Когда-то меня удивил Владимов – массой специальных, морских слов в «Трёх минутах молчания». Помнится, я даже умудрился такое словоприменение объяснить. – Теперь я читаю «Собаки Европы» (2019) Бахаревича и удивляюсь: зачем так наполнен текст словами из лингвистики? Зачем «я»-повествователь аж погружает в эту науку? Ведь утомляет!

Что если это местное явление для данного текста? Тогда я пропущу. Хорошо, читатель?

Кто не впервые меня читает, знает, что отчитываться в процессе чтения меня заставили плохие времена: редко попадается роман, который по прочтении я могу назвать художественным. А вокруг-то зачастую он считается художественным. Мне из-за по-моему-нехудожественности вещь быстро надоедает, а дочитать до конца надо, иначе можно ошибиться с оценкой. И отрицательная ж оценка тоже имеет свою ценность. Для истины. – Вот я и придумал начинать отчитываться о чтении, как только возникает скучность. С перенасыщенностью словами типа «диакритики», «диграфов», «дифтонгов» вы, читатель, поймёте, как мне стало скучно.

Хм. Изобретённый язык бальбута оказывается очень годным для «свободы от» и не годным для «свободы для». «Даёшь вседозволенность!» – девиз автора?

Что аналогичное я знаю? – Бытийность русского и собственничество немецкого языка. – У немецких детей головы имеются, а у русских головы есть.

Так я оказался перед подглавой 4. – Глянуть, что ли, сколько тут глав вообще? – Кошмар! В конце есть бальбуто-русский и русско-бальбутанский словари. Длинные! И грамматика!

Подглав – 16.

Я не буду переводить, если автор этого захочет. Я сомневаюсь что может быть отнесено вообще к искусству то, что требует пословного перевода в ходе чтения текста на русском языке. Ибо считаю – по мысли Натева – что неприкладное искусство это непосредственное и непринуждённое испытание сокровенного миротношения человека. А прикладное призвано усиливать знаемые переживания. Ни одно, ни другое не может в себе содержать куски текста, требующие некое место текста бросить, полезть в словарь в конце всего текста и потом каким-то образом уметь вернуться в брошенное место. Так можно только издеваться над читателем.

Вживаться в переживания «я»-повествователя по единоличному обладанию изобретённым им языком я не могу: я как-то особенно неспособен к языкам. А идёт описание этих переживаний.

Дальше я не понимаю. Вроде не должно тут быть мистики.

Как могло прийти «я»-повествователю электронное письмо с предложением научить  бальбуте? – Хорошо, «я» несколько месяцев ходил среди толп и громко говорил на этом языке в мобильник. Минск (дело происходит в Минске) не такой уж большой город, и на него мог пару раз наткнуться человек, знающий толк в искусственных языках. Такой мог сообразить, что «я» именно на нём говорит. Но как незнакомец мог узнать адрес электронной почты «я»? – Или мог? – Я вспоминаю, как я раз попросил знакомого компьютерщика найти мне электронный адрес одной журналистки. Назвал ему имя и фамилию, и он адрес мне прислал. – Но как незнакомец мог узнать имя и фамилию «я»? – Или и это мыслимо. Он мог проследить, где тот живёт, и с адресом явиться в соответствующий ЖЭК (или как это теперь называется в Белоруссии?) и уговорить – за деньги – чтоб ему сказали имя и фамилию по адресу. – И тогда – никакой мистики.

Хм. Всё обернулось проще. «Я», оказывается, на каком-то сайте написал перевод существующего (я проверил) поэта на бальбуту.

Ого. Этот Каэтан (отозвавшийся) сумел запомнить стихи на бальбуте. И тем тронул сердце «я». (Они договорились встретиться, да «я» Каэтан не понравился. За молодость. Но тот, вот, сумел «я» всё-таки тронуть. Денис Козлович его звали.)

На чёрта такой сюжетный ход, что: надо, чтоб нравился человек?

5.

