В минувшую зиму он трудничал, ходил бородатый, и от привычки вжимать голову в воротник куртки борода его торчала вперёд пегой размочаленной паклей.  Досасывая окурок, он вечно подпаливал то рыжие, то седоватые спутанные клочки и, случалось, в эти минуты начинал клясть свой дымный грех и вспоминал слова давно позабытой молитвы: «… да отбежит от мене далече злая табачная страсть, туда, откуда пришла, во чрево адово…».

Нечестивая страсть отбегала, правда, ненадолго — до следующего выхода из монастырских стен в город.

Ни дома, ни крова у Валеры не было, и он по возможности странничал, живя подаянием от добрых людей и случайными заработками. Не брезговал и мелким «безгрешным» воровством: тибрил то, что совсем плохо лежит, в особенности, если считал добро не чьим-то личным, а общим, церковным, вроде храмовых свечей или просфор.

Да-а! Любил он, зимуя, пристраиваться трудником в монастыри! Особенно в те, где повольнее устав и где братия сквозь пальцы смотрела на то, что в какой-нибудь великий праздник приблудные рабы Божии в отдохновение от трудов вместо того, чтобы стоять службу, сидят на паперти, и к обедне уже у кого шапка, а у кого целлофановый пакетик полны звонкой мелочи и сложенных, мятых или хрустких разноцветных бумажек.

В стенах обители в беседах с монахами, послушниками и теми из сезонных работников, кто был подкован в богословских вопросах, Валерий чаще помалкивал, а вот за оградой, когда счастливилось выйти, перед мирянами, рассыпался мелким говорливым бесом, как заправский проповедник. Говорил не по букве; хоть и сыпал цитатами к месту и не к месту, но толковал по-своему, и люди слушали его с вниманием. Бывало, подойдёт к воротам городского рынка, досмолит и растопчет долгожданную запретную сигаретку, расстегнёт свою затёртую до блеска курточку, — чтобы обязательно стал виден ношенный до него десятком насельников мятый подрясник, — и, пройдя в ряды к народу, затянет докучливо:

— Бог вам в помощь! Я уж прошу вашего прощения.

Обращался он через прилавки почтительно и, в основном, только к женщинам, потому что слабому полу, как считал, больше, чем торговцам-мужчинам, свойственны жалостливость и уважение к церковной одёже.

— Не могли бы вы меня угостить самым маленьким, самым неказистым, гнилым, червивым яблочком?  А я вам расскажу о Царстве Божьем, которое внутри у каждого…

И, хоть озорно улыбался молодыми еще глазами, протягивая свежий выпуск церковного «вестника» или свечку, но при этом наставительно, вообразив вдруг себя «власть имеющим», хмурил «мудрую» бровь.

А женщина, сунув красные и опухшие от холода ладони в карманы фартука, снисходительно улыбалась и, жалея божьего человека, — красивый, мол, мужик, а юродствует, — одаривала его яблоком самым румяным и наливным из тех лучших, что лежали на виду для привлечения народа.

И едва открывал он рот признательно благовествовать, торговка тихо его отправляла:

— Иди уж, иди, не маячь тут — покупателей распугаешь…

И он, довольный, шёл обратно через старое уютное село, кусая сочный яблочный бочок и мечтая:

«Вот бы мне домишко с резными наличниками, как здесь, — тогда зажил бы и посадил яблоневый сад, какой был у бабушки в Семёновке, в детстве… Всё, хватит христарадничать, доживу здесь до Пасхи — и в путь, в мир, за работу!»

На Вербное, когда обманчиво горячее солнышко истомило уже монастырских временщиков знамением скорого тепла и свободы, папертная милостыня оказалась настолько щедрой, что всей горе-артелью решено было впасть в соблазн.

