Если лапидарно, то Запад от России отличается менталитетом народа: на Западе – индивидуализм, в России – коллективизм. Индивидуализму – лапидарно – характерен курс на личный успех, коллективизму – так же лапидарно – на личную жертвенность. Второе – труднее осуществимо. Поэтому есть мнение (особенно среди индивидуалистов), что оно – противоестественно и лживо. Так пока Россия (в 90-е годы) отказывалась от себя, в ней было, мол, жить хорошо. А как только она стала возвращаться в себя – это стало возвращением к совку, в СССР, ко лжи, противоестественности, и лучшим людям (индивидуалистам) хочется из России удирать на Запад.

Если продолжить лапидарность, то акцент на личный успех любой ценой – освящённый ещё протестантской церковью (знак Божественного внимания, мол, есть личный успех) – привёл к законности лоббизма своих интересов в правительстве. А в России, наоборот, это же проводится незаконным способом – коррупцией. Сама же власть в России склонна-де личный успех обеспечивать лживым и антинародным способом. Вне зависимости от того, был ли в СССР так называемый социализм (негласная система привилегий), или в России капитализм (он даже честнее: всё прославлено, что устроено для возвышения сильных и бесчестных).

Но я не могу уже удержаться от признания, под влиянием чего это я распинаюсь. – Под влиянием шпионского фильма Быкова «Спящие» (2017). Точнее, под влиянием такого диалога удирающего на Запад Ивана Журавлёва, журналиста газеты «Зеркало», и его жены Киры, галеристки, не понимающей от чего из России удирать:

«Он: Я не могу себя здесь чувствовать свободным. Не могу. Да никто не может. Это такая страна, где, если ты мало-мальски приличный человек, ты должен постоянно воевать, ты должен погибать на баррикадах. Господи, я столько сил, я столько сил и времени потратил на эту дурацкую, никому не нужную войну и при этом я совершенно не уделял времени, ни тебе, ни Артёму.

Она: Слушай… Эти баррикады… Что там ещё? Боже. Эти баррикады существуют только у тебя в голове.

— Кира, ты серьёзно? Неужели ты не понимаешь, неужели ты не видишь, что происходит? Нет. Я понимаю. Конечно. Ты же в этом своём маленьком мире… Ты видишь только свою галерею. Ну ты что, не видишь, куда мы катимся, а? Куда мы идём этими семимильными шагами?

— Куда?

— В совок. В совок. Ещё года два – и твою галерею признают дегенеративным искусством. [Так назвали в 30-х годах гитлеровцы экспрессионистов и других авангардистов] А мою газету – шпионским гнездом. – Я не могу в этом жить. Не могу. Мы всё это уже видели. В юности.

— Слушай. Я…

— Ты хочешь обратно в СССР? Да. Железный занавес. И маршируйте на митингах. Дефицит. Отлично.

— Слушай, я не понимаю, зачем ты сгущаешь краски? Почему именно в СССР? И вообще, с чего ты решил-то, что где-то там будет лучше? И где это там?

— В Штатах. – Кира, по европейским меркам мы с тобой ещё люди ниже среднего возраста. Давай уедем, начнём всё сначала. Отдадим Артёма в нормальный колледж.

— Иван, это всё слова. Ты хочешь стать, как наши общие знакомые? Вечно озлобленными эмигрантами, который сидит ежедневно в сети и выискивает, что ещё там такого плохого случилось в России? Смакует все эти подробности с единственной только целью, чтобы оправдать свой отъезд? «Видите, что происходит? А я вам говорил, что нужно валить».

— Кира. Ну зачем ты так говоришь? Ты прекрасно знаешь, что огромное количество наших друзей, недавно уехали туда, и живут там прекрасно. Совершенно другими мыслями. – Кира. Меня пригласили в «Нью-Йорк Таймс». Предлагают возглавить восточный отдел. Ты сможешь открыть свою галерею. Но ведь там же рынок современного искусства находится на совершенно на другом уровне [она начинает улыбаться].

— Иван, если б ты знал, как мне, московской студентке, которая верила, что русское искусство уникально, обрыдло быть лощённой светской дамой, видеть эти бессмысленные, тупые рожи, чтобы помочь нескольким талантливым людям, до которых кроме меня здесь нет никакого никому дела. Но я могу помогать. Я могу влиять. Я научилась за это время договариваться, хоть с чёртом в ступе, чтобы эти люди могли работать. И чтобы о них узнал весь мир. – Я не хочу никакого ТАМ. Я родилась здесь. Здесь у меня друзья. И, в конце концов, я здесь что-то из себя представляю».