В этой главе «я» показался мне таким экзальтированным… Близок к помешательству. Как персонаж Достоевского. Ну что была за проблема – прийти в дом после знакомства с Козликом (так стал звать «я» Козловича) раньше Верочки? Надо быть совсем не в себе, чтоб долго не уметь вставить ключ в замочную скважину. – Он что: может любить только одно существо? Раз появился единомышленник Козлик, значит нет Верочке?

6.

Вот! Есть недопонятность.

Я ж подумал, что говорение на изобретённом языке – это аналог бегства из дурной действительности, например, в природу. (Что действительность – дурна, то и дело мелькает не в центре внимания {например, в этой главе – формализм в почётном карауле девиц у памятника Победы}.) И вдруг, после трудов разговора на бальбуте:

««Вы женаты?» — спросил неожиданно Козлик, когда мы замолчали, чтобы отдохнуть, и уставились на пробегающих мимо людей, чувствуя к ним лёгкую зависть».

За что? – За то, что те – обычные?.. В отличие от этих двоих, заумных… – Но убегающие вон из дрянного мира не могут завидовать оставшимся…

«Им было значительно проще жить. Они казались нам такими лёгкими и беззаботными, словно райские птицы. Райские птицы в центре Минска».

То есть автор, если его не отделять от «я»-повествователя, не романтик.

Почему я вздрогнул от недопонятности? – Это для меня признак происхождения текстового элемента непосредственно из подсознательного идеала. Такое порождение не может быть общепонятно.

Я прервался чтением и лёг грудью на диванную подушку, положенную на подоконник. – Завтра декабрь, а тут – рай земной. Не жарко. И воздух прохладный, и окно моё уже в тени. Двор пуст. Суббота. Пуст двор от людей, легковыми, наоборот, он набит до отказа. Все сидят дома. На небе – ни облачка. Дерево под окном шевелится самыми своими тонкими веточками. Но абсолютной тишины нет.  Что-то тихо гудит. А, это вентилятор моего компьютера. Ещё два соседа этажом ниже разговаривают. На иврите. Пускают дым в окно. Я язык не знаю – всё равно, что гудение компьютера их разговор. А вот ещё одно тихое гудение: в ослепительно-голубом небе прогуливается над городом самолёт с винтовым двигателем.

Только кошка одна или другая беззвучно и медленно пройдут по двору. Сытые. Ей щёлкнешь пальцами – остановится, поднимет голову, посмотрит, вдруг всё-таки я ей что-то брошу, хоть я этого почти никогда не делаю. – Удостоверится, что в руках у меня ничего нет, и идёт важно дальше. Вся такая самодостаточная. И опять во дворе пусто.

Хорошо. Ни одной мысли в голове. Время, полдень, как бы замерло. Словно так, неизменно всё, будет длиться вечно.

И я понял, почему персонажи в книге позавидовали простым людям. Сами Козлик и «я» просто устали от своей бальбуты. Всё хорошо в меру.

Надеюсь, что в книге не долго продлится это витание в эмпиреях. Не зря у «я» есть Верочка, а Козлик спросил, женат ли «я». Трудно читать про эмпиреи.

Опять непонятность.

«То есть: ты живёшь не один? — спросил Козлик, и я сразу понял, что он имеет в виду. Конечно, можно было спросить: tau imatuzu kvinutima? — ты имеешь женщину?

.   .   .   

ты не один? — и это могло значить и брак, и дружбу, и сотрудничество, и состояние в эту самую секунду, и ничто ничему не противоречило.

Такой уж я придумал язык.

Патологически не способный на гнёт и унижение».

Так почему «не способный», если «можно было»?

Вздорный этот «я». Ушат неприязни вылил на советский Минск: «бетонных гробов», «полуживой лес», «грязное озерцо», «гнилой запах воды», «по загаженной тропе»… Про поставленный в 1972 году памятник Янке Купале: «из этой неудобной позы». – Смотрите, что там неудобного?

Возмущает меня и вдруг написанный ряд предложений на бальбуте. – Не буду переводить.

Или простим. Ну, экзальтированный тип этот «я». Куда ни занесёт его вдруг… Вот – укатил от Козлика на его велосипеде, и тот его еле нашёл.

