Диво!

Слезами быстро наполнились глаза мои на 24-й странице:

«- Я на читателя хочу учиться».

Это Павлик говорит, осиротевший будущий абитуриент в своей глубинке.

И на 26-й тоже (он провалился, поступая на филфак МГУ, и бродил по зданию, прощаясь, и набрёл на уборщицу, и что-то разговорились они):

«- Да вы не волнуйтесь, бабушка, — утешил её Павлик. – Всё правильно спрашивали, по программе, и ничего не занижали. Просто у меня с ними непонимание случилось.

— Это как? – удивилась нянечка».

Прямая противоположность мне, подходящего к литературе, как к задаче (как то делала и нечуткая учительница литературы у Павлика). Как к науке о литературе подход.

Это «Душа моя Павел» (2018) Алексея Варламова.

Обычно я хватаюсь записывать по ходу чтения, чтоб спастись от скуки чтения. А тут – от неожиданного и плохо понятного переживания.

Немного, впрочем, понятно: этот Павел – писательский талант, которого никто (кроме этой нянечки) не понимает. А я, наоборот, молюсь в произведениях на недопонятное, как на след подсознательного идеала автора. – В моём случае – муть. К которой слово «задача» не подходит. – А тем не менее…

Я в восторге.

Чистая душа этот Павел… Таких не бывает. Потому когда-то Троепольский и взял себе в герои собаку. – Неужели Варламов врёт? Теперь ведь ещё меньше вероятия встретить чистых… Зачем нужна выдуманность?

(Я забыл, писал я что о Варламове или нет. Оказалось – писал. Неброский он. Пробуддист или что-то около. Тихое. И не обязательно, что этот пробуддизм у него в подсознании. Потому и не запомнился. Я на недопонятное заточен. Собственно на то, на что и сказал персонаж Варламова – «на читателя» в моём лице, который чует недопонятное и адекватно подсознанию автора это толкует {ну, думает, что адекватно}.)

Если Варламов и в этом, 2018 года, произведении пробуддист тоже, то, может, провал с уровнем жизни народа после присоединения Крыма и экономических за это санкций Запада потребовал от Варламова своеобразного призыва к понижению материальных потребностей? – Вон, как хорошо Павлу студентом в совхозе не думать о зарплате:

«Павлик про деньги не думал. Какие деньги? За что? Кормят, поят, крышу над головой дают – что еще человеку надо?».

Опять мокрые глаза…

«- Ты должен их обогнать. Вот этих [структуралистов] прежде всего. Тогда с остальными ты справишься.

-… почему же я должен кого-то обгонять?

— Потому что так задумала Муза [деканша, та  уборщица, что я цитировал выше].

— Ну и что? Мало ли кто чего задумал. У меня своя голова на плечах.

— Значит потому что так хочу я.

«И тогда ты меня полюбишь?» — спросили Павликовы глаза.

«И тогда я буду тебе не нужна», — ответили её».

Это какая-то старшекурсница Алёна (литовка по отцу, Эляна), которую невольно и неосознанно тянет к этому прыщавому гиганту Павлику. И на которую я уже хотел жаловаться, что она что-то больно тёртая и много знающая, чему я не верю. (Что плохо для Варламова.)

Меня пронимает описание взаимной любовной тяги. Не смотря ни на что. Ни прыщавость Павлика Алёну не останавливает, ни что у неё есть престижный ухажёр…

Читаю и грустно: всё понятно. Чёткое разделение. На одной стороне единственный неразочаровавшийся в советской власти провинциал из Сибири Пашка и на другой – все остальные, разочаровавшиеся. Как-то очень чётко. Как в учебной иллюстрации. Бело-чёрно.

Как и с подозрительной тёртостью Алёны этой…

Просто Варламов по какому-то своему плану – пока я не расшифровал – ведёт, как Вергилий несгибаемого Данте, по кругам инакомыслий. Оно и полезно для теперешней России, обязанной понять, что с нею было и как теперь быть.

Сыроед создан для иллюстрации провалившейся попытки спастись революционностью.

«… с ними уехать в эту Чилю…».

