Ну что, Валерий свет Александрович, вот и придвинулись, вздыбились перед тобой Рубиконом твои 75 – твое богатство. И через них надо переваливать, как Суворову через Альпы: с оружием и отвагой. Зная тебя около сорока лет, констатирую: и тем и другим ты налит всклень.

Начиная с ГИТИСа 80-х, мы протискивались сквозь бытие в схватках с Его Препохабием Скверной, то расходясь, то сближаясь в театральном симбиозе. Мы тёрлись с тобой в сближениях шершавыми боками красных рыб, подобно чавыче и лососю, продираясь к театральным нерестилищам через пороги безденежья, сквозь вонючих критических хорьков, когтисто- цензурных гризли, зубастых партийных росомах — чтобы отнереститься пьесой и режиссурой. Продирались снова и снова. И это было не остановимо, поскольку гнал вперёд великий инстинкт икромёта, коим оглушительно громыхнул на весь мир великий Толстой: «Не могу молчать!».

Время беспощадно. Оно подползает бесшумной и незаметной анакондой, заглатывая наши дни за днями. И те тают невозвратно в его утробе.

Но! Память времени неподвластна, она ему не по зубам. Она на службе человеческих взаимосвязей, нравственных ценностей и с годами твердеет цементом, скрепляя родственные по Духу судьбы.

Я всматриваюсь в толщи нашей памяти и фотографирую, фиксирую будто на видео те театральные и житейские жернова, кои перемалывали наше поколение: — малые «градости» (сплав гадостей с радостями). Они разнородны по тематике и жанрам. Но врезаны в память, ибо нещадно обожгли её когда-то «гадостями» и «радостями» нашего бытия.

ГРАДОСТЬ 1

При её реанимации в памяти нет — нет, да и засаднит в душе: не надо было улетать!

По приглашению главного режиссёра Грозненского театра им. Лермонтова нашего общего друга Мемалта Солцаева (светлая ему память) ты ставил в Грозном мою пьесу «Петушья рать». Тема для того, аскетически-продовольственного времени была остро-режущей, где скальпелем драматургии взрезалась проблема зияющих пустотой продмагов и домашних холодильников. И всё это — на фоне громыханий ЦК и Политбюро о покорённых вершинах Советского агропрома и вспаханной Брежневской целине.

Чтобы вникнуть сейчас в ту ситуацию, надо обнажить специфику этно-среды, в которой варились мы тогда – я, русский Председатель Союза писателей Чечено-Ингушетии и автор пьесы, ты – русский московский режиссёр и пьеса на русскую, практически закрытую ЦК-овскими церберами тему.

Секретарём по идеологии обкома ЧИ АССР была тогда ингушка Яндиева – из тейпа (касты, сословия) «Ламарой» . Подспудно, но достаточно жёстко с ними сосуществовали в состоянии Химеры «Ламанхо». Здесь схлёстывались достаточно разные ментальности. Одни вросли корнями в горы и ущелья, исповедуя образ жизни извечных абреков, выживая в диких горных условиях грабежами, налётами, кровной местью и воспалённой националистической спайкой. Вторые, спустившись на равнину, разводили скот, растили кукурузу, овощи, терпимо и дружелюбно сосуществуя в трудах с соседями, среди коих было и немало казаков.

Яндиева была из первых (из тех, кои породили потом кровавых Яндарбиева, Дудаева, Удугова Масхадова). С самого начала репетиций она нависала над нами ежедневно. Толстоногая, черновласая, с потными подмышкам, бешено раздувая ноздри с белеющими хрящами, она гнула и терзала главрежа Солцева, «ламанхоевца», заставляла отказаться от постановки русской пьесы русским режиссёром, навязывая ему доморощенный драм-примитив о чечено-ингушских героях Гражданской войны на Кавказе. Из каждой поры этой потной плоти сочилась жгучая эманация ненавистного отторжения нас, русских, «гаски-хяк» (русский свинья) проникших в её логово. Эта эманация к тому времени уже выдавила из Чечни более ста тысяч русскоязычных, вышвырнула их грабежами, убийствами, отбором квартир.

Солцаев, истинный кавказец, мужик, в шантаже осатаневшей мегеры не прогнулся, репетиции «Петушьей рати» продолжались.

И тогда Яндиева обрушила на театр простой, но зубодробительный прием: отправила его на гастроли на неделю в соседнюю республику.