Так. Мистика в рассказе «я» Козлику (на бальбуте, мол), как он познакомился с Верочкой. «Я», мол, позвонили (когда он получил деньги в наследство от умершей бабушки) с незнакомого номера и предложили снять квартиру. Он туда пришёл. Заснул. Проснулся – Верочка. Которую, незнакомую, он недавно видел выходящей из кафе, стрельнувшую тогда в него глазами, которую он хотел догнать и не догнал.

И знай теперь: это мистика рассказа или явная…

«…нет никаких причинно-следственных связей».

А ведь это – содержание идеала ницшеанского метафизического иномирия, а тут – слова персонажа, этого «я». Но это – вследствие того, что это прямые слова о свойстве иномирия – не может быть в подсознании автора. То есть передо мной – иллюстратор ницшеанства, а не художник. Одно дело, если Чехов берёт и заставляет Треплева беспричинно поправить галстук дяде. А другое – если Бахаревич вкладывает абстрактные слова-резюме об иномирии в уста своего персонажа. Чехов – художник, а Бахаревич – нет. У Чехова в сознании иномирия нет. Только в подсознании оно. А Бахаревич про суть ницшеанства знает.

7.

Эта бальбута, как какой-то бог, заставляет жить упрощённо… (Соответственно наступившей реставрации капитализма?)

«Я» мимоходом презирает «пресидента» и простака-белорусский-народ, уважающий людей из заграницы (те ж говорят на незнакомом языке), переходящий улицу только на зелёный свет…

Ну ясно, «я» и Козлик считают себя сверхчеловеками, а остальных – недочеловеками.

И. Интонация повествования стала вдруг такая, будто сейчас что-то произойдёт из ряда вон, хоть Козлик просто пригласил «я» к себе домой.

Хм, неужели будет гомосексуальная сцена?

Пришли родители Козлика, и папа что-то в чём-то «я» подозревает. Напряжение переменило тональность.

(Меня почему-то занимает это упрощённое пересказывание читаемого своими словами. Я так погружаюсь, что ли, в то изменённое психическое состояния, что хочет автор?)

Папа почти вытолкнул «я» на балкон и прямым текстом клеймит «я» гомосексуалистом и чтоб убирался.

Как он это почуял? Это опять непонятно. И пока не понятно, верно ли это…

(Или это естественно? Ницшеанцы ж – исключительны. Значит, и гомосексуализм для них доложен быть естественным? Или таковы не ницшеанцы, а недоницшеанцы, для которых нет принципиально недостижимого иномирия?)

Нет, очень уж пунктирно я пересказываю читаемое.

8.

В конце прошлой главы их компания языкоблудов увеличилась на одного – на Каштанку. Старшего школьного возраста.

А я не понимаю: какого чёрта Бахревич всю эту исключительность выдумал? Неужели для того, чтоб продемонстрировать отсталым восточным славянам, гордым своим традиционализмом (усиливающимся теперь в мировом масштабе на фоне захлебнувшегося глобализма), насколько они, восточные славяне, отстали от витрины прогресса? Мы, скажем, заливаемся от хохота, что там 28 полов различают. А этот Бахаревич нам – фигу. В виде своего романа: мужланы-де вы грубые. Но – аккуратно. Книгу аж пустили на конкурс на соискании премии «Большая книга». (Там в жюри, говорят, либералы окопались.)

Только я это написал, как прочёл филиппику Каштанки против общества Потребления…

Хотя. Именно оно ж и породило ПП, престижное потребление. Недоницшеанцам – ПП в виде бальбуты.

Мелькнул ухажёр Каштанки, отваживаемый ею, Буня. – Будет конфликт?

9.

По числу глав я уже за серединой романа, а ничего ещё не началось.

С чего всё начиналось? – Олег Олегович, «я», у следователя по поводу трупа Козлика темнит, что его не знает…

Что странно – я совершенно не протестую, читая строки переливания из пустого в порожнее про лингвистические переживания. При чтении иных авторов я ведь язвлю, что автор нагоняет количество страниц.

