В большинстве работ, как прошлого, так и современности, основной объект исследовательского интереса — личность Передонова и, как следствие, скрупулезный разбор, развенчание и осуждение такого губительного для общества явления как передоновщина. Сам автор, писавший роман “с натуры”, имевший опыт учительствования в глухой провинции, утверждавший, что у его героев были реальные прототипы (в частности, у Передонова — некий учитель Страхов, по словам писателя, “более безумный, чем Передонов, и действительно сошедший окончательно с ума в 1898 году”), характеризовал это явление так: “Передоновщина — не случайность, а общая болезнь. Это и есть современный быт России”. Хорошо, на мой взгляд, выразил суть данного явления Александр Измайлов, сказав, что передоновщина есть “жалкий и серенький бес провинциальной дрянности и пошлости”. Действительно, главный герой романа очевиден. Однако не менее значимой сюжетной линией произведения, нежели передоновская, является, по моему убеждению, линия Людмилы — Саши (сюда же отнесу всех героев, представляющих личностную альтернативу Ардальону Передонову и его “свите”). Именно присутствие данной линии, наличие этих героев способствует более полному и яркому раскрытию образа центрального персонажа.

Эта альтернативная линия, представленная, прежде всего, образами сестёр Рутиловых и гимназиста Саши Пыльникова, воплощает в романе, как представляется, аполлоновско-дионисийское начало. Людмила Рутилова сама себя называет язычницей и хотя посещает регулярно православный храм, искренне признаётся, что влечёт её в христианстве более всего внешняя сторона. Впрочем, и без откровений героини наличие в ней этого демонически-прекрасного, неведомо каким ветром занесенного в болото человеческих душ “привета” из Древней Греции, очевидно. Это же касается всех близких Людмиле/ к Людмиле людей.

Анализируя труд Ф. Ницше “Рождение трагедии из духа музыки” (“die Geburt der Tragoedie aus dem Geiste der Musik” von Friedrich Nietzsche) А. Лосев соглашается с тем, что, действительно, дух эллинов формировало два начала — аполлинизм и дионисизм: “Аполлинизм, религия Аполлона, есть, прежде всего,  стихия сновидения, которую нужно резко противополагать стихии экстаза, где нет никаких видений и опьянения. Аполлинизм — “ прекрасная иллюзия видений” и “тайна поэтических зачатий”. Это — “радостная необходимость сонных видений “, — наслаждение в непосредственном уразумении образа, “все формы которого говорят нам” и в котором “нет ничего безразличного и ненужного”. Аполлоновское начало в этом смысле воплощается, прежде всего, в снах Людмилы. А. Лосев далее пишет: “И не одни только приятные, ласкающие образы являются <…> в такой ясной простоте и понятности: всё строгое, смутное, печальное, мрачное, внезапные препятствия, насмешки случая, боязливые ожидания, короче — вся “божественная комедия” жизни, вместе с её Inferno, проходит <…>; и, быть может, многим, подобно мне, придёт на память, как они в опасностях и ужасах сна подчас не без успеха ободряли себя восклицанием: “Ведь это сон. Что ж, буду грезить и дальше!”

В этом отношении весьма показательны сны Людмилы, которые преследуют её всю ночь после знакомства с гимназистом Пыльниковым: “То грезилось ей, что лежит она в душно натопленной горнице, и одеяло сползает с неё, и обнажает её горячее тело, — и вот чешуйчатый, кольчатый змей вполз в её опочивальню, и поднимается, ползет по дереву, по ветвям её нагих, прекрасных ног…

Потом приснилось ей озеро в жаркий летний вечер, под тяжко надвигающимися грозовыми тучами, — и она лежит на берегу, нагая, с золотым гладким венцом на лбу. Пахло теплою застоявшеюся водою, и тиною, и изнывающею от зноя травою, — а по воде, тёмной и зловеще спокойной, плыл белый лебедь, сильный, царственно величавый. Он шумно бил по воде крыльями, и, громко шипя, приблизился, обнял её, — стало сладко, томно и жутко…

И у змея, и у лебедя наклонялось над Людмилою Сашино лицо, до синевы бледное, с тёмными загадочно-печальными глазами…

Потом приснилась Людмиле великолепная палата <…> и толпились в ней нагие, сильные, прекрасные отроки, — а краше всех был Саша. Она сидела высоко, и нагие отроки перед нею поочерёдно бичевали друг друга. И когда положили на пол Сашу, головою к Людмиле, и бичевали его, а он звонко смеялся и плакал, — она хохотала, как иногда хохочут во сне, когда вдруг усиленно забьется сердце, — смеются долго, неудержимо, смехом самозабвения и смерти“.

