Я только что впервые прочёл «Сорочинскую ярмарку» (1829) Гоголя. И знаете, что меня толкнуло её читать? – Такая фраза Аверинцева:

«В целом православная духовность недоверчивее к смеху, чем западная, а специально русская — особенно недоверчива; по-видимому, это реакция аскетики на черты русского национального характера, обозначаемые как «безудержность», «разымчивость» [возбуждённость] и т.п. Гоголь, не знающий как совместить в себе комического гения и набожного человека, — очень русский случай» (https://www.litmir.me/br/?b=249561&p=2).

В 1829 же году он опубликовал своё романтическое произведение (см. http://art-otkrytie.narod.ru/gogol6.htm). И там уже были следы отрезвления от романтизма. А здесь, в «Сорочинской ярмарке» их явно больше. Ужасный внешний мир становится постепенно просто несколько неприятным. Заселённым несграбными людьми.

Нет, будучи художником, он это не выводит прямо. («Видимый миру смех и незримые, невидимые ему слезы», как писал потом Белинский.) И только кажется, что он любовно и весело описывает украинскую социальную действительность. А он её описывает отчуждённо. И заметить это можно чуть не с самого начала. Но – если смотреть пристально.

С самого начала дана такая пленительная картина малороссийского летнего дня (без людей), задана такая высокая планка тому, что автор считает образом настоящей ценности, что понятно, что, когда он применяет слово «роскошь» в отношении к расписанным красками глиняным тарелкам и глечикам… То понятно, что тут сквозь голос автора слышен голос простонародного ценителя гончарных изделий крестьян.

«…местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши. Много прохожих поглядывало с завистью на высокого гончара, владельца сих драгоценностей, который медленными шагами шел за своим товаром, заботливо окутывая глиняных своих щеголей и кокеток ненавистным для них сеном».

Того же рода остранение чуется и в словах: «сих драгоценностей», «глиняных своих щеголей и кокеток», — и даже в слова вживания в макитры: «ненавистным для них сеном».

Нет сомнения, что «в семье помещика среднего достатка», в какой родился Гоголь, знали истинную цену глечиками и макитрам. «В Кибинцах Николай впервые познакомился с обширной библиотекой родственника». Учился «в Полтавском уездном училище», в Нежинской гимназии, ездил в Петербург, в Германию. Видел, надо думать, отличие жизни народа на его родине и в Германии. Мог знать, роскошь ли глиняные изделия.

И не обманет нас предисловие к «Вечерам на хуторе близ Диканьки», сборника, куда входит первой «Сорочинская ярмарка», — не обманет нас Предисловие автора, мол, всех повестей – Рудого Панька. В том предисловии помещик менее чувствуется:

«То есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья в большой свет – батюшки мои! Это все равно как, случается, иногда зайдешь в покои великого пана: все обступят тебя и пойдут дурачить. Еще бы ничего, пусть уже высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборванный мальчишка, посмотреть – дрянь, который копается на заднем дворе, и тот пристанет; и начнут со всех сторон притопывать ногами. «Куда, куда, зачем? пошел, мужик, пошел!..» Я вам скажу… Да что говорить!».

Да достаточно посчитать, сколько восклицательных знаков в Предисловии (26), а сколько в самой повести, если те, что в прямой речи персонажей и в авторских словах, когда слышен голос персонажей, не считать (3).

Если «Первыми сильными впечатлениями Гоголя стали переживания от рассказываемых матерью пророчеств о Страшном суде», то ему близка была точка зрения «реакция аскетики на черты русского национального характера, обозначаемые как «безудержность»». Тогда все крайности народных представителей, показанные в «Сорочинской ярмарке» совсем непрезентабельно поданы, если по сути.

«Ленивою рукой обтирал он катившийся градом пот с смуглого лица и даже капавший с длинных усов, напудренных тем неумолимым парикмахером…».

«…дочка с круглым личиком…».

«…в нарядной шерстяной зеленой кофте, по которой, будто по горностаевому меху, нашиты были хвостики красного только цвета…».

«…ее красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь неприятное, столь дикое…».

«…парубков, из которых один, одетый пощеголеватее прочих, в белой свитке и в серой шапке решетиловских смушек, подпершись в бока, молодецки поглядывал…».

Такое цитирование можно длить, сколько угодно. То же и с неблагозвучием для русского уха избранных имён: Голопупенко, Хивря, Солопий, Параска. И негативизм можно распространить и на саму карнавализацию.

Тут сложность.

«Смех как автоматическая реакция нервов и мускулов, которой можно манипулировать, что и делается публично на любом комическом представлении; смех как эффект, который можно с намерением вызвать, словно нажимая невидимую кнопку, — все это далековато от торжества личного начала… При достаточно сильном порыве смеха мы смеемся «неудержимо»; лучше всего соответствует своему понятию смех «невольный», «непроизвольный», т.е. временно отменяющий действие нашей личной воли. Личную волю вообще не спрашивают, она тут ни при чем.

Смех относится к разряду состояний, обозначаемых на языке греческой философской антропологии как πάθη [страдающий], — не то, что я делаю, а то, что со мной делается. Таким образом, переход от несвободы к свободе вносит момент некоторой новой несвободы» (Аверинцев).

Безличностность. Что плохо, помня про недавние для 1829-го года дворянские революции в Португалии, Испании, Италии, Молдавии, декабристов в России, безнародные, все потерпевшие поражения. Плоховат народ с точки зрения даже и трезвеющих (реалистов, а не только романтиков).