Так. Мелькнул намёк на… На что? Ну, предположим, на свальный грех.

Я ведь почему так выпячиваю сторону своего чутья? Он у меня рабочий орган по нахождению недопонятного, которое, возможно, есть след подсознательного идеала. – Пока-то я не понимаю, зачем Бахаревич всё это написал.

Итак, он позвал этих двоих к себе домой. Опять все улеглись на пол. Почему-то это «я» волнует. (Вот ведь подлец, если к извращённому сексу подводит.)

Так. Я ошарашен. Каштанка попросила рассказать не на бальбуте, как раз её родители не взяли в Берлин, оставили с тётей. Какое-то длинное отвлечение – куда? В сказку, что ли… Тётя её привезла к бабушке.

Оборвано.

И, предчувствуя (мистика?) возвращение домой Верочки, ОО (так звала Олега Олеговича Каштанка) друзей выгнал, буквально выгнал из квартиры.

Дразнит ЧЕМ-ТО автор… Нагнетает.

10.

Эта Верочка, оказывается, какая-то приходящая жена… По свободному графику.

Посещений друзьями квартиры ОО уже было много. И – ничего.

Так. Буня пришёл ОО бить. За Каштанку. На лестнице говорят. Буня потребовал показать квартиру. Убедился, что там не бордель. ОО рассказал ему про бальбуту.

Хо. ОО стал его учить бальбуте. И было трудно, потому что Буня во всём ждал практического смысла, а тут его не было.

Антипотребительская и антикапиталистическая книга?

Буня решил выучить бальбуту, чтоб так ублажить Каштанку. Ушёл только утром.

11.

Хм. Идея в том – скажу по-своему – что творчество (а освоение нового языка – творчество) преображает человека из обычного в… нового. Коммунистического?

Так. Каштанка по эл. почте прислала ОО цитату на каком-то неизвестном языке. Они решили встретиться.

Не соскучишься с этим Бахаревичем.

Встретились они в очень дорогом кафе, что дало повод ОО думать очень антикапиталистически.

Каштанка сказала, что Козлик признался ей в любви.

А ОО вдруг описан как опустившийся выпивоха. Здорово старый. Седой.

Козлик, оказывается, придумал для себя и Каштанки свой язык, язык любви.

Почему-то ОО очень разозлился на Козлика за изобретение ещё одного языка – форнаталь. Предатель, мол.

Я этой злости не понимаю. Не думать же про ревность у такого не от мира сего человека, как ОО. – Неужели это всё – какая то сложная система образов?

«Форнаталь, блин. Форнаталь! Козликанто! Вот урод. Я выкурил сигарету, вторую, третью и почувствовал, что трезвею, а внутри меня росла тошнотворная, чёрная злоба, с мохнатыми толстыми стеблями, жгучая и одуряющая злоба, почти что ненависть. Она наливалась ядом, она тащила свои тяжёлые листья через весь город, нависая над проспектом, она простиралась вплоть до северной окраины моего большого города, она закрывала своей чёрной тенью многоэтажку в тёмном микрорайоне, она знала, что ей нужно отыскать в этом лабиринте одинаковых квартир. Существо под названием «Глупый маленький козлик», мелкое, убогое создание, которое бросило мне вызов.

Форнаталь.

Вот же падла.

Я ему покажу форнаталь».

Какая роскошь слов. А почему зло, не понятно.

Неужели это попытка показать, что новый человек невозможен? Что человек неизменен? (Бахаревичу плевать, что нет ничего неизменного?.. Или он таки ницшеанец, который Этот мир за изменчивость-то и ненавидит. И – идеал его есть иномирие неизменности какой-то метафизической? И потому появление прежде ЧЕГО-ТО окружено было такой пристрастной таинственностью: ожидалась «фэ»-изменчивость человеческая – половое извращение.)

За-гад-ка.

Господи… Выдаст Козлика Буне на физическую расправу? С использованием бальбуты? И тем перечеркнёт возможность творить новых людей новым языком? И потому в начале был труп Козлика?