(Мировым центром революционности тогда называли Латинскую Америку…)

У меня опять мимолётная слеза набежала. На этот раз я знаю, почему. – Вспомнился мне я, на третьем курсе сказанувший комсоргу, что коммунистическим-то воспитанием себя мы, комсомол, как раз и не занимаемся. Он отомстил мне: вскорости было отчётно-выборное собрание, и с его подачи комсоргом избрали меня (каждый голосовал с радостью – лишь бы не его выдвинули). И вот я решил для начала покончить с лживостью вокруг. – Чуть из комсомола и института не выгнали. – Точно Сыроеда путь разочарования: лживо всё. Но я-то нащупал сердцевину – самодеятельность на пути правды. Переделывание нами себя. А не «в эту Чилю». Мне и дальше повезло – я принялся переделывать себя. Из инженера в искусствоведа. (А я ж теперь считаю, что при коммунизме жизнь будет – в искусстве. Творцом или сотворцом. А работать машины будут.)

И мне грустно: Варламов-то на эту перспективу выведет роман или нет? Филфак вроде под рассмотрением. Но.

Ведь сейчас самое время России переориентировать себя, попавшую в так называемую цифровую колонию США.

Нет, не будет глубины. Взял и пишет сермяжный роман воспитания. Даже не стесняется – подзаголовок: «Роман взросления». Длиннейшие монологи, диалоги. – Идейно моральные воззрения спорщиков должны же быть предельно ясными обучаемому читателю. Алёна агитирует за национализм, Бокрёнок – за либерализм. Павел – за просоветскость. Ровно то, что в предельном виде представляет собою теперешнюю несистемную оппозицию власти в России. Куда Павла ведёт автор – в позицию середины, в позицию теперешней власти?

Роман воспитания породила эпоха Просвещения, ратовавшая против средневекового варварства и за Порядок. Тот был заранее известен. Это требовало ясности изложения. Ещё раз потребовалась большая ясность, например, Стендалю. Он хотел раньше всех увидеть социально новое – это сложно, нужна ясность слога. И он угадал бунтаря (в «Красном и чёрном»), например, – обиженная мелкая буржуазия шла к своей революции (1830). Сложность! А Варламов, наоборот, вроде, пользуется упрощением для простоты обучения читателя тому, что автору ясно. Серединность ясна автору? – Путинская стабильность?

Я, наверно, уже имею право предполагать, что хотел сказать автор – я уже на середине книги.

И… Опять и опять я ловлю себя на потенциальной слезе в глазу…

«- А ты, Паш, читал когда-нибудь «Слово»?» — улыбнулся Даня.

— Нет.

— Тогда слушай».

Даня открыл, кто написал «Слово о полку Игореве» – ещё ладно: студент способён на улёт. Но знать это «Слово» наизусть!..

Это, впрочем, то же утрирование, как супернаивность Павла, как тёртость Алёны. Упрощения ради.

Но слёзы из меня автор точит и точит.

И не только. Так завернул сюжет (все студенты подумали, что Павел – стукач), что стало очень интересно. (Хотя и тут перед нами утрирование: не могли умные люди так вдруг все сдуреть. Просто по сюжету требуется провал в своё время, а потом тем больший будет взлёт.)

Это нарочно или нет?.. Павел то и дело как бы улетает отсюда куда-то… На крышу здания МГУ он забрался просто бродя. Но нянечке понесло его рассказывать уже Что-то. Да так, что та заслушалась. Потом его неуправляемо взнесла гордость, что нельзя быть  таким несправедливым: застукать студентов с водкой в рюкзаке и за это отчислить из института. Потому его унесло за улетающей на юг стаей гусей, и он стал рассказывать умершим маме и папе, как он живёт. Потом он в лес ушёл, когда его хотели жестоко разыграть (да Алёна спасла). Ещё под музыку (неназванную) его уносило. Потом его с горя в пьянку унесло, да так, что всех совратил. И вот его, мол, стукача, унесло ото всех опять в лес… На фоне вдруг удравшего из армии солдата, которому совсем мало осталось служить.

Улётные…

Голоса этому Павлу слышатся… Разговаривает с ними… – Гений-таки? Не такой, как все?

Однако безумно увлекательное чтение. И исчезло чувство сделанности. А тут и смерч… и разговор по душам с факультетским комиссаром-по-картошке, который стукачей сам ненавидит. Всё. Никто не будет наказан за невыход на работу ради пьянки. Счастье. Павлик возвращается к своим с доброй вестью. Пешком. По ночной дороге.

И тут есть ницшеанский момент (такие мне особенно нравятся)!

«Он не хотел вспоминать никакое прошлое, не хотел размышлять о будущем. Он хотел теперь жить одним мигом, вот этим. А что будет дальше? А что будет, то и будет».