Уже здесь в присущую ведению Аполлона стихию сновидения настойчиво прорывается бог Дионис с его полярностью ощущений и чувств, где боль не исключает (а, скорее, предполагает) наслаждение, где страстные рыдания перемежаются безудержным хохотом, где сумасшедшее желание обращается в неограниченную ненависть и — назад; в общем, там, где царит жизнь во всех своих до донышка исчерпанных проявлениях. Что касается содержания снов героини, то они все насквозь символичны. В первом эпизоде сна Людмиле является змей. Первая ассоциация, пожалуй, у всякого — змий искуситель — отсылка к библейскому сюжету, что вполне соответствует той роли, которую Саша (чувство к нему) начинает играть в жизни Рутиловой. В мифологических представлениях змей по природе своей амбивалентен. В нем, с одной стороны, заключена женская производящая сила, а с другой — мужское оплодотворяющее начало. Змея, согласно некоторым источникам, является животным бога Аполлона (N.B!); согласно же другим — выступает как антагонист, враг и соперник другого животного, возникающего в следующем эпизоде сна Людмилы, — лебедя. В массовом сознании и по сию пору живо представление о лебеде как символе чистоты и непорочности; данное представление родом из фольклора многих народов. Лебедь, как и змей, в мифологии сущностно амбивалентен: сила крыльев птицы реализует мужское начало, его внешняя размеренность — женское. Шея и голова лебедя, благодаря своим формам, — знак фаллоса и, соответственно, мужского начала, округлое тело — воплощение женского. Лебедь, кстати, тоже посвящён богу Аполлону и считается его любимым животным. Поскольку и у змея, и у лебедя “Сашино лицо”, в самом персонаже посредством сна героини сразу же проявляется его двойственная натура: ангел — лебедь — невинность и искуситель (демон) — змей — запретный плод, порок. Кроме того, в каждом из животных заключена мужско-женская природа. Как мы узнаем позже из романа, таково и восприятие Пыльникова окружающими: то Передонов настаивает, что Саша — переодетая барышня, то сама Людмила Рутилова в преддверии маскарада облачает мальчика в женский костюм японки. На третьем эпизоде сновидения героини, считаю, даже не стоит останавливаться слишком долго. В нем прекрасные и бичующие друг друга, отроки, среди которых краше всех Саша — прямая аллюзия на языческую Древнюю Грецию.

Гендерная амбивалентность, совмещенность в одном образе/ личности мужского и женского начал отсылает и к теме карнавала (здесь: маскарада). Вообще, несколько упрощая и обобщая, можно сказать, что весь сюжет, вся история, которую мы находим у Сологуба есть вербализованный карнавал. В своей эпохальной работе “Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья” М. Бахтин исследует ту громадную роль, каковую играл карнавал в жизни средневекового человека. По Бахтину, “ядром” концепции карнавала была идея об “инверсии двоичных противопоставлений”; говоря яснее — о переворачивании смысла бинарных оппозиций. К примеру, королём карнавала ОБЯЗАТЕЛЬНО становился шут или дурак (ср.: Передонов). Менялось местами мужское и женское: мужчины надевали маски женщин и наоборот (Саша переодевается в женское не только в сцене ФАКТИЧЕСКОГО карнавала = маскарада, но и неоднократно во время “озорства с Людмилочкою”).

Проснувшись, Людмила думает: “Точно стыдно иметь тело!”

Это напрямую отсылает вновь к Древней Греции, культивировавшей человеческое тело и, опять, к Аполлону (ср.: “Красив (строен) как Аполлон!”).

Другой важной характеристикой бога Аполлона А. Лосев называет ту, согласно которой он — “бог вообще всех сил, творящих образами”. В этом отношении Аполлон в истории Саши и Людмилы “присутствует”, не исчезая ни на миг — влюбленные Саша и Людмила “творят” бесконечно своё чувство на протяжении всего романа. Вся их жизнь — творческий процесс, художественный акт. Это словно бессознательная попытка создать свою Иную реальность, противостоящую убогому и унылому миру Передонова. А. Лосев продолжает: “Аполлинизм есть всегда чувство меры, соразмерности, упорядоченности, мудрого самоограничения”. Стоит признать, что ни Людмиле, ни кому-либо из её сестёр чувство меры и осознанного самоограничения не присущи. (Про Передонова и его “ свиту” здесь говорить не приходится, поскольку этой группе персонажей в принципе чужда аполлонийско-дионисическая стихия (и стихийность).

