На большом крутом спуске к ручью, который, судя по рельефу нашей сибирской местности, был когда-то рекой, лежала большущая лесина. Когда-то – век или больше назад – это была маленькая сосёнка, росточком – всего несколько сантиметров, но корень её был гораздо длиннее, что и давало жизнь деревцу. Век он что? Идёт себе – идёт, сосна растёт себе – растёт. По ночам, когда дул ветер, сосны угрюмо шевелились, деревья от ветра скрипели, и казалось рыбакам, ночующим возле костра, что страшная, доселе непобедимая сила таится в этих сибирских деревьях. Выросло и это огромаднейшее реликтовое дерево. Прямо на склоне и росло. Сибирь осваивалась людьми несколько веков – это всамделишная кладовая полезных ископаемых. И учёными по сию пору многое не открыто и не изведано, и это хорошо, потому как надобно и потомкам оставить не изведанное-то.

Шли годы, стремительно шли, и совсем было не заметно, чтобы приостанавливались они, эти самые годы. Совсем неподалёку от того места, где росла сосна, стал семимильными шагами строиться дачный кооператив под названием «Клубничка». И действительно, к радости людей, живущих в Сибири, клубника росла хорошо, радовали урожаи, радовала молодость. Каждую субботу уж и гармонь играла на дачах, выпивал народ, веселился после рабочей-то неделюшки. Да вот приметил кто-то сосну да спилил. Спилить-то спилил, да и бросил. Бесшабашный он человек и есть – у него одна мысль, за другой всю дорогу жизненную гоняется. Упала она вниз, да так и лежала долгие годы. Начало своё брала с начала спуска к ручью, а конец уже на самом спуске. И вот ведь, опять же по сибирским меркам, дали этому ручью название «Берёзовый ручей», а ежели в ширину взять, то в некоторых местах он и до десяти, и более метров доходит, глубина разная, где и выше пояса здоровенному детине будет, а где и скроет совсем, течение же очень быстрое, потому и полюбил его Хариус. И если бы он протекал на Западе, то наверняка назывался бы речкой. Но для могучей Сибири это не подходило, масштабы были не те, вот и назывался ручьём. Богата Сибирь-Матушка.

Для чего спилили сосну? Да сколько их безответных пилится – сроду не сочтёшь. И стали люди замечать, что в Сибири появились сильные ветра – при невырубленной тайге такого не было. Теперь ветра стали почти постоянными, и ни за что не докажешь человеку, что так делать нельзя. Стал болеть человек в Сибири так же, как и на Западе, и опять же раньше такого не было, не было здоровее сибиряков на белом свете, не было. Прошло ещё сорок пять лет. Из когда-то реликтового дерева, сосна, пролежав много лет, превратилась в сухую, но всё ещё огромную валёжину. Сибирь – она и есть Сибирь, даже в июне люди топят печки, чтобы согреться. Ходил вышедший на пенсию дядя Коля с бабкой своей Машей в этот лесок, где лежала валёжина. Прямо на спуске к ручью росло много брусники, и вот, держась за толстые ветви валёжины, дядя Коля собирал бруснику. А наверху его любимая Мария собирала шиповник. Было старикам уже под семьдесят, и прогулки такие по лесу были им очень пользительны, да к тому же совсем рядышком возле самого леса стоял их дачный домик. И вот придут старики на свою любимую дачу, бабушка рассыплет по полу шиповник, чтобы сушился, и усядутся родные люди рядышком, примутся перебирать брусничку. Из-за плохого зрения дед вместе с брусникой набрал в алюминиевый бидончик много лесного мусора. Пожурит совсем немного жена мужа за мусор, но совсем не для того, чтобы поругать, а потому, что надо ей разговорить своего деда. Все его жизненные истории она знала наперёд, но делала она это для того, чтобы её Николай, рассказывая о чём-нибудь, тем самым отвлекался от разных хворей, ибо пенсию в нашей России просто так не дают. А если, наконец, дали, то, по сути, ты уже во многом больной человек. Особенно, конечно, ежели человек работал на вредном производстве. А дядя Коля трудился в литейке, с явным избытком глотая чугунную пыль – тут уж, как говорится, тут уж. После праведных трудов наливает Марьюшка суп своему Коле. Суп этот состоит из картошки, морковки, листьев свеклы, лука, яичек, чеснока, мяса Марья довольно часто в суп не клала. Потому как заботилась о здоровье семьи. Любил Николай такой суп, съедал большую тарелку. Но бывали и срывы у Коли, выпивал водочки, да салом с луком закусывал. Бывало такое в день выдачи пенсии. И ничего с этим поделать бабушка Маша не могла.

