Конец 70-х — период, который принято считать апогеем застоя, квинтэссенцией его. Но этот беглый взгляд на недавнее прошлое державы обнаруживает очевидную несправедливость в трактовке того времени, когда обращаешь его в сферу культуры, в частности, в поэзию. Кромешный застой в общественно-политической и экономической жизни в качестве антитезы ли, из-за стремления к гармонии и равновесию ли, породил мощнейшую, даже не “оттепель”, а, выражаясь словами екатеринбургского поэта Михаила Выходца, “весну” в литературе.

Разумеется, разговоры о “поэтической” (хотя корректнее говорить о культурной в целом) “весне” уместны, если подразумевать литературу ВНЕофициальную, властями неодобренную и непринятую. Однако, родившись в конце 70-х, окрепнув, повзрослев и заиграв всей роскошью зрелой взрослости в 80-х, осторожно и бережно возвращаясь к “вечным темам” в начале 90-х, андеграундная поэзия лишь подтвердила столь любимый мною тезис Оскара Уайльда, после творчески воссозданный всей литературной деятельностью Владимира Набокова, согласно которому “Жизнь подражает искусству”, а не наоборот.

По мнению многих исследователей, как литературоведов, так и лингвистов, на уральскую поэзию значительное, едва ли не определяющее влияние оказало творчество их старших современников метареалистов (метаметафористов). Из числа самых выдающихся и, собственно, сформировавших школу, можно назвать А. Парщикова, И. Жданова, А. Ерёменко, К. Ковальджи.

Метаметафоризм (термин К. Кедрова) и метареализм (термин М. Эпштейна) суть абсолютные синонимы. Термины возникли практически одновременно для обозначения одного и того же поэтического феномена. Что кроется за данным термином (терминами)? Определённый и совершенно специфический, прежде неведомый поэтический способ освоения действительности.

“Поэзия для поэтов” и “особо умных”, нарочитая размытость смыслов, интеллектуальничанье как единственно возможный способ постижения бытия, — это и Жданов, и Ерёменко, и, безусловно, Парщиков.

Генетически такой способ художественной интерпретации мира восходит к символистам, а от них — к романтикам. Но разница ощутима и бесспорна: здесь семантической доминантой всех текстов становится интеллектуализм; уклон в рефлексию.

Вот что говорит о метареализме один из первых и главных идеологов его: “Понятие “ метареализм” можно трактовать двояко. В философском плане — это метафизический реализм, т. е. реализм не физической данности, а сверхфизической природы вещей.

В стилевом плане — это метафорический реализм, переходящий от условного подобия вещей к их реальной взаимопричастности, т. е. от метафоры — к метаболе.

<…>

Следуя за метафорой, искусство доходит до её предела, за которым начинается область современных метабол.

Отличие метареалистов от метафористов (<…> А. Вознесенский, Н. Матвеева, Р. Рождественский и др.) — поиск сходств и подобий уступает место проникновению в подлинную взаимопричастность вещей…” (М. Эпштейн. “Что такое метареализм?”).

Манифест вывешен и зачитан 5-го декабря 1986 года в Центральном выставочном зале на Кузнецком мосту на вечере “Метареализм в поэзии и живописи”.

Опуская тот факт, что автор цитируемого манифеста слишком часто и, по моему убеждению, не всегда обоснованно манипулирует понятиями “подлинность”, “взаимопричастность” и “проникновение”, что не только делает семантически расплывчатой дефиницию “метареализм “, но и затрудняет формирование какого-то, хотя бы приблизительно четкого представления о сути течения, можно предположить, что эстетическая цель и желанный итог поэтики метареализма/ метаметафоризма — постижение подлинных отношений между всеми явлениями зримого и незримого миров, выражающееся через их связь друг с другом. Подлинная же связь между ними, глубина её, согласно метареалистам, может быть постигнута хотя и поэтически (=эстетически), но, главным образом, интеллектуально, а не эмоционально.