В определенном смысле чувство меры воплощает Лариса, единственная замужняя из сестёр Рутиловых. Но это, опять же, не бесспорно, поскольку, будучи замужем, она лишена возможности участвовать во всех забавах сестёр, что, вполне возможно, мешает подлинному проявлению её натуры. И, будь она в иных условиях, кто знает, каковой бы предстала она читательскому взору…

Религия Диониса противоположна аполлинизму. В противовес гармонии форм, чувств и их проявлений дионисизм являет собой не просто скептическое отношение ко всему законченно оформленному, но, напротив, бурно и неистово отрицает всякую, пусть гармоничную исчерпанность. Как о “чудовищном ужасе, который охватывает человека, когда он усомнится в формах познавания явлений “ говорит о дионисизме Ф. Ницше, а А. Лосев отмечает, что “дионисизм теряет то отъединение и средостение, которое существует между человеком и окружающим его миром. Человек тут переживает восторг и блаженство самозабвения и выхода из размеренного и узаконенного мира. Дионисизм — это “блаженный восторг, поднимающийся в недрах человека и даже природы <…> восторг опьянения. Либо под влиянием наркотического напитка, о котором говорят в своих гимнах все первобытные люди и народы, либо при могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны, просыпаются те дионисические чувствования, в подъёме которых субъективное исчезает до полного самозабвения “.

Опираясь на работу Ф. Ницше, А. Лосев далее пишет: “Бывают люди, которые от недостаточной опытности или вследствие своей тупости с насмешкой или с сожалением отворачиваются, В СОЗНАНИИ СВОЕГО СОБСТВЕННОГО ЗДОРОВЬЯ, от подобных явлений, считая их “народными болезнями”; бедные, они и не подозревают, какая трупья бледность лежит на этом пресловутом здоровье, как призрачно оно выглядит, когда мимо него вихрем проносится пламенная жизнь дионисических безумцев. <…> Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком, сама отчужденная, враждебная и порабощенная природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном — человеком”.

Исходя из анализа работы Ф.Ницше, А. Лосев заключает: “Дионис не может существовать без Аполлона. Оргийное безумие, являясь плодоносной почвой для всякой образности, порождает из себя аполлонийское оформление, делая каждого носителя такого оформления трагическим героем”.

Именно такой сплав, синтез аполлонийского и дионисического начал являют собой герои, воплощающие сюжетную линию, противоположную передоновской. Прежде всего и главным образом это, конечно, сёстры Рутиловы и Саша Пыльников.

Хотя, справедливости ради, стоит сказать, что, собственно, наличие дионисийского и аполлоновского характерно более для Людмилы и Саши. Сёстры же, по большей части, — средоточие и яркая (часто “яростно” явленная) стихия бога Диониса. Размеренность, упорядоченность, пребывание “в рамках”, — всё это чуждо (и, кажется, чужеРОДНО) и Дарье, и Валерии, и, можно предположить, Ларисе. Людмила возвращается от Коковкиной после знакомства с Сашей и застаёт сестёр за столом, на котором стоит бутылка шери-бренди и тарелки с яблоками, орехами и халвою. Охмелевшая Дарья поёт. Что это? Семейный праздник? Родственные посиделки? Но нет! Судя по тому, как разворачивается действие дальше, становится ясно: в этом доме “буйствует” настоящее оргийное безумство и вот уже перед читателем не четыре добропорядочных девицы-сестрицы, а неистовые вакханки, апологетки и любимицы бога Диониса:

“Дарья пела и плясала, и глаза её, неподвижные на лице, вращались за её кружением, подобно кругам мёртвой луны. Людмила громко хохотала <…>. Валерия смеялась тихо, стеклянно-звенящим смехом <…> смеялась, точно сейчас заплачет.

Лариса поднялась, пошевелила плечьми, — и вмиг все четыре сестры закружились в неистовом радении, внезапно объятые шальною пошавою, горланя за Дарьею глупые слова новых да новых частушек, одна другой нелепее и бойчее. Сёстры были молоды, красивы, голоса их звучали звонко и дико, — ведьмы на Лысой горе позавидовали бы этому хороводу”.

