Однажды мне пришлось пережить весьма тревожно-неприятноые чувства. Причем, в очень большой компании. Сплошь мужчины, собранные в одном месте из разных краев огромной страны – разных возрастов, национальностей, выучки и подчас противоположных житейских устремлений.

Однако то чувство было одинаковым и общим для всех нас.

Я тогда служил в армии. Проходил действительную по призыву, в военно-строительной части в Карелии. На самой границе с финнами.

И вот 21-го августа 1968 года все роты нашего отряда после обеда не вернули, как водится, строем на работы и служебные посты, а вывели на плац.

В этом внеплановом построении на плацу сразу почувствовалось нам что-то необычное и тревожное.

Перед строем появились начальник отряда, его замы по всем службам, включая хозяйственную, и весь штаб в полном составе, включая штабных «шестерок»-писарей.

Лица у командиров и писарей были насупленные и настороженные.

Вместе с ними перед строем вышли инспекторы из штаба округа. В очень больших чинах.

И один из них, в генеральских погонах и лампасах, сообщил, что в этот день советские войска и войска других стран – участниц Варшавского пакта введены в «братскую Чехословакию, чтобы предотвратить контрреволюционный переворот».

Говорил генерал из окружного штаба негромко. Совсем не командирским зычным рыком. Но слышно было каждое слово. Тишина над плацем висела, что называется, мертвая.

Говорил генерал четко и размеренно. Но не чеканя слова, а каким-то серым, будничным тоном. Он не называл обозначение акции – операция «Дунай». Не упоминал словосочетания «Пражская весна». Не вдавался в подробности о том, как это было проделано, и о наших и немецких – «гэдээровских» танках, вновь, через 23 года после окончания Великой Отечественной и Второй мировой войн появившихся на дорогах и улицах Чехославкии. Генерал просто довел до нашего сведения важную информацию.

Но ощущение, охватившее нас, было не просто тревожным… оно было каким-то очень нехорошим.

Мы – вспомогательная часть. Мы обеспечиваем древесиной и щитовыми домами и казармами наши военные городки. Оружие не было у нас в повседневном обиходе. И мы понимали, что нас никуда срочно не перебросят, ни в какие «районы боевых действий». По крайней мере, не грозит нам оказаться ни в первом, ни даже во втором эшелоне.

И все же…

Мы стояли на плацу, почти семьсот мужчин разного возраста. Солдаты и сержанты срочной службы… уж совершенно точно, что наши чаяния и взгляды и интересы не соппадали с интересами кадровых офицеров и сверхсрочников и начальников из штаба военного округа. Наши интересы были попросту противоположны! Но в ту минуту – едва ли не впервые за годы службы – нас всех охватило единое чувство. Нехорошее, свербящее чувство… с оттенком несколько пугающего предчувствия: мир на грани катастрофы. И всё и вся может вдруг полететь в тартарары.

Мы все – и 18-ти – 20-ти летние солдаты и сержанты, «срочники», и молодые, 25-30-летние офицеры, и возрастные старшие офицеры и старшины-сверхсрочники… все мы были рождены вскоре или сразу после войны. Или во время ее. Или незадолго до ее начала. И нам всем, наверное, в подкорку, в «подкожный нервный строй» внедрилось, впечаталось то, что перечувствовали, пережили, перемучили наши отцы, матери и старшие братья и сестры, когда началась та война. И растеклась, захлестнув огромные территории и неисчислимое множество судеб…

Никогда после не приходилось мне переживать подобное ощущение. Никогда не приходилось после ощущать это коллективное, делающее нас единым существом, тревожно-колющее и свербящее в глубине души чувство.

*****

А теперь – о двух других датах и связанных с ними событиях, случайностях, ощущениях, превратностях и чувствах.

*****

22 июня. День начала чудовищной войны для нашей страны. Нашей войны, как части общечеловеческой бойни. 1 сентября отмечается дата начала этого всемирного взаимного истребления.