А показывает она в своей галерее такое.

По поводу этой картины между какой-то фифой, старающейся привлечь к себе внимание красавца фээсбэшника, Андрея Родионова, и им происходит такой диалог:

«Фифа: Ну как вам?

Андрей: Мне кажется сильное влияние Ротко. Я б даже сказал — вторично.

Фифа: Именно вторично. Без воздуха, без эмоций. Всегда же тоска выглядит, как полотенце на бельевой верёвке.

.   .   .  

Полина: Ты что: прямо разбираешься в этом [очковтирательстве, — говорит её интонация и взгляд]?

Андрей: Да нет. У меня одна знакомая галеристка: «Когда тебя будут спрашивать про Марзано — скажи про Ротко. Ты знаешь, я тебе скажу — работает».

Так анекдот в том, что фифа права. Ротко – представитель абстрактного экспрессионизма. Он хотел определённым цветом – внушать определённые эмоции. Даже злился, что его абстракционистом называют. В самом деле, есть же явление синестезии. Красный цвет, наверно тревогу вызовет… Но не у Ротко. Он бы не пошёл на банальность.

Ротко. Оранжевое, красное, жёлтое. 1956.

Вещь и в самом деле не вызывает тревоги. Но что – никто не знает. А само упрямство Ротко, только такого рода вещи и рисовавшего в последнее время говорит, что тот изрядный солипсист: собственные ощущения – это единственное, что каждому известно доподлинно. И волевой человек, хочет, чтоб все это признали. – Типичное поведение крайнего индивидуалиста. Такими были романтики в 19 столетии, и стали такими от разочарования в Разуме, окровавившем всю Европу, а Францию – при Наполеоне – обескровившем страну.

Наверно и крах так называемого красного проекта в ХХ веке повлиял на Ротко так же, как наполеоновские войны на романтиков. Ротко был родом из Даугавпилса, и до него, наверно, дошли нехорошие слухи оттуда.

Но перец в том, что и иначе разочаровавшиеся, не индивидуалисты, а коллективисты, например, Вулах (см. http://art-otkrytie.narod.ru/vuloh.htm),

Вулох. Яркие поля. 1979.

тоже пришли к чему-то похожему в изображении, но с переживаниями прямо противоположными.

То есть у Киры из фильма Быкова совсем не пустой трёп. Что режиссёру, может, и известно доподлинно. Во всяком случае, пафос своей героине он придал совсем не такой, как её подруге Полине.

Это придаёт неожиданную ценность самому шпионскому и агитационному (пропутинскому, скажем резко) фильму Юрия Быкова. – Да, в фильме всё доведено до таких крайностей, что можно им и не поверить. Особенно, предвзятым людям, каковыми являются в России либералы. Но это явная не сатира на пятую колонну. В фильме большой познавательный потенциал: в последнем счёте, до которого большинство либералов не могут додуматься, они, либералы, своей революционностью могут привести к уничтожению России как таковой. – Для того преувеличения. А не для агитки.

По крайней мере, я настораживаюсь, когда вижу картины, похожие на приведённые вещи Ротко и Вулоха. И тем уже отличаюсь от пошлой Полины из фильма. И меня можно понять тем, кто меня знает. Ведь для меня художественность проявляется в первую очередь недопонятностью. А уж в таких вещах её много-премного.

Надо разбираться самому, а не плыть по течению.

Среди же либералов и к ним тяготеющих ну очень много не ведающих, что творят, когда, например, тысячами выходят на улицу по поводу, скажем, того, что Навальному наказание дали условно. Или когда он обещает много денег по Европейскому Суду по Правам Человека.

Конечно, это диво-дело, чтоб в таком «в лоб» фильме содержалась ТАКАЯ тонкость. Есть шанс, что я ошибся в Быкове, склонном, вообще говоря, к резкостям.

Но есть же шанс и что не ошибся?

Чтоб проверить, вам, читатель, придётся пойти по ссылке и убедиться, что слова про Вулоха – не пустые слова. А отсюда, хотелось бы, чтоб вы и относительно Быкова судили соответственно, а не по его покаянному письму насчёт «Спящих».

Соломон Воложин