Мы не собирались создавать строго научное или особо наукообразное сочинение, обращаясь к заявленной в заглавии проблематике. Однако, поскольку тема данного эссе с виду способна и озадачить, и даже показаться эдакой клеветой на нашу славную литературу, то начнем мы это эссе — для разъяснения темы — все же с цитаты из медицинской статьи справочного характера: «Очень многие люди склонны думать, что галлюцинации могут возникать только у людей с нездоровой психикой, белой горячкой, или под действием наркотического угара. Но это далеко не так. Возникновение галлюцинаций достаточно сложный процесс, обусловленный самыми разнообразными причинами, и их наличие совсем не означает, что человек чем-то болен… Галлюцинации, возникающие у здоровых людей, чаще всего называют иллюзиями.»

 В свете выше приведенной цитаты, думается, вполне понятно, что как особая форма грез и иллюзий видения, наваждения и «генетически» весьма близкие к ним галлюцинации легко могут становиться своего рода властным энергетическим потоком, питающим художественную литературу.

 Эти галлюцинации, видения и наваждения в сравнении с обыкновенным вымыслом, обладают как бы особой духовной плотностью и особой реальностью, реальностью «тонкой материи» духа, которой буквально пропитаны все психофизические процессы, не сводимые к грубо к явлениям грубо материального мира и простой физиологии.

 Вспомним концовку «Приглашения на казнь» Владимира Набокова: «Мало что оставалось от площади. Помост давно рухнул в облаке красноватой пыли. Последней промчалась в черной шали женщина, неся на руках маленького палача, как личинку. Свалившиеся деревья лежали плашмя, без всякого рельефа, а еще оставшиеся стоять, тоже плоские, с боковой тенью по стволу для иллюзии круглоты, едва держались ветвями за рвущиеся сетки неба. Все расползалось.»

 Это — исполненная впечатляющего натурализма картина исчезновения, «расползания» в никуда именно наваждения, галлюцинации, которой, собственно, и был весь мир фантастической тюрьмы, описанный Набоковым в «Приглашении на казнь» во всех подробностях и с утонченным мастерством.

 Где как ни в «бесовском» наваждении или «в объятиях» властной галлюцинации можно увидеть такую, например, сцену — вальс обреченного на казнь героя со своим тюремщиком: «…тюремщик Родион вошел и ему предложил тур вальса. Цинциннат согласился. Они закружились…» А, ведь, этой, невольно запоминающейся «картинкой», набоковское «Приглашение на казнь» едва ли не начинается — услышав свой приговор, его герой, Цинциннат, едва вернувшись в свою камеру, упоенно вальсирует со своим стражником и лишь жалеет, что «так кратко было дружеское пожатие обморока», пережитое в фантастическом этом вальсе.

 Причем, наваждение, галлюцинация в набоковском художественном исполнении — отнюдь не фарс и не литературная игра, а затягивающая в себя мучительная реальность, только с виду красочная, а на самом же деле безнадежно мрачная, как и любой кошмар и отчетливо напоминающая кое вопиющее бесовское колдовство, неумолимо «обволакивающее» героя-жертву.

 Собственно, любое колдовство тоже есть своего рода галлюцинация, которая в итоге волшебной магии является на смену грубо и плоско материальному миру вместе с характерным для этого мира трезвым «рассудочным» сознанием.

 Это мы отчетливо видим, например, в «Петербургских повестях» Гоголя и, в частности, в «Невском проспекте». Околдованный неизъяснимой дьявольской красотой распутной красавицы гоголевский герой, художник Пискарев, «носивший в себе искру таланта», трагически покончил с собой: «Бросились к дверям, начала звать его, но никакого не было ответа; наконец выломали дверь и нашли бездыханный труп его с перерезанным горлом.»

 Таково колдовство красоты. И можно твердо сказать, что галлюцинацию, вызываемую чарами сладостной и мучительной красоты, Гоголь изобразил не только ярко, но и очень реалистично.