Вследствие подобного подхода, как кажется, поэзия метареалистов (здесь бы, как исключение, назвала А. Ерёменко) приобретает некую смысловую зыбкость; человеку, обладающему недостаточной языковой компетенцией, метаметафористов понять не всегда просто. В этой связи большая часть уральской поэзии конца 70-х — начала 90-х, при всей своей художественной неоднородности и неравноценности, во многом антитестична (?), антиномична (?) метареализму, поскольку, не будучи лишенной разумной доли интеллектуализма, апеллирует не к неким запредельным сущностям и взаимодействиям между ними, а к вполне осязаемым вещам, конкретным чувствам…

Известно, что для формирования поэтической (как и любой иной) школы необходимо наличие лидера, принимаемого и одобряемого большинством; культурного героя.

Таковой фигурой на Урале, почти безоговорочно, принято считать Виталия Кальпиди, не только большого поэта, но и настоящего культрегера — издателя, идеолога уральской поэзии, харизматичного человека. Исследователи, едва ли не единогласно, говорят о близости художественного мировосприятия и поэтической манеры Кальпиди (в 80-е и 90-е) метареалистам. Но это единодушие весьма спорно, если чуть внимательнее присмотреться к текстам В. Кальпиди.

В отличие от “икон” метареализма (скажем, А. Парщикова или И. Жданова), тяготевших, скорее, к созерцанию метафизических сущностей, часто в обход изображению мира лирического героя, Кальпиди конструирует в своём поэтическом пространстве, вполне осязаемо, внутренний мир как раз своего лирического героя. Вот это всё, — тяготение к репрезентации личного, “вещного” в широком смысле слова, даже если истоком порождения этого личного стало запредельное и метафизическое, иначе — вербальное представление мира во всем буйстве красок, ощущений, во всем, доступном тонко чувствующему сердцу богатстве переживаний, и состоит, на мой взгляд, “особинка” уральской поэтической школы, отличие ее от творчества метаметафористов; эта художественная “конкретика”, с моей точки зрения, есть то, что делает уральскую поэтическую школу, при всей её разноликости, единым целым.

Огромное влияние на формирование теоретического представления о сути (и специфике) УПШ сыграла выпущенная Виталием Кальпиди “Антология уральской поэзии” в 3-х томах, где, согласно издателю, были как раз и представлены три поэтических поколения. Однако сам Кальпиди тонко и справедливо замечал в предисловии к первому сборнику, что “все три поколения поэтов, представленные в Антологии, не исчерпали всей уральской поэзии, но именно они привнесли в неё смещение традиционного спектра” (“Антология современной уральской поэзии “, 2011, С. 3). Принимая во внимание тот факт, что составление любых антологий, вне зависимости от масштабности личности составителя, не может не быть окрашенной личностно, следует признать, что значимость данного издания для, уже Онтологии и Истории уральской (и — шире — русской словесности), трудно переоценить. Чуть позже, в 2013-м, Виталием Кальпиди был издан подлинный метатекст — лакомое блюдо для всех литературных гурманов — сборник “Энциклопедия. Уральская поэтическая школа” (2013).

Второй текст, ставший культовым событием в литературной жизни — сборник “Поэты Урала” (2011), вышедший под редакцией поэта и учёного Юрия Казарина.

Поскольку количество затронутых в вводной части тем велико, а глубина их, при добросовестном подходе, практически неисчерпаема, постольку стоит, памятуя о разумных рамках любого журнального текста, ограничиться их кратким изложением, перейдя к мнениям, впечатлениям, переживаниям непосредственных участников литературного процесса конца 70-х — начала 90-х — представителей одной из трёх вершин “уральского треугольника”  (термин А. Парщикова) — свердловским/ екатеринбургским поэтам. Двумя другими “вершинами” этой литературной фигуры, со своими выдающимися представителями, были Челябинск и Пермь.

Поэт, видный участник свердловского поэтического бума, нынешний Глава Екатеринбурга Евгений Ройзман:

В 80-х у пермяков была целая поэтическая команда. И особенно крутым, конечно, был Слава Дрожащих…

 Но об особенностях поэтического процесса конца 70-х — начала 90-х в Перми и Челябинске — в последующих материалах. А сейчас, поэтический Свердловск/ Екатеринбург…

ЕВГЕНИЙ КАСИМОВ, культрегер, поэт, прозаик, критик:

— Евгений, в сегодняшней культурной среде Екатеринбурга, как мне кажется, почти общепринято, что литературный (поэтический) Свердловск середины 80-х — начала 90-х был особым эстетическим явлением: поэтическая жизнь била ключом. Как считаете лично Вы, человек не только “литературный”, но и “литературоведческий”, Свердловск поэтический того периода действительно имел свою “особинку” или подобный поэтический бум происходил во всех крупных городах бывшего СССР? И если эта специфика была, то в чем она заключалась?