Именно к этому времени я получил приглашение из Баку: приехать в русский драмтеатр на последние перед премьерой репетиции спектакля по моей пьесе «Присвоить звание «Мужчина». Пьеса была написана на материале трехлетней службы в дивизионе торпедных катеров Краснознамённой Каспийской флотилии. Ситуация сложилась так, что после второго года я был на грани срыва: бесконечные аресты, гаупвахты и взыскания, нещадные драки со старослужащим – «годками», которые заставляли «салагу» с дипломом ВУЗа, чистить их ботинки, заправлять койки и пр.

Дело на бандитствующего матроса Чебалина готовили к военному трибуналу. Меня спас член Военного Совета флотилии контр-адмирал Пильщиков. Именно он и перевел бузотёра и злостного нарушителя Устава ВМФ в ансамбль песни и пляски ККФ, который там создавался. Об этом и была написана пьеса, где Пильщиков стал одним из главных героев.

Не мог я не поехать на премьеру, где в зале будет сидеть живой спаситель, хотя и отставник, контр-адмирал Пильщиков!

И я улетел, оставив тебя, дружище, один на один с враждебной пустотой и безработицей в гостинице, которая ржавой пилой распиливала твою воспалённо-артистичную натуру. И ты сорвался, рухнул в запой. Ночами, когда кончалась водка и деньги, ты звонил моей жене:

«Танюха, подыхаю. Трубы горят, водяру вылакал. Умоляю: вытащи из подвала бутылочку Женькиного. Сейчас прибегу.»

И ты выволакивался из гостиницы и бежал виляющей иноходью через ночной, оскалившийся фонарями город-мучитель, город-скелет, на котором неотвратимо нарастало отравленное сепаратизмом националистическое мясо. Татьяна с матерью встречали тебя с бутылкой красного вина, вы сидели во дворе за столом и пили мое виноградное — в неистовом стрёкоте цикад, под чёрной бездной мирозданья, сияющей мохнатой россыпью звёзд. Ты говорил и говорил: о жизни и о пьесе, который вырвали из души с кровью, о Москве, говорил поставленным рокочущим баритоном, взмывая в блистательный катарсис, а бабы украдкой вытирали слезы. Вокруг жгуче сгущалась (перед первой чеченской войной) хищная Химера чеченского варианта «ваххабизма». Та твоя неделя, пересказанная женщинами после возврата из Баку, врезана в память до сих пор саднит: эх, не следовало улетать!

Что это было тогда? Многие годы я переписываюсь с глыбистым, прорывным чеченцем Мусой Темишевым. Будучи главным идеологом мятежной Чечни, главою практически всех СМИ республики, он пытался вдолбить, встроить в бараньи головы чеченских главарей того времени истину, что Чечня без России, её культуры, истории, её терпимости зачахнет, выродится в этно-карлика, коим будут манипулировать геополитические и мусульманские Паханы. Что называется довстраивался: главари организовали два покушения на Мусу.

Выжил, уехал в Москву и плотно вошел в окружение Льва Рохлина. Стал свидетелем его убийства, пережил ещё одно покушение на себя. Затем перебрался во Францию, в Ниццу, откуда и шлет мне по e-mail многослойную аналитику в качестве Президента Европейской Ассамблеи Кавказских народов. Одно из его посланий разяще вскрывает то, что происходило тогда, с перехлёстом в ХХ1 век:

«В быдловском состоянии сегодня не только русский народ. К чеченцам это относится ещё в большей степени. Они более пассионарны. При нашей разобщенности на кланы, тейпы и секты чеченская рвань, разжиревши на русских вливаниях, ставит под большой вопрос возможность национального возрождения. Нас использовали и будут использовать геополитические игроки в качестве либо Цербера при своём троне, либо пушечного мяса в своих замутках по переделу мира…

… Я изучал исламскую проблематику не только по переводам Корана и истории Ислама. Принимал участие практически во всех исламских форумах Кавказа. Был участником первого съезда мусульман СССР в Астрахани в 1990 году. Докладываю сформировавшийся вывод: прекраснодушные исламские толерантные программы того времени выродились в чеченский вариант «ваххабизма», на котором удуговы с березовскими, яндарбиевы с гусинскими, а ныне гуцериевы и набиуллины именем Аллаха делали и делают свои огромные деньги – на нашей общей крови и нищете.