Между прочим, далеко не случайно, что именно Гоголь, ослепительной женской красоты действительно, на наш взгляд. суеверно боявшийся, на редкость ярко высказал эту фантастическую, можно сказать, галлюцинаторную в самой своей навязчивости мистическую «идею-ощущение» — женская красота губительна и распутна.

 Характерно даже и то, что в преддверии самоубийства гоголевский Пискарев находится во властных и мучительных объятиях именно наваждения, галлюцинации: «…сновидения сделались его жизнию, и с этого времени вся жизнь его приняла странный оборот: он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во сне.»

 Отметим и следующее: как у Гоголя, так и у Набокова видение, наваждение и галлюцинация есть своего рода апофеоз заполняющих всю жизнь без остатка «извращений души».

 Так, в «Приглашении на казнь» Набоков рисует явно извращенный и извращенческий мир — рисует с затаенным упоением.

 Например, об извращенно-патологической «идиллии» Цинцинната с его тюремщиком, Родионом, мечтательно и изощренно сказано: «У Родиона были васильковые глаза и, как всегда, чудная рыжая бородища… Родион, обняв его как младенца, бережно снял, — после чего со скрипичным звуком отодвинул стол на прежнее место…, а Цинциннат ковырял шнурок халата, потупясь. Стараясь не плакать.»

 От этих витиевато-ласкательных строк становится отчетливо мерзко на душе — галлюцинация воплотившейся в «плоть и кровь» жизни вопиющей мерзости настолько явственна и ощутительна, что ее, кажется, можно даже потрогать…

 Гоголь в сравнении с Набоковым в своей художественной трактовке наваждений-галлюцинаций целомудреннее, пожалуй, даже возвышеннее.

 В «Невском проспекте» Гоголя среди наваждений-галлюцинаций есть все же отблески какого-то света — как бы отзвуки неведомого чуда, несказанной гармонии, возвышенной и светлой тайны, хотя реально свидетельствуют они вовсе не о прекрасном, а таят в себе лишь одно единственное — обман и пошлость.

 Но пошлость — все же паскудство, а у Набокова в «Приглашении на казнь» мы видим как раз торжествующее, упоенное собой паскудство, принявшее облик колдовского наваждения-галлюцинации, которой, несомненно, и является вся описанная Набоковым в «Приглашении на казнь» история пресловутой неудавшейся «казни» Цинцинната.

 Показательно, что течением исторического времени галлюцинации-наваждения, отраженные в художественной литературе, как бы духовно деградируют — жутко-извращенного в них становится все больше и больше.

 Исторические горизонты в ХХ веке становились все мрачнее и мрачнее, — и литература послушно и зеркально отражала это.

 У Андрея Платонова в «Котловане» злобным наваждением становится буквально все им изображаемое. Собственно, никакой «яви жизни» в «Котловане» уже и нет: явью становится откровенная галлюцинация — люди роют и роют котлован-могилу сами себе.

 Уже и саму здоровую, осмысленную и полноценную жизнь можно назвать в контексте «Котлована» лишь галлюцинацией, а отображенная Платоновым так называемая реальность — просто запредельна, недоступна для постижения здравым умом, как естественным образом запредельны «художественные детали» подлинного ада, где грешники «поджаривают» сами себя на огне всепожирающей страсти, веря при этом в счастье, расцветающее из пепла их загубленных жизней.

 Известно, что «пограничные» состояния сознания — между сном и бодрствованием, полуобморочным трансом и уравновешенным «трезвомыслием», даже между психической вменяемостью и сумасшествием — очень часто обнаруживают в человеке «сверхспособности»: повышенную восприимчивость к телепатии, обостренную интуицию, элементы ясновидения и пр. Эти состояния используют врачи-психотерапевты и профессиональные маги, стремясь вызвать у своих клиентов-пациентов галлюцинации своего (или их) уже реализованного намерения в целях последующей действительной материализации этого намерения в физической жизни…

 В известном смысле подобную материализацию наваждений-галлюцинаций мы нередко наблюдаем и в художественной литературе.