Е. К. :

В Свердловске новое поэтическое время началось все-таки раньше – не с середины восьмидесятых, а уже в конце семидесятых. На филологическом факультете УрГУ в те времена учились Виктор Смирнов, Андрей Танцырев, Юрий Казарин, Анатолий Фомин, Игорь Сахновский. Городские поэты (как из местного Союза писателей, так и из многочисленных литературных объединений) к нам относились снисходительно, а то и враждебно. Наши стихи называли уничижительно «филологической поэзией», а ценили стихи «производственные», «гражданственные», «про жизнь». И только поэт Борис Марьев, преподававший в университете античную литературу, нас любил. Он был живой, остроумный, чрезвычайно обаятельный человек – типичный шестидесятник. Вел литературное объединение в университете. К сожалению, он рано умер, но мы продолжали встречаться в крохотной комнате Юры Казарина, у Тани Снегиревой, в общежитии УрГУ. Пили портвейн, читали стихи, говорили о литературе. Потом каким-то странным образом очутились на кухне Майи Никулиной. Познакомились с Андреем Комлевым, работавшим над «Словом о полку Игореве», переводчиком Константином Белокуровым, феноменологом Константином Мамаевым. Дальше появились молодые поэты Игорь Богданов, Саша Калужский, Аркадий Застырец, Дима Месяц. Там же устраивал читку своих повестей и рассказов Саша Верников, которого все называли Кельтом. Это было золотое время, настоящая школа. Майя Никулина писала стихи высшей пробы. В Союзе писателей ее почему-то не любили.

В 1982 году мы с женой и детьми наконец-то обрели свое жилье – маленькую однокомнатную квартиру на ул. Малышева, которую потом и назовут «нехорошей квартирой». Понятно, что это аллюзия на Булгакова и его “нехорошую квартиру” из “Мастера и Маргариты”. Дело в том, что многие поэты, придя к нам в гости, надолго исчезали из мира. Жены и подруги волновались. А мы в это время играли в шахматы, слушали песни Лени Ваксмана, смотрели графику Сережи Копылова, читали наперебой свои стихи, стихи Парщикова, Жданова и Еремы (Александр Ерёменко — прим. Ж. Щ.), которые я привозил из Москвы – в это время я уже учился в Литературном институте на заочке.

В 1983 году я стал работать в газете «Уральский университет», вел «Литературную страницу». Тогда же Майя Никулина стала вести литературное объединение в УрГУ. И это были уже не кухонные посиделки: Константин Мамаев читал свои переводы Катулла, отчего некоторые чувствительные девушки падали в обморок, заходил Илья Кормильцев и декламировал свои переводы из новейшей итальянской поэзии, Гена Перевалов приносил магнитофон, и мы слушали его новый музыкальный альбом, записанный в подпольной студии. И, конечно, стихи и проза звучали постоянно. Потом кое-что печаталось в газете. Сережа Копылов делал к стихам рисунки.

Так все это продолжалось, пока не грянула Перестройка. Мы с Андреем Козловым придумали клуб «Ветер и поток». Договорились со Львом Шульманом – он работал в ДК «Уралмаш» администратором, — и понеслось! Картины молодых художников (среди них был Игорь Вишня), джаз-оркестр Михаила Агрэ, певица Саинхо, театр «Басики» из Архитектурного института и художник Петя Малков в роли златокудрого ангела, поэты из Москвы Марк Шатуновский и Александр Волохов, понятно, Ерема, который неделями (а то и месяцами жил в Свердловске), местные поэты – и Рома Тягунов, и Женя Ройзман, и четыреста человек гостей, свободно перемещавшихся по залам, и, конечно, портвейн, чудесным образом добытый Левой Шульманом.