Религию (любую) нельзя подпускать к государству на пушечный выстрел… пусть в ней верующие очищают свои грешной души. Но как только она подползает к государственному полю, надо действовать по рекомендации Вольтера – «Раздавить гадину».

ГРАДОСТЬ 2

Театр Вахтангова во главе с умудренным главрежем, преподавателем Высших театральных курсов ГИТИСа Евгением Рубеновичем Симоновым.

Этот Мастер, генетически встроенный своим отцом в легендарную плоть театра, пошёл на небывалый риск, вызвав элитно-спесивое ворчание Вахтанговских грандов: Ульянова, Этуша, Ланового. Евгений Рубенович вломился в святая святых театральных традиций, предложив поставить у себя не учебный, а репертуарный спектакль возмутительно молодым, никому не известным щелкоперам из режиссёрского отделения ВТК ГИТИСа. Мою пьесу «Добежать, отдышаться…» ставил ты, Валерий Иванов, еще не будучи ни «Александровичем», ни «Таганским». Роли в пьесе исполняла тоже «молокососная» молодежь – Саша Павлов, Нина Русланова, Борис Галкин и им подобные.

Репетиции бурлили, в тексты вламывались с буйным азартом, страсти рвались в клочки. И времени катастрофически не хватало, конец работы встречали умоляющим стоном: «Ну ещё-о-о-о немного, Евгений Рубенович!!». «Еще» не отстёгивалось, репзал был расписан по минутам.

Расходились от театра по двое-трое, в разные стороны. Мы с тобой зашли однажды в ювелирный магазинчик напротив театра, и попали в месиво. Там бурлила, исходила оголтелой нетерпячкой женская толпа из «понаехавших»: в магазин завезли чешскую бижутерию. Ты окинул орлиным взглядом происходящее, горячим, всё еще не остывшим от репетиции рефлексом режиссёра прокачал, промониторил ситуацию.

И издал бархатный, с металлом рык:

— Ба-а-абоньки!

Толпа содрогнулась и замерла. Ты, завесив над толпою паузу, продолжил тем же рокочущим бархатом:

— Голубушки: на что растрачиваем страсти? Здесь завезли всего — то чешские стекляшки! Да разве этого достойна наша русская мадонна? Вы посмотрите на себя: красавицы, кровь с молоком, и мёд с изюмом! Да вам не бижутерию носить — а жемчуга и бриллианты! Ну, успокоились? Теперь построимся, родные, в цивилизованную очередь. Вот вы… о, мать честная – глазища то глазища – изумруды! Вы, изумрудная вы наша, будьте первой. А вы… да-да вы, с бархатной, точёной шейкой, не откажитесь встать за ней.

Ты, крутогрудый и вальяжный викинг с блондинистым могучим черепом расставил и расфасовал покорно зачарованных «несушек», до этого кипевших в злом вожделении: любой ценой оттяпать для себя и унести домой хоть что- то из небывало дефицитных украшений.

Расставив онемевшую в сиропной расслабухе очередь, ты встал в её конце.

— Ну вот и всё, хорошие мои. Я постою за вами, моя Дианочка просила что-нибудь отсюда на день рождения.

Ты знал, предвидел психологию толпы и с наслаждением впитал единодушный вопль: «Возьмите первым!». Ты в ужасе вздел руки:

— Я прибыл после вас, как можно?!

И долго, купаясь в обожании, позволил уговаривать себя. Потом купив какую-то блестящую безделицу – что было изначальной твоей целью, мы вышли, облитые всеобщим умилением.

ГРАДОСТЬ 3

Мы ходили на репетиции в театр Эфроса, где он ставил пьесу «Занавески» нашего сокурсника Михаила Варфоломеева. Бывали на прогоне пьесы «Место под абажуром» нашего коллеги Володи Космачевского в театре Ермоловой. В театральную Москву того периода бунтарски ворвалась драматургия Дударева и Вампилова. Мою пьесу «Многоуважаемый шкаф» готовил к постановке в театре Сатиры Марк Розовский (одновременно с Вахтанговцами). В пьесах этой драматургической генерации приоритетно царствовали жизнь и страсти Духа, нравственно-русских традиций.

Но параллельно уже втискивалась, впихивалась в Советский, русский театр иная драматургия, драматургия пошлятины, разлада и распада. Эти нравственные миазмы встраивались в театр нарастающими, бешеными усилиями пятой колонны, коей рулили тогда Суслов и Яковлев. Именно они, их «позвонковым», телефонным повелением ввинчивали в репертуарные списки пьесы Арро, Галина, Рощина, Петрушевской. Наша и их драматургия текли параллельно-чуждыми, нередко враждебными потоками, нигде не сливаясь.