В один из дней уехал Николай в город за продуктами, повстречал друга заводчанина, выпили. И дело закончилось тем, что пропили три дня. Николай звонил своей Маше по своему самому простенькому сотовому телефону, объяснял, что-то придумывал, хотелось ему очень попить водки с другом. А когда приехал на дачу на четвёртый день, увидел очень грустную жену. Оказалось, что напиленный горбыль закончился, и его Марьюшка два дня спала в холодном доме, обогреваясь одноконфорочной плиткой. Но электрическая эта плитка была старой и грела плохо. А был уже конец августа. В Сибири же нашей, пожалуй, летом можно назвать июль месяц, да и то не всегда. Так вышло, что простудилась Марьюшка, пила таблетки и совсем не ругала мужа. Николай же, глядя на жену, тиранил себя, твердил жене, чтобы она его поругала. Саднило в душе у Николая от его промашки с горбылём. И дядя Коля ходил в лес, приносил сухих веток, топил ими печь, но вскоре ему это надоело, так как ветки быстро прогорали, и толку от них было не много. Вот тогда-то и приглядел сухую валёжину Николай. Бензиновая пила его была импортной, копил он на неё всю зиму с пенсии, жили же на пенсию жены, но на толщину сосны длины распиловки не хватало. Потому он приспособился пилить с двух сторон. Сосна, ставшая валёжиной за годы, конечно же, в некоторых местах подгнила, но в целом это было сухое дерево. На сохранность сосны, видимо, подействовало то, что лежала она на склоне, в проветриваемом месте под солнышком, потому из-за открытости места снег там всегда сходил раньше. Отпилив несколько крупных чурок, Николай вытащил их наверх, запыхался, передохнув, покатил одну чурку прямо по тропинке к своей даче. Отдышавшись, расколол, и получилось три хороших охапки дров. Радовало Николая, что после трёх этих больших охапок от расколотой чурки ещё четыре дровины осталось. Чуял нутром, что дрова хорошие. Растопил печь, и в дачном их доме стало тепло. Самым трудным было не пилить валёжину, а вытаскивать чурки наверх. На всё это дело ушло несколько дней. Отдышка, годы сделали своё житейское дело, и когда возле домика лежала приличная куча большущих чурок, слёг и Николай. Отказала спина, и поправившаяся к тому времени Марья натирала Николаю спину разными мазями. Старик её был терпеливым, и даже когда болело сердце, перемогал, молчал, а тут кряхтел сильно, так болело. Но вдруг замолчал, увидав тройной одеколон советского производства. Увидала его взгляд и жена, улыбнулась, её лицо, эта улыбка несмотря на годы, были для Николая прекрасны:

— Не пучься бельмами-то, не сохранила бы – чем бы тебя ныне поднимала? Чурок-то много припёр, молодец, чего сказать, да ведь надорвался, окаянный.

Жена есть жена, и Марьюшка снова решила разговорить деда:

— Николай! Ты всю лесину-то распилил, или осталось чего?

Спросила она это специально, потому что бегала не раз, проверяя своего Колю, и знала, что осталось там пять распиленных чурок. Николай поглядел на Марью, крякнул, медленно заговорил:

— Хитрая ты, Маша, видела же, что пять чурок там ещё осталось. А я ведь хотел сеть на ручье-то проверить, балует ондатра, жрёт рыбку, но бывает, и нам перепадает. И сколь я её гонял, ух, хитрая. Всем есть охота, ядрёна корень. А тут, как вступило в поясницу, Бога стал просить, чтобы до дачи доползти.

Николай и вправду, когда схватила спина, от боли повалился на землю и пополз медленно прямо по тропинке, ведущей к даче. Марьюшка его через полчаса прибежала, перекрестилась и помогла деду преодолеть нелёгкий – такой близкий и такой далёкий – путь к дому. Выручила же их тележка с колёсами, была сама телега расположена близко к земле. Ставил, бывало, Николай на неё ванну да возил навоз на огород. А тут кое-как заполз на старые свои досточки, что сам когда-то давно мастерил, и Марьюшка потащила деда своего, дело пошло повеселее. И хоть жена через каждый метр отдыхала, было понятно теперь, что дотянет своего деда до кровати. Но кровать не спасла, стал сильно мучиться её Николай, от болей кричал, матерился. И Маша поставила ему обезболивающий укол. Так всю коробку этих обезболивающих и проколола мужу. Теперь же, спустя дни, Николай всё же осмелился и сказал:

— Марья, а, Маша, а может, того – внутрь одеколончику-то, а?