Что-то подобное происходило и в Перми, где мощно выступали Виталий Кальпиди и Владислав Дрожащих. Там была большая сильная группа поэтов – Юра Беликов, молодой Дима Долматов, Антон Колобянин и другие, которые потом были изданы Виталием Кальпиди в серии «Классики пермской поэзии» и оформлены замечательным художником Славой Остапенко.

В Свердловске в это же время поэты печатали свои стихи на ротапринтах. Рома Тягунов собрал все свои стихи, оперил их политическими двустишиями и издал «Письмо Генсеку». Ходил с большим рулоном и отрывал «поэму» кусками. Группа «Интернационал» (Ройзман, Крутеева, Рябоконь, Фазлитдинов) делала маленькие книжечки, умещавшиеся на ладонь. Старик Букашкин «издавал» свои стихи на досочках, которые расписывали молодые художники. Уже в девяностые мы стали издавать книжки в «Издательстве УрГУ» у Федора Еремеева. В кооперативном издательстве «Свиток» подготовили большую книжку Еремы с рисунками Копылова. Правда, «Свиток» что-то накосорезил, и книжку пришлось печатать в ИМА-Пресс. В Средне-Уральском книжном издательстве вышли книги «Пласты» Виталия Кальпиди, «Дом на ветру» Александра Верникова, «Погода» Юрия Казарина. С Сашей Шабуровым и Женей Ройзманом в «Уральском рабочем» наконец-то издали книгу «Инварианты» Александра Еременко. Журнал «Урал» отдал молодым целый номер, а потом стал регулярно печатать «журнал в журнале». Можно долго об этом рассказывать, но главное – как все это делалось! Это отдельный и веселый разговор. Мы, например, с Андреем Козловым собрали двухтомник свердловской «неформальной поэзии и прозы», заручились поддержкой Союза писателей, обкома ВЛКСМ и отнесли в Средне-Уральское книжное издательство. Там этот двухтомник разнесли в пух и прах. Назвали всех графоманами и бездарями. А там были, между прочим, стихи Юрия Казарина, Аркадия Застырца, Андрея Санникова, Александра Липовецкого, Романа Тягунова, Игоря Богданова, Антипа Одова, Епифании Бекедер и др. Я потом отнес этот том стихов в журнал МИКС («Мы и культура сегодня»), где поэзией заведовал Илья Кормильцев – и он потихоньку все это печатал, пока журнал не закрылся. И сейчас все эти авторы издаются и даже иногда получают литературные премии.

Ж. Щ.:

— Евгений,  о Вашей известной “нехорошей квартире”, о поэтических тусовках, регулярно там происходящих. Что представляли собой эти литературные встречи?

Е. К.:

— Однажды мой маленький сын Антон написал вполне постмодернистский рассказ, в котором перечислял, кто, чем в квартире занимался. Ну, типа, пришли Сережа Нохрин с Маршаном, Казарин с Еремой пили пиво и говорили о поэзии, Леша Казанцев все пытался продать туфли за 30 рублей, папа с Копыловым играли в го, Курицын доказывал, что он Кельт, Кельт говорил по-английски, Зотиков по-французски, а Козлов пел «Харе Кришна» и т.д. В общем, бедлам. Потом все как-то слиняли. Пришла мама. «Кто был?» – спросила она. И маленький Антон ответил: «Здесь были ВСЕ!»

Страшно сказать, но у меня в гостях были Дмитрий Пригов, мимолетно Сергей Гандлевский, Александр Кабаков. Как-то всю ночь просидели за разговором с Анатолием Андреевичем Кимом. Был даже американский фантаст Майкл Суэнвик («Дочь железного дракона» — это его). Пил водку, закусывал пельменями. Был Леша Парщиков. Леня Костюков. Виталий Кальпиди, Слава Дрожащих – пермяки вообще высаживались целым десантом. Приежали барды из Нижнего Тагила – Сережа Минин и Миша Сипер.

 Были Наташа Смирнова, Боря Рыжий. Господи, да многие заходили – бутылочку распить, «поговорить о судьбах русской литературы», как говаривал Слава Курицын.

Счастливые и беззаботные были времена.