Иванов-Таганский, взматеревший и проросший из режиссуры и драматургии в прозу ныне маститый романист. Но изначальный театр, его законы раскалённых страстей диктуют ему в прозе всё – от жанра и сюжета, до бескомпромиссных мировоззренческих, нравственных схваток персонажей. Несколько лет назад именно эти качества его прозы я выделял в рецензии на роман «Запрет на прозрение».

«Запрет на прозрение» плотно скручен из детективных волокон. Здесь пульсирует вполне добротный набор сюжетных приемов. Они способны взять читателя за горло и не отпускать его — в электричках метро, либо на песках Шарм-Эль-Шейха.

Но роман Иванова-Таганского грузно выламывается из стандартно-детективной канвы. В блесткую оболочку этого бестселлера завернута гео-политика. Она круто замешана на философии. Авторскому интеллекту тесно в прокрустовом ложе лит. завлекаловки. Он собирает воедино противоречиивые частности мира и преподносит нам раскаленный монолит аксиомы ХХI века:

«Все заповеди Христа нарушены и потому мир — сумасшедший дом» — говорит в романе экстрасенсорный провидец Самарин. Где истоки этого сумасшествия? Адрес, указанный автором точен: менялы, и ростовщики в Храме, откуда ОН погнал их плетью. Изгнаные расплодились и расползлись по свету. Они чудовищно разбухли и превратились в спрутов. И теперь принуждают человечество обожествлять не совесть, не сострадание и любовь, а звериный чистоган».

Раскол на разные, несовместимые идеологии и ментальности пронизывал зияющими трещинами весь гигантский организм России. Раздваивались на непримиримые позиции газеты, журналы. Моя статья, набранная в «Правде» («Кинжал в русскую спину») о геноциде против русских в Чечне, Закавказье, Средней Азии была набрана в печать по распоряжению главного редактора. Но доносом в ЦК Суслову его замом, была снята в ночь перед публикацией, а редактор был ошельмован, заблокирован в своих полномочиях и вскоре уволен.

Распадались Союзы писателей, художников. Но больнее всего, с оглушительным резонансом этот процесс протекал в важнейшей сердцевине искусства – театре. Распался на разные мировоззренческие, нравственно-национальные организмы «Современник».

В Самаре драмтеатр Народного артиста СССР Монастырского рухнул под его руководством в сексопатологическую «Яму» Куприна и дерьмоеда Чонкина. Вспомни, как мы с тобой насмерть встали перед живоглотной утробой этого офонаревшего на старости Мэтра, задумавшего заживо заглотить и переварить чужеродный ему, не впавший в сценографический маразм ТЮЗ «Самарт». Встали, подключили прессу и отстояли.

Разодрало надвое живую, кровоточащую плоть МХАТА им. Горького: на «руссляндию» Дорониной и никотино-ядовитую «табакерку» Ефремова и Табакова.

Столь же мучительный процесс настиг и Таганку с Юрием Любимовым, где лидерство национал -традиционалистов взвалил на себя Губенко.

Этот раздрай вползал и в театр Сатиры, где ставил мою пьесу «Многоуважаемый шкаф» Марк Розовский. От ядовитых нападок Ширвиндта и его компании пьесу отстояли и взяли к постановке Плучек вместе с Папановым. Начался репетиционный процесс. На сцене сплетались и сталкивались в противостоянии Державин, Спартак Мишулин, Архипова, Васильев, Ткачук. Мы с тобой сидели в тёмном зале, чуть поодаль сомнамбулически качался, сопереживал Папанов: чем-то близка была ему пьеса, которая выламывалась из традиционного барски-ёрнического стиля ширвинтоидов. Допущенный Плучеком в обронзовевший организм Сатиры, еще безвестный, настырно рвущийся в режиссуру Розовский метался перед сценой, взахлёб рулил кипящей плазмой репетиции. И то и дело вставлял в катарсисно живое, психодействие свою мейерхольдятину, нелепые кунштюки -ногодрыгалки, вгонявшие в тупик Державина с Архиповой.

Папанова в конце-концов прорвала. Он вздыбился и сплюнул. Вполголоса, но так что, голосом хлестнуло в полутьме по всем, рыкнул:

— У-у-у, си-на-го-га!!