Разъярилась на это жена:

— Да ты хоть понимаешь, что тебе сейчас полегче, ну что с тобою говорить?

Вызвали старики сына Петра из города. И вот уже все чурки расколоты и аккуратно сложены, дров получилось много. Радовалась седая мать, кормя сыночка супом. Для такого случая сварила она его с мясом, но сын, сделав работу, тут же уехал на своей машине в город.

Три дня не вставал Николай, и все три дня Марья усиленно лечила деда разными снадобьями и таблетками, каждое утро и вечер молясь на свою маленькую иконочку с ликом Божией Матери, что стояла у неё на шкафу. Нет, она не читала псалтирь или акафист, она произносила про себя «Отче наш», «Верую» и молитву к Богородице. Потом она говорила всё своими словами, обращаясь к Богу. На четвёртый день Николай медленно, боясь, что снова вступит в спину боль, поднялся с кровати. Прошёлся по дому, вышел на солнышко. Марья в это время достирывала в бане одежду, она видела, что дед её поднялся, была в душе рада. Пробыла в бане с полчаса, развесила одежду на улице, пришла в дом, а Николая там не обнаружила. Ноженьки её подкосились, вышла еле в огород, присела прямо на грядку с морковкой, ноги совсем не владали, будто и силы в них никогда не было, именно так и подумала в эту страшную для неё минуту Марья. Посидела маленько, покачала головою, затем покричала Николая и бросилась по тропинке, затем по крутому склону вниз к ручью. И наконец увидела своего Колю. Он в длинных рыбацких сапогах-болотниках стоял в холодном ручье и вытаскивал рыбку из сети. Увидел Марью, и радостно заговорил:

— Марьюшка, два хариуса попались, небольшие, а уху справить можно. И как их ондатра не сожрала, видно, узнала, что я хвораю, и пожалела, стало быть, меня. Как думаешь, Маша?

Жена ответствовала:

— Эх, Коля! Ведь ручей-то ледяной, ноги застудишь, только ведь спина отудбила, чего же ты со мною делаешь, окаянный лешак…

И снова старики шли привычной лесной тропочкой, неся в алюминиевом старом бидончике два живых харюска. Уху варили вдвоём, Николай несколько раз повторял Маше, что хариус за пять минут до готовности надо класть в уху, твердя то и дело, что рыба очень нежная. Маша, нарезая зелень, сердилась:

— Сейчас ведь брошу – сам будешь варить.

Николай смирялся, но продолжал ходить возле жены, а жена, конечно, знала, что он хочет что-то ей посоветовать. Ей было приятно, что её Коля так себя сдерживает с ней. Кастрюльку сварили совсем маленькую, в ухе было всего две небольших рыбки, две картошины, зелень, соль и лавровый лист. Николай нахваливал уху, говорил:

— Понимаешь, моя милая Маша, мало стало совсем хариуса, а мы вот, слава Богу, едим. Раньше на этом самом Берёзовом вёдрами за утро на удочку ловил. Комары всего искусают, по три пачки «Примы» выкуривал, а им нипочём – жалят, морда пухнет. А ты в азарте. Все ловили, всем хватало. Здоровенные были, ты -то помнишь, хребтина чёрная, вес с кило и больше. А тащишь – ух, сопротивляется, пуще щуки силища в нём. Весь ручей рыбаками усеян, и всем хватало, вот сколько в природе рыбы, так рассчитано природой, да оно не то, что всем хватало, а и с явным избытком, потомкам стало быть, они же тоже рыбки хотят.

Николай замолчал, встрепенулся, задумался о чём-то, отведал ещё пару ложек ухи, которая издавала дух ухатины-вкуснятины, продолжил речь:

— Вот чудно, говорю, они же, они же, будто чужие какие. А ведь это дети наши, дети нашей России, жалко мне их шибко, индо дыху нет. Вот что их дальше-то ждёт? Много лет уж прошло, водолазы с Братской ГЭС рассказывали: шла на нерест рыба благородная, а на пути плотина, сказывали, погибла рыба, всё дно было усыпано. Один водолаз так и говорил, что де, этой рыбой можно было всю Москву и Питер накормить, вот сколько погибло. Видишь, шла она по многовековому маршруту, чтобы в речки заходить икру метать, а тут плотина, и не сообразила рыба, чего дальше ей делать, погибла.

