В последние годы появилось и распространяется мнение, что т.н. «большие формы» начинают сходить на нет, и вообще, уходят в прошлое. Если проще: романы и повести, как литературные формы, уже не пользуются популярностью ни у читателей, ни у издателей, ни у самих литераторов. Мнение спорное, истина, как всегда, где-то посередине, хотя подмосковная Коломна высказала своё мнение однозначно положительно: издательство «Серебро слов» выпустило роман коломенского писателя Сергея Калабухина «Исповедь царя Бориса». Для провинциального города явление куда как примечательное (как сегодня модно говорить, «знаковое») и к тому же замечательный повод поговорить и об этом конкретном романе, и о современных литературных проблемах вообще.

Мой собеседник – коломенский прозаик Алексей Курганов.

— Здравствуйте, Алексей Николаевич. Роман прочитали?

— Прочитал.

— И как?

— Историческая часть мне неинтересна, а вот что касается современной, мне не только очень знакомой, но и узнаваемой – весьма.

— А что значит «историческая часть неинтересна»? Историческая часть этого  романа или история как наука вообще?

— Вообще.

— Почему?

Обложка книги

— Помните, как у Юрия Полякова в «Апофегее» профессор кафедры истории СССР Заславский говорит: « Нет у нас исторической науки!». Я согласен с  профессором. Её действительно нет. Вместо неё – МНЕНИЯ.

— Опять непонятно.

— Поясняю. История как наука – категория  ПОЛИТИЗИРОВАННАЯ. То есть, каждая очередная власть переписывает её под себя. То есть, выставляет те или иные исторические события в выгодных для неё ракурсе и свете. Завтра власть сменится (а она рано или поздно меняется) – события будут выставлены совсем по-другому. Конкретных примеров – несметное множество. Те же Пётр Первый или Сталин. То они – герои, то — злодеи. Это называется милым русским словом «конъюнктура»! Поэтому стоит ли, что говорится копья ломать, доискиваться до истины?

— Спорное мнение. А почему не попытаться? Интересно же!

—  Да ничего спорного. Помните анекдот про бабку, внука и слона, когда внук спрашивает у бабки, может ли слон сожрать вагон капусты? И что бабка отвечает? «Съисть-то он съисть. Да хто ж ему дасьть!». Бабка – не просто умная. Бабка – МУДРАЯ. Так и с историей. «съисть»-то можно попробовать. Да кто ж вам разрешит? В смысле, «дасьть»?

— И всё-таки согласиться не могу. А как же те же краеведы?

— Никакого противоречия. Краеведы делают совершенно благородное дело. Но опять же кто им, краеведам, «дасьть» доступ к тем же закрытым архивам? Никто не «дасьть». В открытых копайтесь хоть, как говорится, до морковкиного заговения. А к закрытым даже и не суйтесь. Не позволят – и всё.

— А чем можно объяснить это непозволение?

— А ничем. Без всяких объяснений. Кто они такие, чтобы им чего-то объяснять?

— Ладно, по исторической части закончим.  Перейдём к современной. В ней, насколько я понял, два ключевых персонажа – издатель литературного журнала Мыльников и литератор Жабский. Можете ли вы дать каждому из них для начала (для «затравки») краткие характеристики?

— И даже, одним словом.

— Интересно…

— Мыльников это амбиции. Жабский — апломб.

— Это не одно и то же?

— Конечно, нет. Хотя основа одна. Гордыня. Один из семи библейских грехов.

— Поясните.

— Мыльников – великолепный издатель,  основатель и создатель литературного журнала, этакий окололитературный барин. Как говорится, что есть, то есть. В то же время как собственно литератор, сочинитель литературных текстов, ничего заметного из себя не представляет, и этим, по-моему, глубоко внутри себя тяготится. Типичный капитан Лебядкин из «Бесов» Достоевского (Помните? «Я хотел бы называться доном Аминанто!»)

Да, собственная творческая несостоятельность это грустно, но с другой стороны, никакой трагедии в этом нет. Таких литературных сочинителей полным-полно, и ничего. Живут, здравствуют и даже не худеют от этой своей несостоятельности.

— Но он же по сюжету вроде бы член писательского союза…

— И что, это членство автоматически определяет человека в творцы? Членство в творческом союзе это всего лишь членство в творческом союзе. К самому творчеству не имеет никакого отношения.