Война – это сверхстечение случайных превратностей, переворчивающих, ломающих и зачеркивающих судьбы.

Ожидаемые, почти предсказуемые – но всегда неожиданные случаи. Провоцируемые самими людьми. Потому что война – порождени воли и безволия людей.

Вот цепочка событий.

В конце 30-х годов прошлого, 20-го, столетия, в разгар сталинских чисток и террора 36-37 гг., в белорусском городке Хойники был репрессирован успешный директор одного из важных городских предприятий. То, что ему вменили в вину… это было до чудовищности надуманно и глупо! Настолько, что понимающим людям, знакомым и даже включенным в интриги и дрязги партийнохозяйственной, профсоюзной и комсомольской элиты, было ясно: кто-то доносом просто расчищал место для себя или для кого-то нужного и полезного себе. Заодно, возможно, и сводил какие-то счеты. Обычные мотивы во времена, когда массовые доносы – один из методов управления…

Этот, свергнутый и брошенный в кромешный мрак и ужас репрессий, директор – мой дед по отцу.
Моя хойниковская бабушка, жена этого директора и мать моего отца, ворвалась в горком партии и заявила первому секретарю примерно следующее:

   — Мы, левые бундовцы, не для того двадцать лет назад влились в партию к большевикам, чтобы теперь нас оболгали и гноили по тюрьмам свои же!

И бросила на стол первого секретаря свой партбилет.

Потом вернулась домой, собрала кое-какие необходимые вещи, документы, деньги, какие были в доме, немного еды, схватила трех своих детей и уехала из города.

В те годы так иногда удавалось спастись. Главное – исчезнуть с глаз долой тех, кого следует опасаться, и кто уже наметил тебя в жертву.

Кто-то уезжал в Среднюю Азию. Кто-то – на Дальний Восток.

Бабушка с детьми оказалась в Забайкалье.

22 июня сорок первого года началась война с Германией.

Отцу тогда было 16 лет. Он прибавил себе два года и двинул в военкомат – записываться добровольцем в армию, на фронт.

Много позже отец так объяснял мне свои мотивы: «Да все просто! Времена голодные. А в армии хорошо кормили…»

Роста отец был ниже среднего. Но он всерьез занимался футболом. Был очень крепким. И к тому же успел закончить среднюю школу. И его призвали. Но, учитывая образование, отправили в артиллерийское училище.

Так отец не попал в мясорубку первых месяцев войны и до поры уцелел.

Обученные кадры требовались срочно. Курс обучения укоротили до предела. И на рубеже зимы и весны 42-го года отец оказался на фронте – командиром минометного расчета.

Калибр 80-мм. Орудие самого ближнего боя. Эти минометные расчеты были на самом переднем крае. Они почти всегда начинали «разведку боем» или «артиллерийской дуэлью». Ну, и понятно, что тут же получали прицельные артответы от противника.

Но до весны 45-го отцу везло. Ни царапины.

И вот, уже на Одере… или даже на Шпрее, в короткую передышку, минометный расчет отца пристроился перекусить. Выскребали тушенку из банок. Балагурили. Курили. Под развесистым деревом. Это был их наблюдательный пункт. К стволу приставили самодельную лестницу. А в развилке ветвей, в гуще развесистой кроны, устроился наблюдатель-корректировщик огня. Еще трое из минометного расчета отца залезли к нему – обменяться табачком.

Тут и принесло шальной снаряд от неприятеля. Единственный за все утро!

Как раз в крону дерева. Всех, кто туда забрался, поубивало. Тех, кто оставался под деревом, защитила его крона. Их всех только ранило. Отца – тяжело, в правую руку.

На этом его участие в войне закончилось. Несколько месяцев госпиталей. Отец разрабатывал левую руку – чтобы она служила, как правая (даже научился ею бегло писать). Разработал и правую, хотя полностью она уже не разгибалась в локте… Отец мог делать все: кроить и шить, столярничать и делать мебель. Строить. Ставить, если нужно, могильный памятник. Делать в доме любой ремонт.