Слушала Марьюшка мужа, головой кивала, думала про себя: я вот убивалась, а его разве удержишь, он ведь, поди, все три дня, пока лежал, о харюсках-то думал…

Рейсовый автобус до «Клубнички» и до других кооперативов был теперь один. Другие кооперативы – это «Сибиряк», «Багульник», «Весна» — были дальше «Клубнички», и везде там очень замечательная сибирская природа, всамделишно радующая глаз приезжающего сюда. Только состарились их зачинатели, много поумирало людей, многим детям и внукам дача была не нужна, хотя разные, конечно, случаи были. А после девяностых многие выросшие дети покинули Братск в поисках лучшей жизни, а старики их родители в большинстве своём остались доживать свой век в городе, который построили сами. Но старики, в ком ещё была сила, ездили на свои любимые дачи – и давление там меньше мучило, и воздух чистый, а что ещё надобно пожилым-то людям. Словом, за глотком здоровья ездили старики на свои дачи. Раньше на «Клубничку» ходил специальный автобус. Хотел было один депутат, вор, конечно, но исправить положение. Пустил ещё один автобус бесплатно. Так проездил тот благотворительный автобус недолго. Стали протыкать этому автобусу постоянно колёса. Делали это таксисты, потому как лишились прибыли. Побился бедный шофёр, позаклеивал резину, словом, благотворительности надолго не хватило. Теперь ходил один-разъединственный автобус «Львов», было ему лет сорок, пожалуй, сделает рейс-другой – сломается. Ведь народу в него набивалось невообразимо много. Рисковал водитель сильно, и Николай его жалел. С одной стороны, полное нарушение со стороны водителя, с другой, надоело каждый раз людям таксистам платить. И вот едет по просторам Сибири автобус с тройной нагрузкой. А Николай, всех пропустив вперёд, остался в очередной раз на остановке – он пенсию получает, а молодёжь работает нынче, и зарплата их меньше, чем его пенсия, вот этого старый литейщик понять никак не мог. Вызывает Николай такси, таких, как он, не уехавших хватает, а стало быть, по семьдесят рублей только платить придётся, ежели четверо сядут. Подъезжает такси, и вот уже седую голову Николая обдувает сибирский ветерок, подслеповатые глаза, на сколько можно, осматривают опять сибирские просторы, и думает Коля, как бы снова заводчанина не встретить, Марьюшку не хотел расстраивать.

На рынке он покупал не всё подряд, ведь они с Марией, ещё, слава Богу, дачу обрабатывают. Чай, кофе, печенье, курицу, консервы – тушёнку, сайру, кильку в томатном соусе – он уже в рюкзак положил, вспомнил про минтай, который так любит его Марьюшка, взял четыре рыбины, попросил продавщицу обмотать рыбу двумя целлофановыми мешочками. Купил четыре булки хлеба, два белого, два чёрного. Кошелёк положил он в задний карман джинсов, и его украли. А Николай про себя отметил, что хорошо, что ключи от квартиры в другом кармане были. Торговцы на рынке жалели Николая, а он жалел не денег – там их было немного, жалел, что не купил таблеток для Маши. Расстроился Николай, пошёл до квартиры своей. Взял немного заначки, купил в аптеке таблеток, отправился в гараж, весь день ремонтировал свой старый мотороллер «Муравей». Несколько пенсионеров, завидев открытые гаражные двери Николая, воодушевились, про завод вспомнили, предлагали выпить Николаю, он же, памятуя прошлый случай, держался. Каждый ключ у него был на месте, перебрать свой «Муравей» он мог с закрытыми глазами, и теперь его руки, словно вспомнив своё прямое предназначение, торопились. Наконец завёл, обрадовался, но как ехать по центральной дороге — заарестуют, документы-то на «Муравей» были, только вот техосмотр он на нём проходил лет двадцать назад? Так и стоял изломанный мотороллер долгие годы в гараже, потом и запчасть нужную купил, да уж старым стал, лень было ремонтировать. А тут, как кошелёк украли, там всего-то пятьсот рублей и было, но обозлился Николай. И теперь ехал объездными дорогами к своей Марье. Минтай замороженный растаял, но хозяюшка его определит по назначению, всё поймёт его ненаглядная Маша. И как это она так может, дивился Николай, уложит минтай снизу, сверху картошки мелко порезанной, толстый слой луку после положит, тушит, и ведь не пригорает у неё внизу рыба-то, не разваливается – кудесница, что говорить.