И вышел, хлопая откинутыми сиденьями. Розовского тихо, без шума отодвинули от спектакля, его завершил сам Плучек и пьеса шла на аншлагах около пяти сезонов.

Мир театра неисповедим и нередко поднимается до Божественных высот пророчества. Так случилось, что ты, русист, будущий соратник и сподвижник Губенко, был встроен режиссёром Любимовым в «Гамлета» в роли Лаэрта. Гамлет – Высоцкий: главный Троянский конь Любимова, в чреве которого он въезжал в диссидентскую Трою и купался в скандальном бешенстве сенсаций.

Пронзительно стоит перед глазами до сих пор ваша с Высоцким схватка над могилой отца Лаэрта — Полония. (минуло более тридцати лет!)

Вы схватились с ним насмерть – два разноРОДных субъекта, две личности, два яростных пассионария, которым стало тесно в этом мире. Ты, крутолобый, арийски неукротимый, неудержимый в неистовом запале мести за отца (Око за око, смерть за смерть! – арийск.) рычал, давясь рыданием:

— Мне гибель не страшна! Я заявляю,

что оба света мне презренны!

И будь что будет, лишь бы

за отца отмстить как должно!

Высоцкий, даровитый и мятущийся потомок торгашей, которых Христос погнал плетью из храма, хрипел, орал, раздувая на шее жилы, своё, несовместимое с твоим – про ценности всечеловечества.

Не в той ли ныне схватке с нами пребывает гниющий и сионизированный Запад, который неодолимо загоняют в чипизированное, всечеловеческое стадо?

Не могу не привести фрагмент твоего текста на эту тему: твой объёмный, блистательный комментарий на нашу беседу с Художественным руководителем Малого театра Юрием Мефодьевичем Соломиным, опубликованный в трех Федеральных СМИ:

«И еще одно обстоятельство хочется отметить: по всей партитуре этого интервью пульсирует такой напор клокочущей крови, что даже у неподготовленного читателя подскакивает пульс и вырастает бешеный протестный гнев против тех, кто с одной стороны, насадил идеологию откровенной дебилизации народа, а с другой — ужас перед тем преступлением, какое сумели сотворить с нашей культурой.

…Взгляните на телеэкран, на цепь бездарных триллеров и музыкальных поделок, которые, как из рога изобилия выплескиваются на вконец обалдевшего зрителя, обратите внимание на издевательскую вивисекцию над классикой в некоторых ведущих театрах Москвы. В этом случае разрушаются театральные традиции, ломается матрица привычного духовного уклада русского сознания. Такое не бывает случайно! Закоперщики и закулисные режиссеры этого варварства в своем «гнойном бульоне» превосходно себя чувствуют, как черви забавляются в нем и услаждают себя гедонизмом и, при этом, не дохнут, а с аппетитом переваривают всех, кто не их группы крови.

А что делаем мы? Где мы, защитники традиций русского театра, исповедующие уважение к классике, с пиететом относящиеся к наработанным десятилетиями ценностям сценического искусств?! Где наша воля и непримиримость? Нас практически не видно. А если появляемся, то оказываемся тотчас в кривом либер-зеркале и почему-то начинаем оправдываться, а не бить в ответ!

ГРАДОСТЬ 4

Облитые арбузным соком восходящего светила, мы бегали знобящими утрами вдоль стекловидной Волги — по утрам, перед началом репетиций. Я — приотстав на шаг, ты – впереди, закованный в московскую обронзовелость. Ты рассекал пространство крутой грудью, матёрого боксёра и драм-элитария. Размеренно и неторопко вбивая босые ступни в песок, ты разрывал пространственную заколдованность Самарской Луки, куда впечаталась навечно аура Степана Разина и Пугачёва, куда готов был прибыть в персональный бункер в 41-м, чтобы уцелеть для руководства из Второй столицы, Иосиф Сталин.

Ты прибыл вслед за ними, чтобы запечатлеть свой след на этом берегу и в этом городе.

Незримая волна вот этой миссии тебя опережала. И редкие собегуны, бежавшие навстречу, непроизвольно оборачивались вслед, а я ухмылялся сзади («Остановись мгновенье, ты прекрасно!»): так величав, неповторимо Македонским был Иванов-Таганский, прибывший взорвать в Самаре весь городской бомонд своею постановкой.