Но он выучился на юриста. Может быть, скрытым, подсознательным поводом к такому выбору стал тот неправедный случай с его отцом, моим дедом… Не знаю.

О войне отец, как большинство фронтовиков, рассказывать не любил. Разве что только смешное… Но воевал он умело и храбро. Медаль «За отвагу», медали за взятие городов… Они валялись в какой-то коробочке. И я ими нередко играл. Именно что валялись. Первые двадцать лет после войны почему-то с самого верху как бы насаждалась нелюбовь к тому, чтобы награды фронтовиков были навиду.

Да отец никогда и не любил фигурять заслугами. Позже, когда к боевым наградам вернулось всеобщее уважение и признание, знакомый военком еле-еле уговорил отца получить, по случаю очередного юбилея победы, орден «Отечественной войны», кажется, второй степени, — тогда его старались вручить всем живым ветеранам войны.

Но, по данным военкома, где-то «гуляли» затерянные представления отца к награждению еще к двум или трем орденам. Однако, отец так всерьез и не озаботился поиском этих наград.

Говорю же, не любил выпячиваться и выпучивыаться. И выставлять всем на обозрение свои заслуги. У отца было много таких поступков – странных с точки зрения тех, кто привык кичиться чем угодно, лишь бы быть на виду и отхватить какой-нибудь кус.

Но уважение к отцу со стороны многих и многих было незыблемым и росло год от года.

Он умер от инфаркта, когда ему было 54 года по паспорту, но 52 – по рождению. Осенью 77-го. Почти под очередной юбилей Великого Октября – тогда (ныне День народного единства или как там теперь…)

Как говорила мама – война спустя тридцать с лишним лет все же догнала отца.

Коллеги, сотрудники и начальство отца уговорили мою маму поставить гроб с телом ее мужа не дома, а в одном из городских клубов. Потому что проститься с отцом захотели очень многие. Что называется, весь город. После прощания – многолюдная похоронная процессия. Иные даже спрашивали: кого это хоронят? Небось, важного начальника?!

А отец был всего лишь юрисконсультом в одной из городских служб торговли.

Он многим помогал. Его советы ценили. Но еще больше ценили в нем то, что выше и больше умения, опыта, знаний и интуиции специалиста. Особое житейское знание, которое обретает тот, кто прошел через случайности и превратности судьбы, но сохранил первозданное, глубинное, неразменное в своей душе. Этим знанием отец умел наставлять, успокаивать, утешать других в их невзгодах…

Из чего складывается уважение к человеку?

Из чего-то неосязаемого. «Подкожного». Вне обыденного сознания. За сознанием. Из вещей, которые… ну, да… могут быть описаны словами. Сформулированы. Но они только кажутся тем, из чего возникает и утверждается репутация человека и уважение к нему.
На самом деле, это ощущения глубинные, чувствуемые, но до конца неосознаваемые и невыразимые в словах.

По сути, до конца, до глубины, мы не очень-то знаем и понимаем, отчего уважаем того или иного человека.

Но мы знаем твердо: наше уважение к нему огромно и незыблемо.

*****

Еще одна дата.

Для иных она – как жупел, как красная тряпка для быка. Их гнетет и разъяряет память о том дне…

24 июня 1945 года. Парад Победы на Красной площади Москвы.

Каждый год в дни, предшествующие этой дате, многочисленные СМИ заново обходит знаменитый снимок Евгения Халдея: наши фронтовики-победители склонили навершиями к брусчатке знамена побежденных и капитулировавших гитлеровских войск. А на переднем плане правофланговый Федор Легкошнур уткнул ниц штандарт Гитлера…

Я не люблю войну. Когда человек вынужден убивать, взрывать и резать других людей.

Я восторгаюсь красотой выделки оружия и искусством владения им – мастерство рук и ума человеческих всегда восторгает. Но мне нестерпимо, когда оружие направлено на человека. И не менее горько, когда направлено вынуждено – для самозащиты.