Расположившись неподалёку от ворот, в рощице, утопающей в весеннем, прозрачном ещё, салатовом мареве листвы, трудники разожгли костерок и взялись свеселу ругать настоятеля — молодой, мол, ещё: властолюбив, ко всякому скоромному пристрастен и на компьютере играет — в общем, нет в нём святости. И так, соревнуясь в злоязыкости, загуляли, что потеряли счёт времени…

Прочухался Валерка, когда во сне вдруг окоченел от сырого холода и, открыв глаза, осознал, что костёр, согревавший его, давно потух, а на небе клубится серая хмарь. И вокруг никого — дружки разбрелись кто куда и товарища покинули, бросив на произвол судьбы. Возвращаться в монастырь бессмысленно — ведь настоятель намедни сам приходил увещевать, звал к трезвости и покаянию, но в пылу не был услышан. Даже обругали, и тот ушёл, ответив через плечо сгоряча: «Ну вас к богу в рай! Или к чёрту! Живите как хотите —  хоть десять лет гуляйте, только подальше отсюда, и обратно не проситесь…»

Спросонок Валерку трясло — может, вдобавок к похмелью и простыл, но, делать нечего, надо уходить в мир, надо жить… Это что ж получается — настоятель их всех проклял? Нечистого на них призвал? Точно, нет в нём святости…

Местность Валера почему-то не узнавал. Свернул что ли не туда… Где ж сельцо-то, дома с наличниками куда пропали?.. Непривычно долго шёл пешком через каменные коттеджи, настроенные тут и сям близ монастырской стены, и, пока выбрался на оживлённую трассу, по которой до города и рынка оставалось рукой подать, утомился.

«Может, кто подбросит, кто остановится… Голосовать надо.»

Мимо пролетел чёрный, будто лаковый, огромный джип, каких он и не видывал раньше. Показалось, за рулём машины с земным, озабоченным, но ещё более властным, чем раньше, лицом сидит настоятель. Только будто уже постаревший и почему-то …с сигаретой во рту.

«Мерещится…» — решил Валера.

В этот момент позади заревел мотор, сначала еле слышно, а затем заполняя всё пространство тяжким грузовым гулом, лязганьем, скрипом — ехал, раскачиваясь, древний бортовой «зилок». Как картинка из детства. Просигналил весело шофёр и, не глуша двигатель, остановил технику. Дрожит латаная кабина, от капота, под которым чихает и фыркает карбюратор, веет теплом и едким машинным маслом.

— Докуда тебе? — высунувшись из кабины, пытается перекричать движок знакомый вроде бы парень-шустряга. Одна рука на баранке, другой дверцу, открытую придерживает, — Валерка, ты что ль идешь-голосуешь? Не угадал сперва. Гляжу, сумка плечо человеку оттягивает — надо пособить, подвезти.

— Какая сумка? — вяло спросил замаявшийся путник.

Водилу Валера, присмотревшись, узнал: Серёжка Шашлов из их Семёновки, в которой вместе росли. Только Серёга постарше был — работал уже в совхозе, когда Валерка ещё в догонялки с ребятнёй играл. И «зилок» тот самый — переводную картинку с полногрудой голой тёткой Валера в свои четырнадцать лично на боковое зеркало лепил, когда к Серёге в гараж прибегал курево стрелять. Стало жутковато: не изменился совхозный шофёр с той поры, такой же молодой. Теперь уж Валерка куда старше стал. Что же это за наваждение! Настоятель в промелькнувшем джипе лет на десять постарел, а Шашлов словно застрял навеки в той их счастливой молодости, когда жили — не тужили, и всяк был спокоен за будущее, а потому ни бога, ни чёрта не ведал.

И откуда Шашлову тут, близ столицы, взяться-то со своей развалюхой?! Дела-а!

— Залазь, Валерка! Ты уж насовсем или так, погостить к нам, а потом вернёшься?

— Куда вернусь? К кому гостить? Мне бы до рынка, — Валера не понял, но от услышанного напугался, покрылся мурашами, — О чём ты?

— Домой насовсем. В Семёновку. Домишко. Сад. Или что-то путаю, и мечта у тебя поменялась? А, кстати, рынок твой любимый, к которому ты идти собрался, сломали — там теперь торговый центр: и червяка из яблока бесплатно не выпросишь. Десять лет ведь уже прошло.

Валера ни ушам, ни глазам своим не верил, и очень вдруг захотелось убежать, но ноги не слушались и, он, словно кто его подталкивал, сопя, взгромоздился с подножки в кабину. Дважды хлопнул дверцей, и всё никак — не «зилок», а старая колымага! Вроде получилось — щёлкнул дверной замок. Примостил на коленях сумку — откуда ж она у него взялась, не было ведь — ладно, отлегло немного в тепле, теперь и ехать не страшно!

