У любого поэта есть собратья по перу. Были они и у Михаила Анищенко. С кем-то он был близок, с кем-то далёк. А кого-то и в глаза не видел. Но все они «играли» на одном поле под названием «Русская литература». Остались немногочисленные фотографии, на которых Михаил Анищенко вместе со знакомыми поэтами. Остались и стихотворения, в которых он упоминает некоторых поэтов своей эпохи. По-разному складывались отношения с ними, а с кем-то из них и вовсе не было непосредственного общения. Интересно почитать эти стихи и поразмышлять над их содержанием.

Я и Бродский

Я был печальным и неброским,

Я ненавидел «прыг» да «скок»,

Не дай мне, Бог, сравнений с Бродским,

Не дай-то Бог, не дай-то Бог!

—

Стихов его чудесный выдел

Я вряд ли жизнью оплачу.

Он видел то, что я не видел,

И то, что видеть не хочу.

—

Он, как туман, не верил точке

И потому болтливость длил,

И боль земную на цепочке

Гулять под вечер выводил.

—

Он верил образам и формам,

Особым потчевал питьём,

И пахли руки хлороформом,

Марихуаной, забытьём.

—

И понимал я злей и резче,

Что дым клубится без огня,

Что как-то надо поберечься

От слёз троянского коня.

Почему же поэт не хочет, чтобы его сравнивали с Иосифом Бродским? И почему, хотя они никогда не встречались, в стихотворении сквозит неприязнь к другому поэту? Попробуем в этом разобраться.

Поэты – народ сверхчувствительный, они обделены «толстокожестью». Если что-то им не нравится в другом поэте, они воспринимают это болезненно и не скрывают своего отношения. Ещё Александр Блок в стихотворении «Поэты» намекал на подобное: «Там жили поэты, — и каждый встречал другого надменной улыбкой». И это происходило не потому, что каждый их них был «редиской». Просто почти любой поэт считает, что стихи нужно писать так, как это делает он; другие стили, символы и смыслы для него неприемлемы.

Михаил Анищенко признавал «чудесный выдел» стихотворений Иосифа Бродского и даже говорил, что ему вряд ли хватит всей жизни, чтобы достичь такого поэтического изящества. Бродский «видел то, что я не видел, и то, что видеть не хочу». Да, Михаил Анищенко не был ни в Европе, ни в Америке. Но и особого желания побывать там у него не возникало, — потому что он «как преступник к высшей мере» «приговорён» к России и всецело жил её бедами и печалями. Михаил Анищенко отмечал изящную форму стихов Бродского, но скептически относился к содержанию его поэзии («И потому болтливость длил»), да и «боль земная» была у собрата по перу настолько легковесная, что он её «гулять под вечер выводил».

В третьей строфе стихотворения отмечаются некоторые черты личности

И. Бродского. В частности, он «особым потчевал питьём»; известно, что Иосиф любил виски «Бушмиллс» и русскую водку, настоенную на кинзе. Видимо, Бродский лечился от чего-то и использовал хлороформ. Бродский курил до пяти пачек сигарет в день (называл табак «моим Дантесом»), ну а табак с марихуаной, которая является лёгким наркотиком, во многих странах законодательно разрешён.

Главная причина неприязни раскрывается в последней строфе: «И понимал я злей и резче, что дым клубится без огня». Чем чаще поэт Анищенко знакомился с поэзией Бродского, тем в большей степени у него возникало неприятие этой поэзии. Всевозможные возгласы о гениальности Бродского – это всего лишь «дым», а огня поэзии там мало, скорее уголья. Да и Нобелевская премия по литературе дана Бродскому (как и Пастернаку, и Солженицыну) по политическим, а не иным мотивам. Михаил Анищенко рассматривал фигуру Иосифа Бродского как троянского коня, изготовленного для России Западом. В какой-то степени этот было на самом деле так.

Гениальный поэт – это тот, чью поэзию знает народ. Тот, чьи строки цитируют в разговорах. Тот, чьи стихи положены на музыку, чьи песни поют или часто слушают. Ничего этого мы не наблюдаем, если говорить о поэзии И. Бродского.

Есть ещё одно стихотворение у Михаила Анищенко, где он упоминает другого собрата по перу.