Одной из самых ярких и творчески продуктивных в этот период (текст автора — Ж. Щ.) была поэтическая группа “Интернационал”.

Поэт Евгений Ройзман:

Специально мы ничего не придумывали. Никакой особой программы и эстетических принципов у нас, кажется, не было. Просто писали стихи…

И первый коллективный сборник назывался “Интернационал”. Так и решили называться…

Поэт и художник Салават Фазлитдинов:

— В 84-м году я трудился на колхозном поле грузчиком. Второй курс биофака УрГУ, практика. Собирали картофель в деревне Чувашково Красноуфимского района. В моём звене не хватало подающего, и бригадир послал меня за Ройзманом. Он тогда был первокурсником, учился на истфаке.
Вижу, как в какой-то невероятной позе сидит двухметровый здоровяк, тщательно собирающий клубни… Так я познакомился с Женей Ройзманом.

Вскоре узнал, что он пишет стихи, а я тоже иногда записывал возникающие вдруг в мозгу ритмы и рифмы.Его стихи мне сразу понравились. Мои мне совсем не нравились. Уже точно не помню свои ощущения от его стихов в то время… Но кажется я оценил его прямоговорение, правда немного смущался присутствием того, от чего сам всегда бежал — элемента подражания. Да и звучавший в них протест… Я-то ведь, как правоверный комсомолец, если и не протестовал против протеста, то и не сильно его поддерживал, особенно в начале Перестройки… Тогда это становилось общим местом самовыражения, от чего мне было несколько скучно…

Чуть позже Женя часто приходил к нам в общежитие на Большакова, 79. Там он познакомился со своей будущей женой Юлией Крутеевой. Юля тоже писала стихи. Мы регулярно проводили совместные вечера. Тогда же, не помню уже точно как, появился Дима Рябоконь…

Женя Ройзман общался с огромным количеством народа, и поэтому к нам захаживали толпы творческих людей. Мы перемещались по разным квартирам, читали стихи, слушали музыку. Плясали просто от радости. Была мододость, эйфория…

Название “Интернационал” появилось, по-моему, на одном из вечерних чаепитий. Ройзман говорит: “Сидим, мирно пьём чай… Башкир, русская и еврей. Почти как начало анекдота! А давайте назовем нашу группу “Интернационал”!

В этот период происходил поиск различных способов объединения поэтов на площадках города.

Такие творческие громады, как Виктор Махотин и Старик Букашкин собирали вокруг себя неординарных людей.

Выставка на Сурикова, 31, Станция Вольных Почт, Школа Хабарова…

Однажды мы решили провести городской поэтический конкурс в ДК Автомобилистов. Вот это было зрелище! В “живом” режиме участники выходили на сцену и читали свои стихи, порой, весьма смелые. Королём поэтов избрали Женю Ройзмана. Роман Тягунов тогда очень огорчился…

После мы стали проводить “Поэтические вечеринки”, а с приходом лета перебрались на лужайку возле ДК Автомобилистов. С этого момента “Вечеринки” стали называться “Поэтическими лужайками”.

Однажды Женя Касимов пригласил на такую “Лужайку” команду поэтов из Перми. Приехали Виталий Кальпиди, Владислав Дрожащих… Наш Юра Казарин читал стихи.

Такое было время, что никто не стеснялся своего творчества. Наоборот, на читках приходилось устанавливать временной регламент. Однажды произошел забавный случай с геологом Кирилловым. Вероятно, забыв, что это не его авторский вечер, поэт “включил” свой бесконечный монолог. На вежливые просьбы из зала заканчивать, Кириллов только огрызался. Тогда Женя Ройзман взял стул, на котором сидел чтец и осторожно вынес поэта вместе со стулом в коридор. Всё было сделано быстро, безобидно и под общие аплодисменты.

Игорь Сахновский, Андрей Козлов, Юрий Казарин, Герман Дробиз, Аркадий Застырец… Всех не назвать — обязательно кого-то забудешь…

Как-то было принято решение собирать тексты на этих вечеринках с надеждой в будущем издать сборник стихов. За дело взялся мой однокурсник, хороший поэт и, как оказалось, талантливый редактор Эдуард Поленц, скрупулёзно собиравший материал годами. Другой, не менее талантливый мой однокурсник Александр Сергеев взялся за работу художника-оформителя. Кажется, что он и придумал название сборника “Дорогой огороД”. Палиндром. Сборник получилось выпустить только лет через десять после оглашения намерения. К сожалению, некоторые авторы его уже не увидели.