И, тем не менее, эту дату и тот парад Победы я понимаю. И принимаю.

Да, это был по своему строю и облику почти религиозно мистический ритуал. Построеный почти на сакральных символах. И именно так, сакрально, духовно, бытийно воспринимался этот парад теми, кто в нем участвовал и кто его видел. Хотя, наверняка, у подавляющего большинства такое восприятие было подспудным, неосознаваемым.

Прожитая, пропущенная через себя, перевернувшая и быт, и судьбы, и души, та война – как любое грандиозное событие — породила свою мифологию и сама стала её частью, её стержнем.

Самый главный маршал страны – лучший военачальник тогда в общем мнении – не на новейшей военной машине объезжал и принимал парад. А на лошади – на белом коне! Древнейший знак победы, полета и небесного благословения воинам. Понятный и на Востоке, и на Западе. И этот маршал, бывший конник в первую мировую бойню, летел над древней брусчаткой на коне – соединяя и ту, и эту войну «с германцами», и показывая, что, при всем значении техники и машин и умелом владении ими, побеждает живое, природное естество человека, воодушевленного идеей воплощения небесной справедливости в земной жизни.

Да, эти символы и знаки вражеской доблести противника, пронессенные главами долу и брошенные к Мавзолею… Тоже ритуал. И не в Мавзолее тут дело. Хотя он был на переднем плане. Эти штандарты и знамена, вырванные из сокрушенного логова побежденного врага, пронесены униженными и склоненными через центр самого сердца древней столицы древней страны, ныне победительницы. И брошены наземь тут, под дождем, у стен сердца этого сердца – у Кремля. Впрочем, нет, если быть точным – не наземь. А на специально изготовленный помост, которым покрыли древнюю брусчатку – чтобы не осквернять ее трофейными гитлеровскими штандартами, символами и знаменами.

Речь не о перемоге одного народа над другим. Или одних стран над другими. Речь – о победе над врагом человечества и человечности, на врагом высших ценностей. Над врагом, который свободу от совести поставил превыше всего.

Ну, да. Победившее государство тоже не было вополощением святости. И надругалось над совестью многих – хотя и не декларировало абсолютную отмену ее. Но для тех, кто добывал Победу – это была уже даже не только битва за свободу своей земли, но и словно конечная схватка за существование самого человечества и за спасение человеческого и духовного в человеке.

Этот парад Победы был и о том, к каким катастрофам приводит неправедная власть. И о преодолении заблуждений и неумелости, о цене выучки, о цене кровью добываемого боевого мастерства.

Для меня, рожденного после второй мировой бойни раненным фронтовиком и той, что спаслась с частью семьи бегством от вражеского нашествия из родных краев в эвакуацию, — этот парад Победы понятен. Мне понятно, о чем он.

Разве только у моего отца плохо работала изувеченная правая рука? По всей стране – по дворам, на улицах и рынках, в школах и на заводах, в жилищах, в деревнях и в столицах – множество людей искалеченных. Двадцать с лишком миллионов раненых. Две трети тех, кто призывался за годы войны в армию. А сколько еще пострадало гражданских! Так, что казалось и жить нельзя такому калеке! А жили. И восстанавливались. И отстраивали быт и строили семьи. Кто как мог. Особенно – увечные. Зарабатывали на жизнь. По-разному. Те, у кого душа выворачивалась от самих слов – нищенствовать, побираться… те торговали на базарах цветными бумажными «китайскими» фонариками. Выращенными на огородах овощами и семечками. Кто умел – виртуозно играли на трофейных аккордеонах на танцах и похоронах, на свадьбах и прочих гулянках.

Попробуйте представить себе: за шесть лет всемирной резни почти вся Европа, две трети европейской части СССР, Северная Африка, часть Дальнего Востока, японские острова и немалое число тихоокеанских островов сплошь покрылись руинами и бессчетным множеством могил.