Барабанщик

Царизм, инквизиция, пряник и кнут,

Всё горше в России и горше…

Но всё, что сегодня нещадно клянут,

Люблю я всё больше и больше.

Никто не сочтёт безымянных утрат…

Но, помня о русской Победе,

В последнем трамвае последний парад

По улице Сталина едет.

На грязной подножке стоит идиот,

Сияя зубами и славой;

А следом за ним барабанщик идёт,

Убитый потом Окуджавой.

Кого-то настораживает строка «На грязной подножке стоит идиот». Кто он такой – этот идиот? Мне представляется, что поэт вложил в этот образ понятие «сверхпорядочный человек». Да, тот самый образ, который создал Ф.М. Достоевский в романе «Идиот». И это утверждение косвенно подтверждается тем, что Михаил Анищенко часто берёт на вооружение в своей поэзии («Шинель», «Барыня» и др.) образы из нашей литературной классики. Кроме того, он всегда точен в использовании значения слов. И, наконец, в пользу такого прочтения говорят последние две строчки стихотворения: барабанщик – глашатай Победы. Но пройдёт время, и его «убьёт» Окуджава, который уже не поёт «и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной». Михаил Анищенко вставил в стихотворение фамилию именно этого поэта по двум причинам. В одной из своих песен Булат Окуджава «убивает» барабанщика. На дороге жизни обязательно встретишь политический туман. И Булат Окуджава заблудился в нём: подписал известное обращение некоторых литераторов под названием «Раздавите гадину!», которое было опубликовано после того, как Б. Ельцин 4 октября 1993 года расстрелял Дом Советов и разогнал Съезд народных депутатов России, являвшийся высшим органом государственной власти в соответствии с действующей тогда Конституцией.

Владимир Смык в своей статье «Прогулки без Пушкина или поэзия вседозволенности» отмечает: «… по мере того, как ослабевал идеологический пресс, в СССР зрела культура андеграунда… Она напрочь порывала с идеологией и эстетикой соцреализма и реализма в целом. После падения социализма андеграунд автоматически превратился в постмодерн, с характерным для него отказом от истины, подменой реальной картины жизни произвольными конструкциями, вольным или невольным пародированием духовно значимых символов».

Михаил Анищенко, обучаясь в Литературном институте, занимался в семинаре поэта Юрия Кузнецова, который во второй половине своей творческой жизни фактически становился символистом. Юрий Кузнецов, как и Иосиф Бродский, не стал народным поэтом. О его творчестве начали спорить лет пятьдесят назад, и этот спор продолжается и поныне. Одни называют Юрия Кузнецова гением, другие считают, что он нанёс существенный вред русской поэзии и завёл значительную часть поэтов в творческий тупик. Страшно далека его поэзия от народа, узок круг её читателей. Где-то в 2001-2002 году открываю я журнал «Кубань» и вижу во всю первую страницу портрет, а внизу написано «Великий русский поэт Юрий Поликарпович Кузнецов». Удивился, — потому что звание «великий» присваивает Время, а не провинциальный литературный журнал.

Общаясь с Ю. Кузнецовым, Михаил Анищенко, разумеется, не мог не попасть под влияние этого талантливого и уже широко известного в то время поэта. Вот как он вспоминает об этом в стихотворении, написанном на смерть своего учителя:

В его душе летели птицы,

Планеты плавали в огне;

И проливались на страницы

Слова, неведомые мне.

И я его любое слово

Глотал, забыв и стыд, и срам,

И, как трамвай от Гумилёва,

Летел по призрачным мирам.

Анищенко уважал и ценил Юрия Кузнецова. И всё же влияние постмодернизма не оказалось чрезмерным. Используемые поэтом символы большей частью понятны не только литературным критикам, но и читателям. Рассмотрим ещё одно стихотворение Михаила Анищенко, в котором он упоминает Юрия Кузнецова.

Время поста и пора разговенья.

Стол и тетрадка. Огарок свечи.

Бездна молчанья и пропасть забвенья –

Слева и справа – зияют в ночи.

—

Что происходит со мной? Непонятно.

Жизнь утекает, как капли с весла.