Завёрнуто так… Что ух. – Грош-цена моей потуге войны с ложью в комсомольской организации. – А в то же время подтверждается моё чутьё, что не станет Варламов воспитывать читателя быть читателем, имея в виду ту перспективу, что при коммунизме люди будут жить искусством.

Если в первой части врагами СССР у него в романе представало инакомыслие, то во второй части… А там Павел вызвался сменить проштрафившегося студента-бригадира, и придумал условие прощения всех за пьянство в рабочее время, — условие, мол, выторгованное им у комиссара – собрать картошку с поля за оставшееся время. Так вот, во второй части главными врагами стали несуны и воры социалистической собственности.

Будто несуны и воры оставались бы ими, если б в СССР поняли-таки, что главная потребность человека при коммунизме не труд, а жить искусством. И не вещистов воспитывала б (людей, годных для капитализма в эру Потребления), а ценителей искусства.

Я, конечно, субъективен, ибо сам-то  стал – и чем дальше, тем больше – живущим искусством.

(Вспоминается мой товарищ, — колоссальный трудоголик, — возмущавшийся мне на официальный тезис, что труд есть первая потребность человека при коммунизме. Он говорил: «Значит Галилей был человеком коммунизма. Смысл его жизни был в науке. А это – труд». Я же тогда ещё не знал про искусство. Ибо, знай я тогда, я б ответить должен был: «Но постижение произведения искусства это тоже труд! Огромный! И особый – труд души».)

В общем, Варламов оправдал мои худшие ожидания.

Впрочем… Я ж сейчас нахожусь в начале второй части…

Вообще Варламов – себе на уме. Каким и должен быть воспитатель чувств. – Он для того и сделал своего Павла улётным, чтоб радикальные решения его выглядели для читателя не рационально придуманными им, а неожиданными. Ибо, если рационально, то подумаем же мы, что автор просто прячется за Павлом. А так – Павел выглядит, как живой.  – Я читаю такое (в первой части):

«- …А припугнуть твоих сачков надо было. Начальником станешь – поймёшь.

— Я никогда начальником не стану, сказал Непомилуев [Павел; я сам так зарёкся, побывав кратко начальником; и сдержал зарок].

— Не зарекайся…». –

Я читаю такое и радуюсь за Павла и Варламова [хоть и знаю, что последний стал директором Литературного института]. А автор что сделал во второй части?..

Но, увы, я ж за то не смогу назвать этот роман художественным!.. Он же не подсознательным идеалом движим, а желанием воспитать. Его ж подсознательный идеал, может, и ницшеанский…. А что? Пробуддизм вышеупомянутый – это ж просто пассивное ницшеанство… Тогда как активное (живите страстями!) – это ж и есть улётный Павлик!

Однако разве может быть, что именно последнее и хотел сказать автор?!?

Вот ведь… Ругнуться хотелось. – Опять слеза набежала. И я вспомнил дочку в студенчестве, метавшуюся от одиночества и завидовавшую маме (а заодно и папе), что у них была жизнь – КСП (клуб самодеятельных песен) и «Романтик» (туристский клуб, в котором порывались закалке духовной учить, которая потребуется при строительстве коммунизма). – Героизм проявляют студенты – в дождь собирают картошку. А автор посмел выскочить из повествования и улететь к будущим детям этих героев. – Ну как слезе не выкатиться, когда от той зависти у дочки ничего не осталось. Даже в презрение превратилось.

Гос-споди! Неужели и радость Варламову так же плоха, как и беда, если он – пробуддист? И потому он так про всё не боится рассказывать нам: ни про плохое, ни про хорошее, — потому что сам ни за то, ни за другое. За покой…

(Когда-то я писал так, чтоб читающему можно было и не читать обсуждаемое, если он им не очень уж заинтересовался. Жаль, но больше я так не пишу почему-то. Наверно, потому что интернет появился – теперь всё обсуждаемое принципиально доступно в секунды.)

Но неужели я угадал про покой?

Я ведь чего обратился сейчас к записыванию? – Хотел пожаловаться, что я ни за что не пойму, зачем Варламов сочинил главу филологического блеска, «Девятнадцатое» (хоть и догадался, что это – лицейский день). Как вдруг озарило: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». – И то, и то имеют отношение к пробуддизму. Покой – для внутреннего употребления, воля – для обороны от принуждения внешнего. Филологическая болтовня – куда можно убежать от невзгод…

Не для того ли и победа над Алёной и есть, и отложена? И она Павлу отдастся, сказала, и не здесь, в Москве. – Какой же покой, если это сделать здесь, в совхозе…

Ай да я…

А что мне не нравится – это какая-то атмосфера всезнайства всех про всех. Ну как Паша понял, что Денис настучал на него комиссару за крутое бригадирство? Как ясно, что Паша тайно читает «Архипелаг Гулаг»? И неужели Маруся растрезвонила, что Паша отказался от амуров с ней? Но как Алёна узнала, что Маруся про неё Павлу, сказала про неё, что она шлюха, а теперь недотрогу строит и ищет, за кого бы, москвича, замуж выйти? Неужели по вероятности угадала?