Просто попытайтесь представить это! Не в компьютерных стрелялках. Не в киношных и сериальных блокбастерах. А вот тут – повсеместно, где была устроенная жизнь, жили, работали и развлекались люди.

Так как же не пройтись с восторгом победы в сердце, с горечью утрат на душе и со слезами на глазах парадным строем победителей? В тот день шел дождь. И многим тогда мыслилось, что дождь омывал лица от слез…

Уж простите мне этот пафос и эти сантименты. Стерпите их.

Вспомните стихи Михаила Матусовского (ставшие знаменитой песней) – «Враги сожгли родную хату». И эти строки – «нашел солдат в широком поле травой заросший бугорок…» и «хотел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой…»

И эти строки, и тот парад Победы – об одном и том же.

Я, как и многие из моего поколения и из поколения следующего, – из первых уст слышали истории о том, как это происхоло. И видели последствия этого – в жизни и в людях. Те, кто чуть старше – рожденные в войну или перед ней претерпели все это на своей шкуре…

Тот парад Победы – и о том, чтобы этого больше никогда не было.

Хотя мы по-прежнему там и тут на Земле режем и уничтожаем друг лруга…

Но прошлое все равно, как ни относись к нему, как не старайся забыть или переменить мнение о нем, прорастает в настоящее. И напоминает. О многом. Хотя далеко не всех учит.

Память о том параде Победы дождливым днем 24 июня 1945 года – напоминание. Об очень многом.

И душевная боль.

И отблеск призрачной надежды, что, может быть, когда-нибудь научимся… жизнь заставит!.. жить иначе.

*****

Ну, и как бы… не то, чтобы эпилог… Но послесловие. По верхнему взгляду как бы и несовсем связанное с предыдущими строками. Хотя, если вдуматься, то как сказать…

Недавно по интернет-сетям прокатилось очередное поветрие: флешмоб «МЕНЯ НЕ ВЗЯЛИ».

Хм. Забавная тема. Так вот…

Меня не взяли дважды. В одно и то же место. Из нашей реальности – в нездешность.

Первый раз тем способом, что выпихнули сюда.

А во второй раз не пустили обратно…

И вот как это было.

НЕВЗЯТИЕ ПЕРВОЕ.

В далеком 1947 году в Ленинграде (ныне вновь Санкт-Петербурге) учились раненый в правую руку фронтовик – этот на юриста, и острая на язык крымская девчонка – она на историка.

Однажды на танцах они увидели друг друга. Вернее, первым ее увидел он. Но помчался не к ней, а обратно в комнату общежития. Он был в галошах на босу ногу. А приличные матерчатые туфли были на всех четверых в комнате одни. Кстати, приличные штаны – тоже. Он переоделся в общие приличные штаны, переобулся в коллективные приличные парусиновые туфли – и помчался к танцполу, туда, где его первый взгляд остался и караулил крымскую девчонку. И вот он подошел – и второй взгляд был ее.

И с этих первых взглядов друг на друга все началось.

Сразу. Сходу. Не сдвигаясь с мепста. Пробило и его, и ее. Насквозь. Неизлечимо.

Через какое-то время внутри девчонки образовался будущий новый человек. Ему предстояло стать мною. Где и как эти двое, в голодном, неуютном, сыром, неустроенном общежитии послевоенных лет, в послеблокадном Питере сумели с безоглядным пылким рвением  устроить свою судьбу и мою заодно?!

Но до официальной росписи в загсе у них поначалу дело не дошло. Что-то там осложнилось. И эта крымская девчонка решила делать аборт.

Однако, что-то опять меж них произошло. Может, чем-то свыше повеяло и вразумило их обоих… Но душу, которая должна была стать мною и уже поселилась в новом зародыше внутри крымской девчонки, не пустили обратно, туда, откуда она взялась. Короче, сходу до аборта тоже не дошло. А горячка чувств не утихала.