Поэт Дмитрий Рябоконь:

Думаю, в то время не только в Екатеринбурге, но и по всей стране шла настоящая поэтическая революция…

Что касается меня, то до “Интернационала” я ни с кем из поэтов даже не общался. Первое стихотворение написал в 1980-м году, когда готовился к какому-то экзамену для поступления в УрГУ. Это, скорее всего, было потребностью снять нервное перенапряжение. Стихотворение было слабое и его, как и многие другие, я потом уничтожил. После немного жалел. Мне сейчас кажется, что среди уничтоженного были и хорошие стихи.

А нормально я стал писать где-то с 1987-го года, именно благодаря “Интернационалу”.

Но в Екатеринбурге/ Свердловске помимо “Интернационала” было много хороших поэтов, большинство из которых посещало литературное объединение при ДК “Автомобилист”.

В 1999-м году был выпущен сборник стихов этих поэтов под названием “ Дорогой огороД”. Книга явилась своеобразной альтернативой Антологии современной уральской поэзии, выпущенной Виталием Кальпиди в Челябинске.

Поэт Михаил Выходец:

В начале 88-го я познакомился и подружился сначала с Женей Ройзманом, потом с Юлей Крутеевой. Стал бывать у них в универовской общаге. Приносил свои только что сочиненные стишки и Женя, с ручкой в руке, прочитывал, отмечал с его точки зрения сильные и удачные или, напротив, слабые, а то и вовсе ненужные строчки. Хотя я часто не соглашался, это была суровая школа обучения отбору выразительных средств в соответствии с ритмикой и фоникой.

Мне кажется, что у нас, писавших в то время, эстетические принципы были, но их специально никто не оглашал. А были они простыми: писать, строго подходя к себе и друг к другу. Не придумывать того, чего не знаешь, не видишь, не чувствуешь, не понимаешь. Не сметь произносить слов только потому, что они длинны и красивы…

От установки на речепорождение лишь того, о чем знаешь, являлась соответствующая скупость выразительных средств, аскетичность поэтики, тяготение к классическим формам сонета, стансов, подчеркнутая эмоциональная отстраненность, трезвость в сочетании с энергичным гражданским темпераментом, неравнодушием к происходящему рядом и, в то же время, едкая ирония над перехлестами пафоса, нарочитое снижение возвышенного, впрочем, без цинизма…

Вот таковы, на мой взгляд, общие черты этики и эстетики нас, тогда творивших смыслы…

(От автора).

При всей тщательности подхода и трепетности отношения, следует признать, что рамками журнальной статьи невозможно охватить столь масштабное в художественном плане явление, как свердловская поэзия конца 70-х — начала 90-х.

Некоторые персоны, на мой взгляд (быть может к счастью), так и не впав в мейнстрим, стали популярными и в России, среди людей читающих, и за её пределами. Здесь можно назвать имена Бориса Рыжего, Игоря Сахновского, Олега Дозморова, Александра Башлачева — поэтов, больших, очень самобытных, трепетно и виртуозно владеющих родным словом.

Но среди этой роскоши екатеринбургской поэзии, считаю, остаётся по-прежнему недооцененным едва ли не  самый гениальный свердловский поэт Роман Тягунов, столь рано ушедший. Дар его сосредоточивался, причудливым и гармоничным образом уживаясь, в совершенно несовместимых сферах: ни в сфере языкоиграния (словотворчества), ни в силе поэтического воплощения эмоции, найти равных Тягунову практически невозможно.

Также, полагаю, остаётся не в полной мере оцененным талант такого, совершенно неподдающимся никаким художественным определениям, абсолютно гениального, как думаю, поэта Дмитрия Рябоконя.