О, господи. Я так и знал, что какая-то… Это на 60-й странице было:

«… и хотел было положить жвачку [а то был презерватив, разыгрывали Павла] в рот, но тут кто-то очень зоркий и незаметный, кто всё это время не сводил с мальчика глаз, бросился…».

Люда, в общем, положила на него глаз (и он её оценит). И вот она (я на 292-й странице) какая-то ещё более чистая, чем Павлик. При папе-шишке…

Возвращаемся к роману воспитания. В котором не бывает (?) следов подсознательного идеала…

Вот, гад! Опять слеза. Эта Люда говорит какой-то бабусе, что они с Павликом муж и жена. И, сентиментальный, – я раскис. А на самом деле это писатель Варламов показывает, как круто он может…

«- Недавно поженились?

— На Казанскую [Летний день Казанской Божьей Матери в июле], — потупила глаза Люда и порозовела.

Павлик ничего не понимал: серая, невзрачная Люда, которая занималась самым скучными на свете занятием, вдруг так похорошела, что он на неё невольно загляделся. И тоже зачем-то порозовел.

— Оно и видно, — перехватила его взгляд бабка, и на лице её разгладились морщины, а глаза сделались странно довольными».

О-пу-петь.

Она Павлика как бычка на верёвочке ведёт в бане мыться…

«Больше всего его пугало, что он окажется голым. Совсем голым перед девчонкой. Впервые в жизни. Это было ещё страшнее, чем то, что гипотетически могло за этим последовать, но про это Непомилуев вообще не думал. «Там же темно», — успокоил он себя…».

Такой пассаж выдумать!

Я, наверно, перестану бросаться писать, как только слеза наворачивается… Что-то много…

А что сейчас? – А оборвана сцена в бане (Люда попросила, чтоб не здесь, а в постели). И начинается абзац троеточием:

«…Среди ночи закричал неурочный петух…».

Силён Варламов… Всё-таки пробуддист.

«И зачем [за измену Алёне с Марусей] он тогда дрался с Богачем и его осуждал? Зачем обидел до слёз Марусю? Зачем не нашёл того, что искал, и нашёл то, что не искал вовсе? Зачем вообще всё это было, если оно так быстро проходит?»

Плохо устроен мир…

Вкусная книга…

О, господи… Люда захотела, чтоб Павел не видел её утром, то есть, чтоб ушёл. И он ушёл. Ночью. И окончательно заболел (раньше были намёки). И забрёл в церковь. Куда и раньше забредал – в беге от обиды, что его в стукачестве заподозрили. И тогда был не в себе. И договорился креститься. И вот теперь поп понимает, что этот пришёл креститься. И больному воды пришлось таскать… (Ну и нагромождение!) И когда увидят, что он болен? (И чем это он заболел?) А Варламов чтой-то серьёзен:

«…не понимая, что с ним происходит: игра это, глупость или что-то серьёзное, возможно, самое серьёзное из того, что произошло с ним за почти восемнадцать лет жизни».

Описание Павкиного бреда (если это его описание) можно было и не растягивать так. Сомневаться можно. В мозгу-то, даже и в бреду, могут быть только комбинации ранее виденного. А тут…

Эге. В этот бред ещё и история восстания студентов вписана.

Перестаю что-либо понимать.

Или… А почему б не смешать субъективное описание с объективным… Этакую лихость, изобретательность писательскую явить… Вихрь он и есть вихрь… Я что? Я всего лишь читатель пока читаю. Моё дело отдаваться на писательскую волю. Вот я и отдаюсь…

Однако что-то затягивается. Как краток был счастливый бред, когда он напился, и как долог сейчас… (Уже его счастливая фаза.)

Признаться? Я еле заставил себя лечь спать – так интересно было. Хотя бы интересно, когда кончится этот бред Павла.

Счастливая фаза (надежда на всё хорошее), можно думать, потому и бредом дана, что автор сам так не думает…

Но он же дал это вре`менной болезнью…

Так мне и суждено метаться по предположениям, что хотел сказать автор, пока я не дочитаю до конца?