 И мы всерьез можем назвать истинного писателя-творца магом или волшебником, каковыми, кстати сказать, некоторые выдающиеся писатели (тот же Набоков, например) себя втайне и считали.

 Только всегда ли являются писатели такими, уж, добрыми волшебниками, милыми чудесниками, славно «насылающими» на читателя светлые колдовские чары своих добрых и милых чудес? — Едва ли. Ведь, взял, да, и создал уже в зрелые годы Набоков свою знаменитую теперь на весь мир «Лолиту» — выпустил в мир свою двенадцатилетнюю «фею любви», обворожительно греховную до умопомрачения… И все теперь, вопреки уголовным занонодательствам разных стран мира и всеобщей праведной борьбе с педофилией, в это наваждение, как зачарованные, верят и верят — фильмы про «Это» или о том «Как Это было» снимают , сами себя Лолитами называют и играют в то, что их, таких нежных, хрупких и маленьких, соблазняют здоровенные дяди с большими усами (и не только усами)…

 И зачем все это было «измыслено» таким, несомненно, ярким и необычайно умным писателем как Набоков? Да, и не просто «измыслено», а выпущено в мир как гипнотически действующая галлюцинация, вскоре ставшая вполне массовой в силу свойственной ей необычайной «духовной плотности», почти материальности.

 Ну, что ж, приходится теперь жить и с тем, что множатся у нас уже и Лолиты… Делать нам с этим уже нечего — искусство есть искусство, магия есть магия, а колдовство есть колдовство. И сила «оных» огромна.

 Мы подозреваем, между прочим, то многие художники слова так или иначе (сознательно или бессознательно) пользуются своей неординарной, иногда просто необычайной духовной энергетикой в творчестве, внедряя ее в создаваемые ими образы, как бы пронизывая ею свои произведения. И это не всегда замечательно, а порой — небезопасно для читателя в духовном плане, может «заразить» или околдовать как «флюидами» красоты и добра, так и «испарениями» уродства и зла.

 И художественное творчество тогда становится откровенной разновидностью магии.

 Вспомним хотя бы роман Достоевского «Бесы».

 Откуда взял Достоевский, что революционеры намеренно творят одно лишь зло и злонамеренно утверждают «царство зла» под прикрытием идеалов добра, являясь в действительности самыми настоящими, самыми реальными бесами? Из знаменитого тогда нечаевского дела с убийством студента Иванова в «эпицентре»? Вряд ли. Это был, конечно, живописный и крайне мрачный эпизод русской революционной истории, но не более того. Героизма, благородства, идеализма и самопожертвования «ради блага народного» многих и многих сотен русских революционеров этот эпизод не отменяет.

 Дело же в действительности состоит в том, что Достоевский (как и Гоголь, как и Эдгар По, Кафка и многие другие писатели-творцы) был, прежде всего, визионером и отчасти магом — был способен как художник слова видеть иную реальность, чем обычные люди, реальность духовных сущностей, духовных субстанций, окружающих материальную жизнь и отчасти растворенных в ней, а затем умел гениально воплощать эту невидимую реальность в художественной литературе.

 Подобную «иную реальность», невидимую для обычного человека, Достоевский, несомненно, и видел, и любил (отчасти бессознательно) и потому чаще всего и отображал. Причем, не только в «Бесах», но в той или иной мере во всем своем творчестве.

 Или вспомним Блока.

 Конечно, в его революционной поэме «Двенадцать» есть «бесовщина», о чем уже в революционные годы писал отец Павел Флоренский.

 Чувствуется, отчетливо чувствуется в «Двенадцати», что это — апофеоз настоящей бесовской вакханалии, апофеоз ее колдовского темного угара, напоминающий «пляски смерти». Ничего духовно светлого, никакой действительно очищающей революционной грозы, никакого духовного преображения в поэме нет и в помине — только разгул диких страстей, дикой воли, причем, воли именно бесовской.