Особого разговора заслуживает лирика Евгения Ройзмана. Для языковых, лингвистических исследований термины “таинственная”, “ загадочная”, — абсолютные табу. Но поскольку речь идёт о литературоведческом анализе, определения приемлемы вполне. И к этой поэзии они подходят. Лирика Ройзмана всегда будто бы менее эффектна, чем, он сам, фактический и метафизический, великан. В том смысле, что поэт, виртуозно играючи, зачастую манипулирует уже известными языковыми формулами и историческими фактами. В его стихах нет ослепительной наружности, в противовес его фактической данности. Его лирика — голос отдаленного, но не отдельного от мира живущих; как от быта, так и от Бытия. Она ориентирована на голову, но у кого голова действительно есть, читая его лирику, будут поражены богатством чувств, глубоко спрятанных в ней.

Если пытаться конкретизировать и наметить ещё какие-то штрихи, создающие “особинку” уральской (свердловской) поэзии, то я бы упомянула о таком явлении, которое для себя лично обозначила термином “литературные взаимоотношения внутри художественного континуума”…

В своих предыдущих работах я не единожды писала о присутствии в пространстве уральской (свердловской) поэзии феномена “поэтического эха”, когда один поэт, ведя с другим не то языковую, не то (подтекстово) эмоциональную игру, вербально его (другого поэта) воссоздает в некоторых строках. Этакий игривый постмодерн, но такой диалог за своей ненавязчивой формой имеет глубокий смысл:

Роман Тягунов (Константину Патрушеву)

***

Я НЕ УВЕРЕН, НО НАДЕЮСЬ,

Что если вдруг случится Вдруг, —

Ни за идею, ни за деньги

Ты не предашь меня мой друг.

Евгений Ройзман

***

Ночь. Небо. Ненависть. Плывет

В словах любви лениво греясь.

Я НЕ УВЕРЕН, НО НАДЕЮСЬ,

Она меня переживёт.

Феномен “поэтического эха” весьма характерен для свердловской/ екатеринбургской поэзии, возникая в ней то как сознательная авторская установка, то совершенно бессознательно, как во многих замечательных стихах, пожалуй, лучшего поэта “второго поколения” — Олега Дозморова.

Вторая специфическая, как ни парадоксально, именно из-за частоты своего использования, художественная черта свердловской/ екатеринбургской поэзии, она тоже восходит к упомянутой, генерализованно обозначенной мною выше теме “литературных взаимоотношений”.

Поэты Свердловска/ Екатеринбурга очень часто посвящают свои стихи друг другу (и иным уральским поэтам) ведут с друг с другом поэтический диалог, либо пишут нечто вроде обращения:

Роман Тягунов

***

Слеза Виталия Кальпиди

В России больше, чем в глазах…

Роман Тягунов

***

В смоле и северном пуху,

Валяя Ваньку, феню, дыню —

Я предан русскому стиху,

Огню и дыму.

Евгений Ройзман

***

Но как оставить русский мой язык.

Боюсь уйти. Они его растащат.

Олег Дозморов

***

Что-то не снятся ни Рома, ни Боря.

Я виноват перед вами, не спорю.

Думал, что умный, а вышел дурак.

Круглый отличник, я удален с поля

двоечниками, выпустившими во мрак

стихослагательства…

Игорь Сахновский (Памяти моего товарища Саши Башлачева)

***

Ему на перегон хватило сил,

на божий гнев, на скомороший выезд…

Он колокол за пазухой носил,

А бремя колокольчиков не вынес.

Свердловская поэзия конца 70-х — начала 90-х иногда пафосна, и пафос этот искренен, смел, духовно близок, к примеру, Маяковскому:

Евгений Ройзман

***

А Троцкого люблю. И мне плевать…

Свердловчане/екатеринбуржцы не гнушаются обсценной лексикой (некоторые стихотворения Дмитрия Рябоконя), что не просто подчёркивает особую смелость поэтов, но и говорит об их способности осознавать эмоциональную и эстетическую мощь этой лексики.

Завершая краткий экскурс в историю свердловской поэзии хочется отметить, что практически каждое лицо данного периода в развитии уральской литературы значительно по-своему.

Поэтический бум, происходивший на Урале, в частности, в Свердловске в этот период — тема многих глубоких исследований.

Жанна Щукина