Вот и смотрите теперь такими глазами на карнавал:

«Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся, отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос чудных, неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев — все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки — все ярко, пестро, нестройно; мечется кучами и снуется перед глазами. Разноголосные речи потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не выговорится ясно».

А самое жуткое – в конце, когда начинается празднование свадьбы:

««Нет! нет! этого-то не будет!» — кричала Хивря, но никто не слушал ее; несколько пар обступило новую пару и составили около нее непроницаемую, танцующую стену.

Странное неизъяснимое чувство овладело бы зрителем, при виде, как от одного удара смычком музыканта в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцевало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушие могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подтанцывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету».

Так опустив всю эту публику, можно автору совершенно не церемониться и вводить сюжетную грубость.  Чтоб Параска начала обниматься с Грицьком после первых слов, достаточно было её отцу отвернуться от неё и послушать разговор двух человек о конъюнктуре продажи пшеницы. Чтоб отец согласился отдать дочку за Грицька, Грицьку достаточно показать, как он здорово умеет пить сивуху (ну и дороговизна его свитки, конечно, сработала). Чтоб отказаться от согласия, отцу достаточно испугаться, что жена его за волосы выдерет. Чтоб автору сказать своё «фэ» на «»безудержность», «разымчивость»» народа, достаточно народ чуть напоить и пустить ему страшную сказку про красную свитку. В сумятице можно обеспечить отцу освобождение Грицьком от толпы, обвиняющей отца в краже лошади (у самого себя), за что? За немедленное устройство свадьбы. Белиберда. Но она сходит за, мол, карнавализацию. А та почитаема  среди литераторов.

И никто в СССР (по крайней мере, после разоблачения культа личности Сталина) и не заметил, что эта повесть – нечто вроде инвективы 1823-го года против народа, нечто вроде ропота  трезвеющего Пушкина:

Почему в СССР не заметили? – Из-за Бахтина. Он был идейно чужд власти, а смог издаваться. В частности, разработал в 60-х годах концепцию карнавализации – на примере Рабле – как перехода от несвободы к свободе. Абсолютизировал антивластную сторону смеха. И это перенесли на Гоголя.

Чем это всё может быть актуально теперь в России? – Предложением пятой колоне угомониться. Понять, что России не нужна ещё одна революция. Что народ мудрее, раз он почему-то революции теперь не хочет.

Есть нюанс отрезвления Гоголя – минутный улёт куда-то в иномирие, чуть ли не ницшеанское, вернее, в пробуддистское, что ли. Ему как бы с перебором рвануть себя надо из горячего сочувствия людям, когда он был представителем гражданского романтизма (не отразилось в сохранившемся творчестве) – в какое-то бесчувствие к ним. – Вот как странно-престранно кончается свадьба Грицька с Параской:

«Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.

Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, по одиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют наконец одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему».

Это не побег романтика от ужасной действительности в прекрасную свою внутреннюю жизнь. Нет. Это не пейзаж души. Это что-то объективное, но иномирное, что ли. Но не тот свет христианства, ибо там есть надежда для всех прощённых на благое сверхбудущее. Тут же нет никакого коллективизма «оставленному».

По случаю я на днях слушал замечательную лекцию о мире квантовой механики, о споре Эйнштейна с Бором. О, вроде бы победе Эйнштейна. О теоретическом вмешательстве Белла и экспериментальной проверке, кто ж прав. И что прав Бор…

У того есть понятие о квантовой запутанности двух частиц, рождённых в одном физическом процессе. Частицы разлетаются, может, и на огромные расстояния (если случилось ни с чем не повзаимодействовать). А… свойства их связаны друг с другом, будто и нет разлёта. Но как связаны! В момент узнавания  о свойстве одной, мы узнаём о противоположном свойстве другой. По Бору свойство проявляется от узнавания. Как если б играли человек и дьявол в карты. Дьявол сдаёт картинками вниз по карте из двух разных колод, и после объявления человеком, какой цвет (красный или черный), дьявол карты открывает, и, если масть одноцветная в обоих, то человек выиграл. И вот – никогда выиграть не может. Потому что дьявол, узнав перед открытием карт, что загадывает человек, мгновенно подменяет масти, и… Так Эйнштейн возразил, что просто это как спрятанные под два футляра две перчатки – левая и правая. Не надо ничего подменять. Узнав, что под одним футляром правая, ясно, что под другим – левая. И Белл как бы вмешался: хорошо, пусть не дьявол открывает карты, а человек. Так, если шулерской  связи между картами нет, а играть будут много раз, то и получится, что человек в половине раз проиграет, но в половине раз выиграет. Так это взяли и просто проверили. И модель Эйнштейна проиграла. Есть какая-то мгновенная связь между квантово запутанными частицами! Это как две вращающиеся монеты. Ни про одну нельзя сказать ни орёл, ни решка. Но как только ладонь прихлопнет одну, что-то мгновенно сообщается другой, и одна падает на орла, а другая на решку. Как бы. И это не мистика, а такая физика. Иномирие. С другими законами, чем у нас, в макромире. И буддизм что-то подобное микромиру придумал. А Гоголь отдалённо слышал про бесчувственный буддизм. Вот и потянуло его туда. Чтоб быстрее стать по реалистски равнодушным к социальной действительности, какой бы она ни оказалась при ближайшем рассмотрении. И это был ещё один шаг к реализму.

Соломон Воложин