Ты ставил в ТЮЗе моего «Кокона». И наблюдать за репетициями было наслажденьем. В твою манеру вести процесс актёрского лицедейства был запрессован гигантский опыт практика и синтезатора, впитавшего в себя приёмы и неповторимость Мастеров – от Товстоногова – до Плучека, от Эфроса, Любимова и Гончарова – до Царёва.

Наш «Кокон» шел на сцене пять сезонов, при обожании актёров, которым подарили бешеный успех, при городских аншлагах, и увядающем «сдувании» театра Монастырского, от живоглотных аппетитов коего мы сберегли наш, этот ТЮЗ.

Весь предыдущий опыт режиссёрства, куда приплюсовался опыт «Кокона», в конце концов, позволил, тебе, режиссёру, прозаику и драматургу спустя года, овладевать гипнотически вниманием десятков тысяч зрителей на твоих спектаклях по твоим пьесам: от крохотного московского авторского тетра — до театра на Таганке, от Элистинского — до Курского и прочих.

Но время показало — театр, сцена становятся тесны для необъятности твоей натуры. А проза, романистика – тот самый океан, где Иванов-Таганский чувствует себя привольно и вольготно, обогащая чтением уже и не десятки, а сотни тысяч. Cуждение об этой прозе – далее, в рецензии.

«Сюжет романа стремительно раскручивается по классическим канонам мировых детективов. Его действия до предела раскалены намерениями главного противника России — США, которые загнали сами себя в финансово-деривативный угол кризиса. Америка стремится вылезти из этого угла любой ценой, даже ценой тысяч жизней на своих и чужих территориях, спровоцировав ядерный теракт. А это означает выпуск из геополитической бутылки Джина мировой войны. Одновременно не вычеркивается из разработок и второй вариант развития событий — удар по Ирану.

Но ценность романа не только в мастерски закрученной коллизии. Позиция Иванова-Таганского — это позиция социального прокуратора и она беспощадна к современному режиму: «Когда на прилавках одни детективы, можно сказать, что стрелочник (Пятая колонна в России — Е. Ч.) выполнил свою задачу: самая читающая страна за двадцать лет превратилась в мировое зевло… Литературу… опустили на колени, в такой позе она еще никогда не была. За седые пряди ее схватили и оседлали братки, графоманы и чиновные нелюди без чести и совести. Они за должность и «тридцать серебренников «готовы сожрать друг друга и тех, кто стоит на пути».

Автор — опытный целитель. Его экстрасенсорная диагностика эпохи безошибочно выделила главные бациллы, разрушающие русский иммунитет в планетарном организме.»

ГРАДОСТЬ 5 (Болгарская)

У нас с тобой одна Болгария – Болгария «Братушек», у которых с нами, как у волков Киплинга, одна кровь. У тебя твоя Болгария началась с момента, когда тебе, главному режиссёру Алма-Атинского русского театра им. Лермонтова, принесли пьесу Николая Мирошниченко – инсценировку Брежневской «Целины». Коля, будучи главным редактором журналов то ли «Театра», то ли «Театральной жизни», обладал изумительно чутким нюхом на Политико-культурные девиденты, которые могут озолотить– при правильном поведении.

И этот неповторимо чуткий нюх подсказал ему роскошную толщину позолоты, если в Алма-Ате, на кою грузно опиралась целинная эпопея Леонида Ильича, фанфарно расцветет пьеса об этом вселенском деянии. И состряпал её.

Ты прочитал пьесу и понял, что на подобный подвиг тебя не хватит, сплющить себя до режиссёрской лепёшки под прессом свинцового маразматизма пьесы – нет смысла. О чем и заявил, как Коле Мирошниченко, так и ЦК Казахстана, до коего вздыбилось преступное безобразие твоего отказа.

После чего в СССР тебе стало нечего делать: ни в театрах, ни в драматургии. И ты уехал в Болгарию, растворился в ней почти на десять лет, работал в театрах, писал пьесы и прозу, лучшим и восторженным ценителем которых стала несравненная Диана.

Моя Болгария началась с защиты диссертации в Сорбонне по моим романам «Безымянный Зверь» и «СТАТУС-КВОта», о чем сообщила лет семь назад на e-mail диссертант Галина Осипенко. Далее, по рассказу Берлинского блогера и писателя Валерия Куклина, началась вакханалия. На защите присутствовали несколько славистов, профессура из Европы, в том числе президент университета Гёте во Франкфурте-на-Майне Вернер Мюллер-Эстери, который перевел затем диссертацию на немецкий язык:

«Phantasmagorie und Realitat in der romanen «Bezimiani Zver» und «Status –KVOta».