Аж в кавычки заключена счастливая надежда на светлое будущее СССР.

Так. Теперь со-овсем не понятно:

«- Я [Люда Павлу говорит; и совершенно не известно, сколько прошло времени и в связи с чем такая речь] не знала, чем могу самым большим пожертвовать. Они [?] так и сказали: отдай самое дорогое, что у тебя есть, откажись от того, что больше всего хочешь Вот я и отказалась от тебя».

Господи… И это сон?

Нет! Сон во сне. Сон Павла. Или бред?

И когда это кончится? Третью главу уже тянется.

Конец… второй части.

А в третьей с первой строки:

«Павлик проснулся в своей комнате в общежитии на одиннадцатом этаже…».

Первый день в университете.

Странно. Почему со встретившейся Буратинкой разговор такой, будто у неё – не первый?

Хм. Я когда-то жаловался на ясность слога Варламова…

«Было ветрено, студёно, сыпал сухой снежок. Уже приближалась настоящая зима».

Почему-то пришло в голову: а откуда у Павлика тёплая одежда? Он её из своей Сибири привёз? В совхоз с собой захватывал? Но он же только карту СССР с собой в совхоз взял. И их же на недельку посылали. А  1 сентября ж ещё тепло…

Нереалистический роман, конечно. Улётный. Как Павел.

«Его первая московская зима. Какая она здесь? Павлик не взял ничего из дома из тёплой одежды и подумал, что надо будет всем этим озаботиться: либо ехать в Пятисотый [это несколько тысяч километров], либо купить что-нибудь здесь [он что: на сберкнижку деньги положил?]».

Курить он в один приём научился и втянулся…

Или хватит? Я раньше только по поводу своих слёз садился отчитываться о чтении… Осталось 36 страниц. Больше – ни слова до конца.

Что я за человек? Опять слеза!

«- А если ты не выжил, парень, то сразу бы в рай угодил – и никаких забот, потому что при крещении все грехи с тебя смываются».

Нравятся мне Абсолюты…

Вот проклять! Разве можно так выкручивать ради фабулы со счастливым концом?

Деканшу-нянечку выжила – на базе студенческого бунта – присутствовавшая при процессе формально подсудного принятия Павлика в МГУ заместительница деканши. Заодно приказала Павлику подать заявление об отчислении. Он написал. Но наткнулся на странно знакомого человека, всесильного партийного деятеля. Тот, одноногий, оказался в церкви, когда там крестил одноногий же поп еле державшегося на ногах Павлика. Деятель на попа наехал. А тот в войну был выше званием, чем деятель. И приказал Павлушу везти в больницу и назначил быть крестным отцом. И вот этот отец как-то знает, что новая деканша в Бога верит, и заставляет под страхом разоблачения Пашу из МГУ не выгонять… – Феерия. Как в сериалах нынешних.

А я ещё хочу искать в этом следы подсознательного идеала автора…

Я просто сентиментальный старик, потому и слёзы. А не катарсисы мне Варламов устраивает.

Хм. Но как правда-то побеждает? – Злом!

Сущ – такое прозвище у деятеля – уличён новой деканшей во многих грехах, в том числе – во взяточничестве… А Павкино заявление отнявший у неё Сущ понесёт к «нянечке», с угрозой, чтоб по собственному желанию та уволилась, не то Павку с 17-тью баллами вытащат и фляжку, что часто попивала, и не по политической, а по иной причине её уволят. – Грязь – ого-го!

Есть от чего бежать Варламову в пробуддистский покой…

Но. Остались ещё две главки, 12 страниц…

«Он поглядел на университет и почувствовал своё ничтожество перед этим огромным, устремлённым ввысь зданием».

В ту же степь…

И Люда отчислилась из университета и уехала в неизвестно какую деревню. В религию, наверно, ударилась. И, чтоб Павлик выздоровел, отказалась от него, самого дорого.

И Алёна… дала пощёчину и поцеловала и «…исчезла в темноте аллеи так же необъяснимо быстро, как генерал Передистов, оставив в Павлушиной душе сожаление и пустоту».