Доброе слово и кошке приятно,

Я же как кошка в когтях у орла.

—

Выше и выше взлетает несчастье,

Страшно когтями по тучам скрести.

То ли меня разорвёт он на части,

То ли над пропастью бросит: лети!

—

Что за беда? Не пойму и не знаю.

Знал Кузнецов, но сказать не посмел.

Русь подо мною. Лечу. Умираю.

Вот и сбывается всё, что хотел.

В первой строфе поэт констатирует тот факт, что он никому не нужен. Власть знать его не хочет, от таких её коробит; ей нужны представители легковесного шоу-бизнеса и примитивные скоморохи. (Когда Евгений Евтушенко позвонил руководителю департамента культуры Самарской области и спросил про Михаила Анищенко, то чиновница, помолчав, сказала, что она такого поэта не знает). Друзья забыли о его существовании, литературные журналы его тексты игнорировали. И так проходили месяцы, годы и «жизнь утекает, как капли с весла». А Михаилу Анищенко хотелось, как и любому другому человеку, чтобы оценили его труд и сказали «доброе слово» о его литературном творчестве. А он писал не только стихи, но и прозу и пьесы.

Но вместо этого он «как кошка в когтях у орла». Орёл – это, конечно же, власть. Не зря на гербе у этой власти – двухголовый орёл. И этому орлу наплевать, что поэт живёт даже не в бедности, а в нищете.

Жизненные силы у поэта кончаются, здоровье подорвано. Он не знает, что делать, как жить дальше. По его мнению, Юрий Кузнецов многое знал, но не поделился ни с кем своими знаниями и, уходя из жизни, унёс эти знания с собой. Или оставил их в своих поэмах, которые толком пока не «прочитаны» его соотечественниками. В момент написания стихотворения поэту жить уже не хотелось: «Умираю. Вот и сбывается всё, что хотел». Он понимал, что трудно научиться жить, но ещё труднее – научиться умирать.

Однако неожиданно для всех, и для Михаила Анищенко тоже, его поэзию заметил и очень высоко оценил Евгений Евтушенко. И не только заметил, но и существенно помог в решении многих вопросов.

И в жизни Анищенко «звёздный час пришёл невольно»: начались его выступления в клубах, звонки из разных городов с просьбой приехать и провести поэтический вечер, поздравления, было издано несколько книг. Был даже переезд в подмосковную Истру. Впрочем, начать новую жизнь легко, трудно закончить старую. На новом месте поэт надолго не задержался. Он рассорился (скорее всего, из-за разногласий в оценке политических событий в стране) с Евгением Евтушенко и написал вот это стихотворение:

Цап-царап

Звёздный час пришёл невольно,

Как ночной галеры раб.

Отчего же сердцу больно:

Цап-царап да цап-царап?

—

Молоко горчит, а пенка,

Словно сладкое желе.

Зря ты, Женя Евтушенко,

Помогал мне на земле.

—

Не осталось, Женя, веры,

Всё отбито на испод.

Не хочу бежать с галеры

В мир банановых господ.

—

Полно стынуть на морозе!

Пусть живут подольше, брат,

И в стихах твоих, и в прозе:

Цап-царап да цап-царап.

—

Проводи меня, Евгений,

В нищету мою и грусть.

Пусть во мне вздыхает гений,

Я с ним дома разберусь.

Самое ценное, что у нас есть – это смысл жизни. Не захотел Михаил Анищенко жить в «мире банановых господ» и вернулся в село Шелехметь, в «нищету и грусть». Бедность не страшна тому, кто не стремится к богатству. Поэт понимал, что страдание приближает нас к истине. А стихотворением «Цап-царап» он как бы сказал «Спасибо!» Евгению Евтушенко за участие в своей судьбе.

И безвременье имеет своих героев. И один из них – выдающийся поэт Михаил Всеволодович Анищенко. У него была счастливая творческая жизнь. Но беда в другом: если у человека была счастливая жизнь, это ещё не означает, что и сам он был счастлив. Поэт заслужил бессмертие души, потому что бессмертие души – это духовные ценности, которые живут после смерти их автора. Настоящие поэты как звёзды: излучают свет и после смерти.

Валерий Румянцев