 Александр Блок тоже был визионером. И он, как Достоевский, как Гоголь, отчетливо видел несветлые «миры иные». Только Блок имел несчастье в финале жизни этим своим визионерством поэтически вдохновляться — слушать «голос революции» и т. д. И финал жизни Блока оказался потому особо трагичен — как возмездие за духовное слияние с миром нечисти и зла Блок «потерял дар речи», потерял способность творить, а в конце концов и жить.

 Но, ведь, глубоко несчастлив был в конце жизни и Гоголь. Героев его «Мертвых душ» Николай Бердяев не случайно назвал «духами русской революции» в своей знаменитой одноименной брошюре революционных лет — это действительно на самом-то деле настоящие мерзкие бесовские хари, все эти Ноздревы, Собакевичи, Плюшкины, Коробочки. Они — вневременны, они есть — бесы, всегда так или иначе орудующие в жизни и в благоприятных для духовной нечисти условиях непременно становящиеся «движущими силами нашей революции».

 И сам Гоголь прекрасно понимал, что он создал, кого и зачем выпустил «на Свет Божий»… Это и мучило Гоголя, неописуемо терзало его в финале жизни.

 К тому же трагедия Гоголя еще и в том, что своим духовным взором он видел только зло и уродство. Ведь, невыносимо больно быть, например, ясновидящим, как бы прикованным «свыше» только лишь к созерцанию ада кромешного… А вопреки всему детскому веселью и юмору «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголь таковым и был — страдальцем, вечно созерцавшим «сцены из жизни Ада».

 Блок, как и его духовный учитель, Вл.Соловьев, визионером быть сознательно стремился.

 Со стремления к визионерству Блок и начинал свой творческий и духовный путь. Только видел ли действительно Александр Блок неземной свет небесной женственной красоты вслед за Вл. Соловьевым или просто подражал своему кумиру и учителю? — Нам кажется, что ближе к истине второе: только подражал, погружался в пучину юношеского вымысла, а настоящего «света небесного» так и не увидел и в творчестве своем не запечатлел. Действительно увидел духовным взором и запечатлел в своей поэзии Блок одно единственное — «страшный мир», не лишенный прекрасного, но жестокий и трагический, наполненный мятущимся, не знающим умиротворения демонизмом.

 А, вот, от личного облика и творчества Вл.Соловьева действительно веет неземной гармонией и мистическим неземным Светом, воистину «светом небесным». Это абсолютно очевидно.

 Дело даже не в собственно философском или нравственном содержании конкретных и особенно больших сочинений Вл. Соловьева, — таких как «Оправдание добра». Дело в том, что все эти соловьевские произведения могли быть написаны только в особом состоянии сознания — состоянии надмирного духовного «парения», когда зримы и близки светлые и прекрасные «миры иные», а бесконечно мала и далека вся проза земной жизни, вся ее сутолока, духовная ущербность.

 Именно этим творчество Вл. Соловьева и притягивает к себе самых разных людей разных поколений и мировоззрений, для которых сами философские построения Вл. Соловьева подчас «темны», далеки и непонятны, притягивает — воистину, как мистический духовный магнит, как сгусток пронзительно светлого духовного излучения.

 Так что духовный свет — это тоже реальность художественной литературы.

 Только все же так, уж, исторически сложилось, что более рельефно, выпукло и зримо отображены художественной литературой духовные явления и силы мрачного, демонического, а порой и действительно бесовского свойства. Без Мефистофелей и Воландов разного калибра, без видений, наваждений, галлюцинаций и несветлых «чудес» с ними связанных, художественная литература почти никогда не обходилась.

 С позиций неукоснительного жизненного реализма и даже просто по-человечески это, может быть, и вполне понятно, но все таки жаль…

Сергей Носов