральном буфете для сотрудников.

Тави не сразу привыкла просыпаться в чужом месте, где так мягко и возле ног — коврик, и замечательное чёрное пианино, и спортзал с мячиками. Сперва Тави не хотелось ничего – она скучала, но потом её пригласили на репетиции к празднику – Тави разучивала танец планет, стихи про космос, тогда как младшие группы только рисовали и лепили. Её хвалили за умение читать и ругали за то, что она играла на пианино.

Через неделю Света, проходя по коридору в группу, услышала «собачий вальс» и поняла, что Танька, наконец, освоилась. Даже смешно было регулярно выслушивать однообразные замечания и настойчивые рекомендации отдать ребёнка в музыкальную школу, записать в кружок шахмат, а ещё,  пожалуй, в художественную гимнастику.

К маминой свадьбе всё зазеленело. Приехала бабушка с тётей Олей, пришёл тот дедушка, были ещё какие-то люди. Мама была вся в красном, а ей папа принёс красивое розовое платье. Охранник выдал ключи от какой-то нежилой комнаты, там собрали стол, поставили стулья. Хотя гостей было мало, всё равно получилось весело и тесно. Под потолком толкались разноцветные шарики, которые потом отпускали в небо, а ещё стреляли шампанским, пели песни и даже пытались танцевать под магнитофон, отодвинув праздничный стол.

Свету тошнило в паспортных столах, да и уставала она куда больше, зато уже после майских они с Танькой ходили по врачам, оформляя медкарту, чтобы приняли на целый день.

Она, конечно, скучала по театру, но знала, что не повторится ни ночь черниговская, ни коробка с котятами, ни та холодная верхотура с голубями…Гали больше не было – говорили, что она ушла в декрет, а лучок, картошку и прочую рассаду тётя Вера уже выкопала и пересадила.

У мамы прорастал живот, и папа теперь спрашивал, не хочет ли она спать наверху, потому что вниз надо будет поставить кроватку с братиком. Или сестрёнкой.

Они поехали в большой магазин, и купили кровать, на которую надо было забираться по лесенке – Тави такие видела только в сказке про принцессу на горошине.

— А в театр мы больше не придём? – спрашивала она.

— Ещё раз придём, – пообещала мама.

Когда они пришли в театр, было уже лето. От тополей остались только неуклюжие обрубки, заштрихованные вертикальной порослью молодых ветвей, но вездесущий пух с чужих дворов одевал ноги будто в меховые носки и парил в воздухе, словно заглядывая в глаза. Мама опять ушла наверх по серому коридорчику, а Тави побежала под сцену. На столике у швейной машинки тёти Веры в банке стояли засохшие вербы, а под кругом, в пожарной земле, на боку лежала одинокая присыпанная блёстками картофелина с длинным бледно-зеленоватым ростком и небольшими даже листочками. Она так хотела всем рассказать про мамину свадьбу, про крысу Чучундру, про дождь с градом и про пианино в детском саду, но никого не было. Галин шкафчик был пуст – там стояли ведро и швабра, но не было привычного синего халата. Сверху что-то стучало, и Тави поднялась на сцену. Там было неожиданно светло. Доски сцены были жёлтые, новенькие, и приятно пахли свежим деревом.

— Мам, смотри, я – в круге, новый круг!

Круг начал поворачиваться, Тави от неожиданности покачнулась и засмеялась.

«Сотни лет и день, и ночь вращается

Колыбель Земля.

Сотни лет всё в мире возвращается

На круги своя», – пропела она сцене, балкону, зрительному залу и даже высокому крутящемуся небу.

— Карусель Земля, – поправила её Света и улыбнулась.

 Мария Солодилова

Тургояк-Москва, 2002-2016

*1 измененные строки из комедии А. Грибоедова «Горе от ума»

*2 строки из А.С. Пушкина «Медный всадник»

3*4*5 Строки из романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин»

*6 С. Липкин Очевидец

*7 Б.Чичибабин «Ночью черниговской с гор араратских…»

*8 Песнь Песней