Кабина маловата, трясёт в ней, цветная стекляшка на длинной рукояти ходуном ходит, Серёга то и дело хватается за стекляшку громадной смуглой ладонью — переключает скорости, с силой вправляя рычаг, — и мотор начинает реветь в другом тоне, и тряска на время прекращается. Ещё в кабине иконки, переводные картинки с девушками и на зеркале заднего вида болтается плетёный чёртик — это у шоферов частый декор…

— В сумке-то что у тебя? — любопытствует водила — таким тоном, будто уже прекрасно знает, что в ней.

— Сумке? — потеряв голос от очередного приступа тревоги, повторяет Валерка еле слышно, — Откуда она у меня? Чья это? Я ж без сумки шёл.

— Твоя, твоя! — уверяет Серёга, — Это твой багаж. Без багажа в мою машину нельзя.

Опять не то тайный смысл какой, не то несуразица. Как сумасшедший Шашлов разговаривает. Не спятил ли часом? Тогда всё понятно — известное дело, дураки лицом не стареют.

И показалось на миг, что у плетёного чёртика на зеркале лицо будто Серёгино сделалось.

Валерка перекрестился и затянул про себя молитву.

— Открой сумку, глянь! —  уже почти приказным тоном сказал шофёр.

И сразу опять стало боязно, руки как судорогой свело — не слушаются.

Отдышался Валера, собрался с духом и потянул за молнию.

— Пустая сумка! — выдохнул с облегчением, — А то, грешным делом, думал, увижу там страх всякий. Пусто. Ничего нет.

— То-то и оно, — печально сказал Серёга, — пустая твоя жизнь. Не набрал ты багажа. Только и делал, что побирался, а никому ни разу не помог и никого не любил. Зачем из Семёновки тогда тайком уехал? А, Валер? Бабуля твоя знаешь, как переживала? И не пережила ведь.

 — Да, умерла, слыхал я… Исповедался даже. Отпустили мне грех. Как сказано: «Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов…».

— Вот-вот. И домишко ваш по бревнам в тот же год растащили. И первым делом наличники уволокли. А яблони в саду все посохли. Разорил ты, Валера, свой рай. На могилку бы хоть раз съездил, — горько упрекнул Шашлов, — Зовёт она тебя.

—  Кто? Бабушка?

—  Совесть.

—  А я ведь вспомнил. Ты тоже с того света? — примирившись с наваждением, спросил Валера, — Тебя нет в живых. Не должно быть. Ты разбился в аварии на этой самой машине, правда?

—  Правда, — согласился Серёга, — Тебя, дурака, от смерти уберёг, а сам… Ты же пьяный был и из-за куста мне прямо под бампер выскочил, как заяц. А мне что оставалось — по тормозам и руль вправо — в кювет. Так и разбился. А ты с перепугу сразу протрезвел и сбежал с места, никому ничего не сказав. Не сбежал бы, остался бы помочь, хоть жгуты из аптечки наложил бы или позвал кого, я бы кровью не истёк. А ты… С глаз долой — из сердца вон.  И из села уехал — тоже молчком. От совести своей сбежать пытался. А она до сих пор тебя мучает и гложет. Грех на тебе неисповеданный, нераскаянный, сам ты себя простить никак не можешь. Живёшь — ни богу свечка, ни чёрту кочерга… Ну что, сгоняем в Семёновку? Глянешь на кювет с пыльным веночком да на могилки — мою и заросшую бурьяном бабушкину — и сразу обратно поедем. Айда! Думай, думай!

Настоятель монастыря Отец Василий, наметавшись в постели, со свистом и судорогой втянул воздух, захрипел и сел в кровати в своей обставленной келье. Проснулся. Холодный пот градом катил со лба. Жар прошёл. Хворобу он перенёс тяжкую, болел долго. Ну и кошмар приснился ему нынче ночью! Сколько он уже отмаливал этот грех, а оно опять. От лукавого все эти сны. Давным-давно он исповедался, послушание принял, а потом и постриг. Превратился из трудника Валерки в монаха Василия, стал со временем архимандритом и теперь метит уже в епископы. Бюрократ, чиновник. Всё верно: нет в нём, в Василии, святости. Да и неоткуда — он и грешник, и того хуже — фарисей. А это всё равно что мертвый, окормляющий полуживых. Незрячий, ведущий слепых незнамо куда. Много их таких, ой как много. Подобных ему лжеучителей и обличал Христос две тысячи лет назад.  Чтобы от себя по-человечески помочь ближнему — не помнил за собой Василий такого подвига. Всё лишь по указке да с благословения целого сонма вышестоящих… Да-а, на корню засох яблоневый сад! А дом, который был изначально, растащили, пристроили брёвнышки всяк к своей нужде…