Вообще, несмотря на то, что почти общепринято: “Мелкий бес” — роман социальный, направленный на обнаружение и разоблачение провинциального измельчавшего мефистотелизма, названного Ф. Сологубом передоновщиной, роман пессимистичный в своём несомненном реализме, лично мне представляется всё не столь однозначным. По моему глубокому убеждению, финал произведения свидетельствует как раз об обратном: не о всевластии унылой, постылой, жуткой передоновщины, а том, что ждёт её как явление и всякого, живущего по её законам, такой же печальный финал, как и центрального персонажа романа. Передонов в силу своей душевной и умственной ущербности не способен увидеть, понять, ощутить “на вкус” жизнь во всем ее многообразии, не способен впустить в свои ум и сердце дарующего все оттенки чувств Диониса, а потому оказывается наказанным, подобно царю фракийскому Ликургу, не желавшему признавать Диониса богом. Зевс, мстя за сына своего, наказал Ликурга слепотой (точно так “слеп” Передонов ко всему, что происходит вокруг). А согласно более поздним источникам, Ликург, отвергнув власть Диониса, впал в безумие (как и Ардальон Передонов).

Н. Бердяев считал, что размеренная аполлоновская ясность и гармония по сути противоречивы русской ментальности, и именно дионисийские порывы определяют всё её течение во всемирной истории. В работе “Анархизм — явление русского духа” философ пишет: “Россия — <…> самая анархическая страна в мире.

Россия — страна ДУХОВНОГО ОПЬЯНЕНИЯ.

Бог Аполлон, бог мужественной формы, всё не сходил в дионисическую Россию. Русский дионисизм — варварский, а не эллинский “.

С последним высказыванием трудно не согласиться, даже если всего лишь обратиться к рассмотренной выше сцене вакхического гуляния сестёр Рутиловых.

Впрочем, оставаясь русской вполне, “плоть от плоти” этой страны, этой земли и даже этого погрязшего в пошлости, ставшей обыденностью, городке, Людмила счастливо (для читателя, ибо благодаря этому в прах рассыпается чувство безысходности после прочтения) и, одновременно, трагически (для себя самой, ибо в слиянии и схватке аполлинийского и дионисического заключена трагедия Красоты) совмещает в себе эти два начала.

Людмила настоящая эстетка, апологетка Прекрасного; причём Прекрасного, материально выраженного, фактически ощутимого, в плоти реализованного: “Людмила любила духи, выписывала их из Петербурга, и много изводила их. Любила ароматные цветы. Её горница всегда благоухала чем-нибудь, — цветами, духами, сосною, свежими по весне ветвями березы”. Людмила обожает наряжаться и хотя регулярно посещает церковные службы, признается, что привлекает её здесь внешняя сторона. Больше тысячи слов говорит о Людмиле её горячая исповедь Саше в момент наивысшего эмоционального напряжения: “ — Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа. Не знаю, не видела. Да и на что она мне? Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться “.

Когда гимназист робко возражает: “ — Да и страдать ведь может…”

Людмила, с присущей ей страстностью откликается: “ — И страдать, и это хорошо… Сладко и когда больно, — только бы тело чувствовать, только бы видеть наготу и красоту телесную”.

В этом вся героиня: крутой замес утончённости, врожденного чувства Прекрасного в самых его изящных и совершеннейших воплощениях (Аполлон) и яростного, страстного до изнеможения, ненасытного желания жить, крича то от боли, то от радости, впадая в оргиастический экстаз, исходя на нет (Дионис)… И, конечно же, лучше, ярче всего, это присутствие в ней аполлинийского и дионисийского начал раскрывается в романе с Сашей Пыльниковым, благодаря которому в моём личном восприятии роман “Мелкий бес” — не произведение о “жалком и сереньком бесе провинциальной дрянности и пошлости”. Нет, разумеется, и об этом тоже, но, прежде всего и главными образом, — это история любви. Любви запретной, словно библейский плод и, подобно библейскому плоду, любви прекрасно и мучительно манкой, обещающей доселе неизведанное…

На фоне этого цветистого будто наряды Людмилы, благоуханного, как духи её, чувства личность Передонова и “свиты” его, их “мыслей”, “ желаний”, “стремлений” выглядят тщедушными, убогими, неизбежно обреченными. И финал романа, на мой взгляд, как нельзя лучше подтверждает это.

Жанна Щукина

Литература:

Аничков Е. Мелкий бес. СПб., 2002.

Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья. М., 1999.

Бердяев Н. А. Судьба России. Сб. статей (1914-1917). М., 2007.

Измайлов А. Измельчавший русский Мефистофель и передоновщина. СПб., 2002.

Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993.

Nietzsche F. Die Geburt der Tragoedie aus dem Geiste der Musik. Leipzig, 1872.

Сологуб Ф. Мелкий бес. СПб., 1999.