«Муравей» слушался, работал нормально, по асфальту он мог на нём и восемьдесят «притопить», но жалел своего старого друга, больше шестидесяти не разгонял. Миновав погост и коттеджи, выехал на прямую шаманскую трассу. Снова ветерок обдувал седую голову Николая, а он думал: раньше, много лет назад, по этой самой трассе много железных памятников водителям стояло, почти нескончаемой лавиной шли лесовозы-хлыстовозы. Гибли водители из-за маленькой скорости, засыпали в дальних рейсах, в тяжёлой дороге, многие заваривали себе чифир, чтобы не заснуть. Машины были в основном КРАЗЫ. Ехали на маленькой скорости, техника была не такой, как ныне, а хлысты, что сзади, и до земли, бывало, доставали. Да и слава Богу, что прогресс шёл медленно, только от одного этого сколько природы убереглось от неминучей расправы. Водители всегда сажали в кабины мальчишек, что ехали за грибами, ягодами, веселее им было от этого. Ох, и глядели востроглазые мальчуганы и парни на памятники. Водители меж тем рассказывали им о погибших товарищах. Но время всё неумолимо стирало, поисчезали как-то и памятники. Может, сродники перестали догляд вести, или поуехали с Сибири. Народу тут побывало уйма, думал Николай. У его «Муравья» был приделан сзади кузов в виде железной коробки. Сейчас таких давно не производили. В колхозах раньше использовалась такая техника, возили молочные фляги. Поместиться в эту коробку могло человека четыре, если, конечно, поплотнее усесться, хотя мест там предусмотрено не было. Николай, бывало, закидывал туда сети, резиновую лодку – и на рыбалку. Теперь он ехал по шаманской трассе, довольный собой. Первое – отказался выпить, а ведь хотел. Второе – отремонтировал «Муравья». Третье – хоть и обозлился он на то, что кошелёк украли, а ведь вот как обозлился, что дел-то сколько сделал. До его «Клубнички» было пятнадцать километров, да по своротке ещё сколько-то. На пути завидел Николай деда, тот вёл велосипед. Остановился:

— Здорово, земляк! Что пешом-то?

Старик повернулся лицом к остановившемуся, глухо и тихо ответил:

— Да нет, с велосипедом всё в порядке, что-то сердце, сил, понимаешь, нет, вот и иду. Я теперь на такси буду ездить, пенсия есть, а нам – старикам – много ли надо? Отъездил я на велосипеде.

— Тебе докуда?

– До «Сибиряка».

— Давай, велосипед твой ко мне в апартаменты, сам сзади меня сядешь.

Довёз деда Николай до «Сибиряка», а на обратном пути до «Клубнички» старуху с козой повстречал. Старуха была рада-радёшенька, что козу отыскала, довёз он и козу с бабкой до «Клубнички». Только досадовал после, что коза апартаменты его уделала капитально. А там рюкзак его с продуктами лежал. Вытащила Марья из рюкзака продукты, да отмачивать рюкзак в таз бросила. Деду сказала:

— Вот ведь, Коля, без навоза еды не бывает.

Николай недовольно отвечал:

— Схожу к бабке, пусть отмывает мне апартаменты.

Знала Марья, что никуда не пойдёт её Николай. Был уж поздний вечер, как сели ужинать Николай с Марьей. После такого тяжёлого для мужа дня наварила Маша картошки с тушёнкой, выставила на стол бутылку водки:

— Только ты, Коля, сильно не пей, две рюмки и хватит.

Николай выпил всю бутылку, выпил и две бутылки пива, а на утро у него жутко болела голова. Проглотив две таблетки анальгина, Николай лежал на кровати, смотреть телевизор не хотелось, и он нервно щёлкал каналами. В комнату вошла Марья с литровой банкой молока. Оказалось, что хозяйка козы решила отблагодарить водителя «Муравья» козьим молочком.