Это уже последняя глава. А в предпоследней этот Передистов (начальник отца, любивший Павлушу, приехавший, понимай, узнать, поступил он в университет или нет; ему, понимай, ответили, что поступил, а сейчас на картошке в совхозе; генерал, понимай, туда, а там только оставленная Павлом карта СССР, символ их общей любви к стране и несбыточному коммунизму; он, понимай, карту взял и – в Москву; и встретил Павлушу-ничтожеством-перед-университетом; и они, вроде, перекусить собирались; и разговор оборвала следующая глава, где Алёна говорит: «Всё-таки странный ты какой-то парень. Я за тобой уже полчаса наблюдаю. Стоишь, сам с собой разговариваешь…»), — то есть то, что в предпоследней главе и всё с Передистовым – видение?

Этак и вся жизнь – видение.

Не зря перед исчезновением Передистова Полушкино вспомнено как мираж, которым сам город Павлика является-де…

«– Да не хочу я ни в какую баню! – завелся он.

– Ты же мне обещал, – посмотрела она на него с укором.

…Месяц висел над лесом за рекой, как буква Э из украинского алфавита, – беспечный, легкомысленный и вечно изменчивый, и отражался в темной воде. Непомилуев почувствовал, как его еще сильнее бьет озноб, но стеснялся об этом сказать.

– Ты чего дрожишь? – затормошила его Люда. – Сейчас согреемся. А знаешь мне что бабка по секрету рассказала? Тут один человек есть, шофер из Полушкина. Его летающая тарелка похитила. Веришь?

– Не знаю. Нет, наверное.

– А я верю. Я книжку самиздатовскую читала. Ее американец написал, бывший буддист, в православие потом перешел. Он считает, что летающие тарелки действительно существуют и это современное обличье бесов…».

Вот буддист уже и в текст попал… И изрядно значим: перед концом мелькнул тенью.

Но я смогу Варламова простить: ну случаются моменты, что от идеала слова какие-то из подсознания в сознание автора попадают, в основном же оставаясь в подсознании и вдохновляя автора писать.

«… пустоту…»

«…ничего не вспоминалось. Словно кто-то взял и стёр его воспоминания, как прыщи. И никаких особых чувств к Люде Павлик, как ни старался, в душе тоже не обнаружил».

Как ребёнок в ницшевском «Так сказал Заратустра». Сделанного зла ребёнок не помнит, потому что начинает жить заново.

Ну что ж, пробуддизм это и есть пассивное ницшеанство. «Над Добром и Злом».

«В молодости быстро всякая хворь проходит. И душевная, и телесная».

Ч-чёрт! Не люблю, когда меня морочат.

Откуда карта СССР в тубусе у Павки под мышкой, если Передистов был видение? Или опять это видение?

И – теперь он будет с Буратинкой. Вон. Она явно его ждёт, потому что они оба высокие.

Ерунда есть жизнь.

Вот и кончил я читать.

Не знаю, насколько он, Варламов, осознаёт это, но вещь явно пробуддистская. Обман, что это «Роман взросления».

Но как эти утверждения должны противно выглядеть рядом с тем, что мои первые слёзы вызвало:

«- Я на читателя хочу учиться».

Я ведь тоже когда-то не обращал внимания на фамилию кинорежиссёра… Ребёнком, наверно, любимые стихи вслух перед гостями с табуретки читал, их автора не зная…

Или это перекликается с принципом ребёнка Заратустры?..

А есть ли у Варламова так называемое Вейдле искусство вымысла? Вот эти сюжетные эволюции, к которым я применил слово феерия (да ещё и в негативном тоне). Или слово улёт (без негативной ауры).

Вымысел «не переводят, а только сохраняют при переводе» (Вейдле. Эмбриология поэзии).

Ну вот вымысел, что можно деканшу филологического факультета МГУ абитуриенту в 1980 году, пусть и из глубинки, принять за уборщицу… Или что та при свидетельнице станет  диктовать абитуриенту текст апелляций по всем экзаменам (при том, что свидетельница мечтает занять место деканши)… — Это искусство или нет по Вейдле? Это волшебство ли вымысла?

В первом приближении улётность вымысла у Варламова соответствует улётности его выражения (выражения такой необычности, как пробуддизм). А такое соответствие, по Вейдле, как раз и определяет ранг под именем искусство.

Так почему бы мне, считающему необычность меткой происхождения из подсознательного идеала, не заявить теперь со всей категоричностью, что Варламов в романе своём достиг именно художественности?

Я прав был в колебаниях, пока читал. Но остановиться, не сделав вывода, было б недостойно науки, чем литературоведение, включая критику, конечно же, является.

Я, правда, не смогу парировать упрёк в мути, раз не могу доказать, что необычность это порождение не сознания, а подсознания.

Но тут я могу только сослаться на эвристическую мощь мути.

Соломон Воложин