Уехала девчонка к матери-отцу, в Симферополь. Подумать. А фронтовик помчался за ней. Правда, никто не мог вспомнить – в галошах или в парусиновых туфлях?

Потом было немало пересыланий записок через соседей по двору. Много хождений по ночам под окнами. Бросания камешков в ставни и поскребывания ногтем или веткой по этим ставням. Уламываний. Упреков, заканчивавшихся впусканием в дом и поцелуями. Как бы невзначай, но словно подталкиваемые неосознанными стремлениями, все вместе участники этого дела, и юные, и взрослые, затягивали обсуждение дальнейших действий и бесконечно варьируя прогнозы о возможных результата – или предотвращении их. И, понятно,  довели до того, что все сроки прерывания возниающей новой жизни были пропущены.

И в конце концов, на исходе лета следующего года,  родился я.

Впустили, короче, меня оттуда сюда.

После, кажется, никто об этом не пожалел. По крайней мере, из непосредственных участников и их родных и близких.

Обо мне и говорить не приходится.

Да! А в загс девчонка и фронтовик добрались все же нескоро и расписались там лишь спустя месяца три или больше после моего рождения…

НЕВЗЯТИЕ ВТОРОЕ.

Все ж таки им надо было учиться дальше.
Они и учились. Там же, в Ленинградском университете, по-прежнему на дневном отделении.

А я на время откочевал… точнее: меня откочева!.. в Симферополь, и там я выращивался у девчонкиных родителей.

И вот однажды… было мне тогда месяцев семь… не могу сказать: как сейчас помню. Не помню! Но семейные предания никогда не врут…

Да, и прихватил меня родимчик. Ну, так это звалось в просторечии. Объяснять долго, если по-научному. Лезьте в Википедию, там все есть – и про то, чего нет. А я продолжу про свой родимчик. Короче, дело было швах.

Мамина мама, моя бабушка, пошла со мной в местную детскую поликлинику. Дикая очередь! Бабушка сидит со мной и сидит. Я у нее с колен свешиваюсь тряпочкой, ногами и руками на обе стороны. А очередь почти не движется.

И бабушка решила так: все равно, пока досидишься до врача, уже может быть поздно. Будь что будет! И она вернулась со мною, почти совсем уже ветошным, домой.

А там я оклемался.

Между прочим, эта моя бабушка по маме сама дожила почти до 100 лет. И в нашей семье, чудом своих рук и своей заботы, спасла двух или трех родственников от их страшных болячек, не пустила преждевременно на тот свет.

Вот так меня не взяли во второй раз – и окончательно! – туда, откуда впихнули в этот мир.

Все остальное уже неважно. Брали меня или не брали куда-то или во что-то… это зависело от моей настойчивости и усидчивости или от моей лени и дури, в сочетании с социальными проблемами, передрягами, доброй или дурной волей других людей. Но, повторяю, все это – ерунда.

Не взяв меня дважды туда, в самом начале, меня взяли сюда, выпустив на этот свет под солнечным знаком, – и я тут, как видите, по сию пору.

Уже много позже, став безнадежно и беспросветно театральным человеком, я осознал простую истину: все мы, чьим душам суждено превратиться в театральных буратинок, будем непременно рождены папами Карло, если очередной правильный папа Карло так задумал. А я, как некоторые знают, — Карлович. И нос у меня длинный…

Кому-то для этого дела хватает простого полена; главное, чтобы положение плода там было правильным.

А в других случаях не обойтись без острой на язык и востроглазой девчонки. Которая с первого взгляда понимает: перед ней – ее судьба. И это – на всю жизнь.

А, да. И правильные бабушки позарез необходимы.

Вот как закольцевалось!

Бабушка по отцу спасла себя и своих детей. В том числе моего отца.

И он с мамой родил меня.

А бабушка по маме оживила и спасла меня.

Так что я получил возможность вырасти и написать все, что здесь изложено выше…

Amen.

Валерий БЕГУНОВ