Наступила осень, и старики начали потихоньку выкапывать картофель. Дни выдались непредвиденные: день льёт дождь, на следующий день вроде продует ветерком, и только впрягутся в работу старики – снова дождь. И так получалось, что подкопанные рядки надо было убирать, хоть уже и лил дождь. Намокнет одежда на стариках, покуда управятся, придут в дом, Марья сушит одежду возле печи, рада, что ещё не сильно набухла эта самая одёжа, значит, не сильно они с дедом и измочились. Видя, как Николай пьёт горячий сладкий чай, размачивая в стакане сухарик, Марье вдруг захотелось сказать деду своему что-то, и она медленно, глядя на сохнущую одежду, начала:

— Я, милый Коля, детство своё вспомнила, всегда вот эдак на деревне-то бывало: дождь – не дождь, а картошку убирай. Вот так же придут домой затемно тятя с мамой, одёжа набухшая, снимают кое-как с себя и валятся от усталости. Еды-то в доме, кроме картошки, зачастую и не было. Надсада та жизнь была, ей-Богу, надсада сплошная. Мне всегда, казалось, в такие минуты, что и Боженька вместе с нами плачет, жалеет нас, сердешных.

Вздохнул после таких слов жены Николай:

— Ничего, сентябрь длинный, даст убрать картошку, даже с перерывами.

Но у Марьи случилась грусть. Копнула она морковь, а ту всю почти муха изъела. Говорили ей люди – выкапывай раньше, а она всё на ботву морковную любовалась, красивая она была, и враз стала некрасивой от напасти этой. Изъели морковь так, что Марья больше половины урожая отдала соседке курей кормить. Что делать? Хранить такую морковь нельзя. Перетёрла на кухонном комбайне, которая была менее изъедена, разложила по мешкам, и дед отвёз, разместил в морозильной камере. Удивлялся после Николай, говоря жене:

— Ну, Маша, думал, выкинем морковку-то, а ты, видишь, что придумала.

Ответствовала жена мужу:

— Да не я это придумала – все так делают, сколь трудов положено, а храниться она не будет. А так с морозилки достал, готовая хоть для борща, хоть для чего. Ведь не было раньше этой мухи сроду, до нашей Сибири даже колорадский жук не дошёл, а эта сучка долетела.

Слушал Николай свою Машу, а думал, что всё равно она у него всех умнее. В дому их было теперь тепло, валёжина сослужила людям, не зря росла более ста лет. Но осень очень обманчива, сырость, дожди, ветер, и вот старики попростывали. Через день выглянуло солнышко, стало тепло, а они совсем никудышные. Стали звонить сыну Пете, работал он электролизником на Братском алюминиевом заводе. Стал сын успокаивать стариков:

— Мама, отец! Отлёживайтесь, лечитесь, выкопаем картошку, даже если на выходные дождь, всё равно выкопаем, каждый год волнуетесь, словно маленькие.

Но разве остановишь стариков? Николай сильно кашлял, Марья температурила, а всё одно по восемь бороздок убирали, когда, конечно, не было дождя. После в дому лечились, но душам их было всё же спокойнее, как же убавили картофельное поле. Это всё шло у них с деревенского детства, это не выкорчевать с нутра, покуда живы старики, ибо копать картошку – это же значит выжить, вот что это значило во всех смыслах.

В один из вечеров, когда картошку почти всю уже выкопали, а выкопанное было просушено и разложено по мешкам, когда почти весь урожай стоял в добротном сарае, Николай всё же не сдержался, сбегал в дачный магазин и купил себе бутылку водки. Пригубила с ним и Мария. Выпил Николай всего одну рюмку, и вдруг с его глаз потекли слёзы. Марья, глядя на то, что бутылка водки почти цела, испугалась не на шутку:

— Коль, Коль, ты чего?

Муж, посмотрев на жену и вытерев рукой навернувшиеся слёзы, тихо сказал:

— А ты ведь, Марьюшка, как раненого солдата меня на тележке-то недавно везла, спасала, стало быть.

Мария широко выдохнула:

— Ну чо ты меня пугаешь, Коля, выпей лучше ещё. Ты и был раненый, ну, пусть не солдат, а старуху свою от холода спасающий.

После, ещё вздохнув, Марья тихо сказала:

— Выпей, мой сокол, после трудов праведных…

—

Всю картошку за год старики, конечно, не съедали, хватало и сыну, и его семье. Они и в Православный храм несколько мешков всегда с сыном отправляли и очень горевали от того, что многие по осени выкидывают старую картошку…

Анатолий Казаков