Владимира Михайловича я не видел лет двадцать.

Думал, что он нежилец.

С возрастом так часто бывает: встретишь знакомого, а тот, как пулемет спешит, рассказывает, бормочет беззубым ртом, слюнями давится. Мол, того нет, и этого тоже нет, а тот, с которым за партой сидел, рыжий такой, кудрявенький, вообще уже сгнил на кладбище.

Так что встреча с Владимиром Михайловичем, высохшим, как египетская мумия стариканом ассоциативно всколыхнула в памяти фильм «Возвращение живых трупов». Лицо серое, избитое морщинами, изъеденное рябинами, губы узкие со следами инсульта и только карие бегающие глаза свидетельствуют о жизни.

Не удержался, спросил:

– Владимир Михайлович, а вам сколько настукало?

– Мне-то? Ох, много, Саша! Много! Столько не живут! Я в войну родился – помню, бомбили нас, ой как бомбили, я в сарае прятался!

– Так значит, вы до войны родились, — вспомнил я, что Владимир Михайлович 1935 года рождения.

– Рад, рад видеть тебя, Саша! Я ведь один-одинешенек остался! Один, как монастырский затворник. Но у меня к тебе дело. Важное. Пойдем, пойдем ко мне, дорогой, расскажу. Я недалеко живу.

Пойдем – так пойдем. Когда-то давным-давно я с Владимиром Михайловичем ходил в одно ЛИТО. Он писал стихи, я – рассказы. Нам тогда здорово доставалось от руководителя за ущербность, убогость и пессимизм. Но по-другому мы писать так и не научились.

– Здорово, что я тебя встретил, — не успокаивался Владимир Михайлович. – Помнишь, мой стих «Умирать не хочется никому, потому что жизнь одна стоит на кону»?

– Это же классика! – поддел я. — Конечно, помню.

– А я теперь в этой классике живу, мой хороший!

– Да ладно вам, Владимир Михайлович, прибеднятся! Вы ещё всех нас переживете!

– Нет, Саша, пора и совесть знать, — он по-стариковски хитро улыбнулся. – Я тут в журнале шуточку прочитал про одиночество, что одиночество – это когда тебя некому забрать из морга…

Однокомнатная квартира поэта местного масштаба ничем не отличалась от хрущевок его ровесников. Тесная, как собачья конура прихожая с обвисшими обоями, совмещенный санузел, сырость и устоявшийся запах лекарств.

– Саша, может, выпьешь?

– Запросто…

Владимир Михайлович встал на табуретку и вытащил с антресолей бутылку водки. Ещё советской поры.

– Я лет тридцать не употребляю после первого инсульта. А эту ещё по талонам покупал…

– Раритет! «Водка русская»! Не выдохлась?

– Сейчас проверишь и скажешь! А то может, зря я храню четыре бутылки?

Владимир Михайлович сгоношил незатейливую закуску. Живенько настрогал огурцов с помидорами, разогрел макароны с котлетой, поставил на плиту чайник.

– Дело у меня к тебе, Саша, есть…

– Дела, Владимир Михайлович, у прокурора, у нас какие дела?

– Я тебя, Саша, давно знаю, как человека честного, порядочного… До конца своих дней буду помнить, как ты за меня на семинаре вступился! А все остальные друзья-товарищи языки в задницу спрятали. Так вот, Саша, сколько я проживу – одному Богу известно. Родных у меня нет – хоронить некому, — Владимир Михайлович посмотрел мне в глаза, как ребенок, просящий в магазине дорогую игрушку. – Похорони меня!

– Да я раньше ласты склею.

–Ты ещё молодой. Вот возьми! – старик достал завернутые в газету деньги. – На Михайловском кладбище похорони!

–Там высоких начальников хоронят…

С отцом Сергием я договорился, цена вопроса — сто тысяч… Тут сто пятьдесят – хватит и на похороны, и на поминки.

Я пересчитал деньги.

– Расписку написать?

– Не надо! Иди с Богом! И водку забери – дома выпьешь!

Вот так, между делом, стал я душеприказчиком. Иной раз жизнь так закрутит, так навалится, что не продохнуть. Вроде и расстался бы с ней, опостылевшей, без сожаления. А теперь нельзя. Деньги получил. Слово дал – надо держать.

Олег Гонозов