— Так уж и никакого…

— Не обольщайтесь и не идеализируйте. Посмотрите на эти сегодняшние так называемые «союзы». Вы видите в них что-то серьёзное? Что-то действительно принципиально   полезное для современной российской литературы? Впрочем, сейчас не время и не место говорить на эту тему. Для неё нужен отдельный разговор.

— Хорошо. Другой персонаж – Жабский…

— Жабский – гораздо более интересная, чем Мыльников, фигура. За внешней вроде бы неумностью и даже придурковатостью скрывается куча комплексов. В первую очередь, страшно гипертрофированное самомнение. В романе есть сцена, когда он обращается к руководству города  то ли с просьбой, то ли с требованием взять его на содержание  как ЕДИНСТВЕННОГО в городе «настоящего» писателя» (Помните, как в тех же «Бесах»:» про Варвару Петровну, когда она жила  со Степаном Трофимовичем Верховенским в Петербурге? «Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность.». Прямо один в один!). И городская администрация от такого нахальства сначала вроде бы теряется, но потом находит выход: предлагает ему какую-то совершенно ничтожную должность, на которой и пыхтеть-то не нужно – но он и эту работу проваливает, поскольку совершенно не способен ни на какую работу!

И это ещё одна причина для того, чтобы определить его неоднозначно. Позёр? Нет. Потому что у  Жабского нет никакого, как бы это правильнее сказать, фундамента для позы. Фрондёр? Лишь отчасти, поскольку он вроде бы и противопоставляет себя тем же «собратьям по перу», а вроде бы и вообще их не замечает.

— Или делает вид.

— Да, именно что делает вид, что не замечает. Да и зачем их ему замечать? Он же ФИГУРА, а они – плебеи.

-А может, плебей-то именно он?

— Конечно, он. Но плебей своё плебейство категорически отвергающий.

— Это и есть фрондерство. Мало ли кто из нас что отвергает. Отвергать не вредно (я имею в виду, на словах. Но не в действиях!).

— Может быть, может быть… Ещё я бы, пожалуй, назвал его фарисеем, но для настоящего фарисея в нём не хватает гибкости ума и сообразительности. Лом сообразительным не бывает. На то он и лом.

— А Мыльникова можно назвать фарисеем?

— Нет. Мыльников безаппеляционностью суждений напоминает грибоедовского Фамусова. И одновременно Скалозуба. Вот такой оригинальный «сЕмбиоз».

— Почему  через е»?

— Потому что он пишет это слово именно так.

— Почему именно так?

— Потому что грамотный очень. Даже страшно до чего грамотный. Как всё тот же Павел Афанасьевич Фамусов. «Учение – вот чума, учёность – вот причина, что нынче, пуще, чем когда, безумных развелось!».

— Какая же вы всё-таки язва, Алексей Николаевич! А кого из грибоедовских персонажей напоминает Жабский? Неужели Молчалина?

— Скорее, Софью.

— Надо ли так понимать, что у Мыльникова и Жабского есть реальные прототипы?

— Есть.

— Вы их знаете?

— Знаю.

— Можете назвать?

— Ни в коем случае. Зачем их подставлять?  Кто знаком с  коломенскими литераторами, тот узнает их без труда. А кто не знает, пусть и дальше не знает.

— Интересно, а  сами себя они узнали?

— Не сомневаюсь.

— Слишком вы категоричны. Может, они и роман-то не читали.

— Бросьте. Я даже не думаю, Я УВЕРЕН, что прочитали.

— Значит, нужно ждать ответа?

— Вряд ли.

— Почему?

— Ни тот, ни другой отвечать не умеют. То есть, не владеют умением вести литературные дискуссии.

— Значит, смолчат?

— Наверняка. А на что им обижаться? Выведены в образах литературных героев (пусть даже и сатирическом выражении)! Это радоваться нужно, а не обижаться!

— Великолепный ответ. На этом мы сегодня и закончим. Спасибо, Алексей Николаевич, за интересный и, как всегда, неоднозначный  разговор. Ждём от Калабухина  новых творческих успехов. Обсуждавшийся в этом разговоре роман – успех несомненный.

Сергей Коновалов

культуролог

г. Коломна (Московская область)