Мыслимо ли — даже попрошайкой Валеркой был он куда ближе к Господу…

Срочно, срочно приниматься за утреннее правило и молиться от души, а не со страху, а потом уже дела насущные: надо ехать в столицу по подворьям, и ещё тысяча мелочей, бумаг, встреч — всего не успеть. Сколько времени из-за болезни потерял! Только вот сначала он заглянет в компьютер — что там в новостях…

Через час он уже сидел за рулём, и чёрный, словно блестящей смолой облитый джип послушно утюжил трассу. Комфортная машина, импортная, не чета тем жестянкам, что раньше собирал отечественный автопром! «Ну, теперь никто не видит, можно одну…» — поддался настоятель вязкому прилипчивому искушению и нашарил в бардачке запретную пачку.

По дороге он поравнялся с древним бортовым грузовиком «Зил», каких уже лет тридцать не видел на дорогах, и подивился, что такая рухлядь ещё на ходу да так близко от стольного города. Во сне как раз такая машина и была. Совпадение? Обогнал, оставил далеко позади и забыл. Не выпуская изо рта сигарету, затянулся горьковатым дымком. В этот момент его внимание привлёк старый оборванец-бродяга, который ловил на обочине попутку. Но архимандрит нищим не извозчик. Отец Василий спешит по важным делам — монастырским, епархиальным и даже, можно сказать, государственным. Бродяга — занятный тип: седая борода торчит вперёд, как пакля, а под грязной прожжёной курткой …никак подрясник?  А лицо… Его, отца Василия, вернее, ещё Валеркино лицо, только неухоженное, больное, стариковское… Да что ж это такое? Неужели наяву повторяются события из сегодняшнего дурного сна? Опять искушение? Морок? Не надо было соблазняться табаком — вот что. Малые грешки чреваты большими мытарствами!

 «… Да отбежит от мене далече злая табачная страсть, туда, откуда пришла, во чрево адово…»

Помолился, и всё пришло в норму: сгинуло всё. Разумеется, примерещились ему и «зилок», и бродяга.

На въезде в город на посту ДПС отца Василия остановили для проверки документов. Искали, наверно, кого-то по ориентировке. Инспектор с лейтенантскими погонами, увидев водителя в церковном облачении, растерялся, но в конце концов выдавил сурово:

— Благословите, батюшка!

Опять «батюшка»! Давно уже он не «батюшка», а «ваше высокопреподобие»! На худой конец, просто «отец Василий».

— Бог благословит!

— Видать, не ту дорогу вы выбрали. Проверка у нас. Багажник откройте, будьте добры…

— Пожалуйста, смотрите — пусто. Ничего нет.

— То-то и оно, что пусто, — произнёс лейтенант фразу, которая вновь напомнила о ночном кошмаре, — Я и говорю — не ту дорогу выбрали!

Настоятелю на мгновение стало нехорошо, аж закачало.

— Пусто и в багажнике, и в салоне, — продолжал проверяющий.

Отец Василий перекрестился, начал заученно шептать молитву.

— Пусто, — жёстко повторил инспектор, и его лицо почему-то стало похоже на лицо Серёги Шашлова, —  Хотя должны лежать запаска, домкрат, аптечка, огнетушитель. Если уж вашему высокопреподобию ничего не надобно — так, что случись — другим жизнь спасёте. Ладно, счастливого пути! Не задерживаю.

С этими словами Сергей Шашлов козырнул и то ли растворился в шоссейном мареве, то ли навсегда ушёл в свой одному Богу известный рай, туда, куда уходят, довершив, наконец, земные дела, неприкаянные души.

Валера — парень из деревни, бродяга, вор и трудник, и Василий — монах, настоятель и без пяти минут епархиальный архиерей, — словно вернулись из разных времён, снов, соблазнов, слились опять в единое целое, и немолодой властного вида человек в рясе, придя в себя и садясь за руль чёрного лакового джипа, снова перекрестился:

«Велики дела, велики и искушения. Надо торопиться, забот много».

А в Семёновку он выберется как-нибудь, найдёт время… Всё в воле Божьей…

Игорь Белкин-Ханадеев

Иллюстрация с сайта www.photogorky.ru

Автор фото: Владимир Замятин