Там же, в Сорбонне был и переводчик, сотрудник Болгарского журнала «Литературен Свят» Георги Ангелов.

Защита накалилась острейшей дискуссией между сторонниками диссертации и противниками её. Ангелов обладал не меньшим, чем у Мирошниченко, острым нюхом литературного папарацци и понял, что в той ситуации есть чем журналистски поживиться. И взялся за масштабно-исследовательскую работу: прежде всего опубликовав в своем журнале обширную биографию автора.

«Световноизвестният руски писател Евгений Василиевич Чебалин е роден на 23.09.1940 г. в казашкото селище Наурска, в Ставрополския край, Чечено-Ингушка АССР, в семейство на агроном. Прадядо му е награден с кръст Св. Георги 4 степен за бойни заслуги по време на т.нар. “Голяма Кавказка война”, както и със земя в Задкавказието, в селището Закатали. Дядо му Яков се отличава с добро познаване на стопанския живот – той има свой риболовен артел при устието на Терек, а бащата на писателя – Василий Яковлевич, е участник във Великата Отечествена война, която завършва в гр. Бреслау…» и.т.д.

После этого он стал мониторить, шерстить Российскую и мировую прессу, в которой, после скандала в Сорбонне, стали появляться рецензии и отзывы на романы. Многие из них я читал в своих СМИ, интернете, журналах. Но многие, на болгарском языке, увидел впервые.

ОТЗИВИ ЗА ТВОРЧЕСТВОТО НА ЕВГЕНИЙ ЧЕБАЛИН

подбор и перевод: Георги Ангелов

Международнoто списание «Север» с «Безименният звяр» развълнува славянските факултети на Оксфорд, Харвард и Кембридж: оказва се, че пришълци от Космоса са създали по генетичен път определена прослойка от съвременното човечество. Тази акция, майсторски, художествено достоверно, обрисувана от руския романист Чебалин, е много по-убедителна от гигантските научни биоконструкции на Дарвин и Малтус.

Джонатан Тауберг, професор (САЩ)

“Cosmopoliten” № 3, 2013 г.

Нашата снежна съседка Русия винаги е сгрявала света с нажежения си интелект. «Безименният звяр» е поредно потвърждение на това: романът е способен да разтопи всяка, вледенена от цивилизацията, душа.

Ингвар и Хелга Мустонен, изкуствоведи, Хелзинки

«Киакконен», 3, 2014.

И.Т.Д. И.Т. П – от Австралии – до Канады, от Иерусалима – до Ирана.

Конечно же, не составляло особого труда перевести тексты здесь же, в интернете. Но справятся ли интернетовские переводчики с болгарским текстом и со всеми его нюансами? Конечно, нет, поскольку сверкающе взмыл в ситуации манящий повод: увидеться с тобой и многомудрой ундиной Дианой, уж сколько лет обволакивающей тебя, бузотёра и драм-циклопа своей заботой, деловою хваткой и супружеским цементом. Она была амортизатором в ударах от окололитературных иудоносных интриганов, которых ты хронически, настырно вызывал на поединок.

Я приехал к вам. Мы пили в вашем уютном дворике моё и твое вино, Диана плела изящные кружева рецензий, отзывов, переводя с болгарского на русский. А мы перебирали катаклизмы, гадости и радости Жизне-Молоха, в котором поварились всласть.

И было несказанно хорошо с матёрым и неукротимым Мастером пера, коему давно уж тесно в хладной и нещадной Московии, которая слезам не верит.

А ты верил. И потому, как безбрежное озеро, притягивал к себе театральных пернатых со всех концов. Последних – из Элисты, где ставил спектакль по своей пьесе. Осталось привести отрывок из Элистинской рецензии, который точно раскрывает твою суть Писателя и Режиссёра:

«На первый план в пьесе выходит ещё более страшная проблема, чем неправедный образ жизни, чем святотатство и вседозволенность. Это проблема ещё глубже – это развал страны и насаждение античеловеческой, антигуманной идеологии, это подлое предательство своего народа олигархическим и чиновным кланом. А банда, повязанная в старом доме – это локальный, страшный процесс, происходящий в обществе. «Фашисты!» клеймит их Варвара, которой от потрясения вернулась речь».

К О Н Е Ц

Чебалин Евгений Васильевич