Если так – это будет блестящий пример того, что Вейдле называл искусством вымысла, отличающимся от искусства слова, хоть оба обеспечивают иначе-невыразимость ЧЕГО-ТО. И порождение чего очень легко помыслить произошедшим непосредственно от подсознательного идеала Бахаревича. –  И достигнута будет предельная точность самовыражения. Совсем не обязательно о незнаемом. О знаемом. О вечности мерзкой человеческой природы. То есть с качеством романа – эстетическим, а не художественным. Ибо никакого подсознательного идеала нет. Есть вполне себе осознаваемая идея.

Ну-ка, что там дальше на самом деле?

Хм. ОО Козлика всего лишь изгоняет из бальбутян. Ну, Козлик дал пощёчину Каштанке. Ну, Буня его вывел из квартиру и набил, пока тот не вырвался и убежал. Ну Буня вернулся, и его выгнала Каштанка. – Как же с трупом?

Так. Они уснули, ОО и Каштанка, на одной кровати, и утром пришла Верочка.

Так. Не вполне понятно, человек ли Верочка… – Мистика?

Почему-то ей запрещено поднимать плед на кровати (под которым сейчас прячутся ОО с Каштанкой).

У ОО галлюцинации с этой Верочкой?

12.

Теперь я вспоминаю, что вначале следователь поставил диктофон и запер подозреваемого в комнате с ним. Чтоб излагал. А перечитав, увидел, что Козлик покончил с собой. То есть я, в общем, всё правильно предвидел. Какая разница, физически или морально убить человека… Но тогда не понятно, почему тут не конец.

Каштанка всё следователю рассказала. ОО выпустили из милиции.

Впрочем, вот всё кончилось. Но. Кончилось то, что было под номером I под названием «Мы лёгкие, как бумага».

Под номером II следует что-то под названием «Гуси, люди, лебеди». Из 6-ти подглав. Просто вся вещь дана одним файлом. И подглава 16 (найденная, помните? в самом начале моей статьи), оказывается, это глава чего-то под номером VI и названием «След».

Ну и ну. Мне ещё читать и читать…

Во второй вещи какая-то антиутопия. В ней Бахаревич решил выразить своё «фэ» перспективе объединения с Россией. Завуалированное такое «фэ». С ассоциациями на немецкую оккупацию (полицай есть в деревне), с негативом, что надо по призыву в армию (это называется идти в москали, что довольно оскорбительно с российской точки зрения) отправляться на многие тысячи километров от Белоруссии; с другим негативом, что искоренено почти всё белорусское и заменено русским, что была когда-то Белоруссия республикой, а теперь она в стране фашистской по сути. СССР, мол, не только восстановлен в прежних границах (на юге, по крайней мере), но и включает в себя и Афганистан и Камбоджу (если под городом Ян Пень понимать Пномпень). В результате люди стали какие-то оболтусы (понимай, с иными империей и управлять нельзя). – Дано всё с точки зрения самого умного из оболтусов, Молчуна. Этакий примитивизм изложения царит. Стиль настолько выдержан, что читаешь, как заворожённый. Тем паче, что белорусский  менталитет, похоже, не вытравлен на 100% и ждёшь, не восстанет ли он.

В чём они, остатки белорусского менталитета? Неужели в бегстве Молчуна из дурной действительности в любовь к… гусочке? Или в тёмной тяге к Западу, к Германии?

««Заберите меня, пожалуйста, отсюда… Я вам за это дрова колоть буду, за детьми смотреть»».

Или это – издёвка над прозападными белорусами нашего времени?

Какой-то юродивый есть в деревне, пан Каковский. Понимай, всё не примирится со вхождением Белоруссии в единое государство с Россией.

Не фига себе!

«Или вот на Париж наши пятнадцать лет назад бомбу сбросили…».

Действие происходит в 2049 году. Я пишу это в день, когда США ракетным ударом убили в Багдаде иранского генерала, бывшего там гостем. И Иран пока только говорит, что отомстит.

В антиутопии что: всё можно? Как могли «наши» в 2034 году сбросить бомбу на Париж, а 3-я Мировая война не началась, и жизнь людей на планете продолжилась, вот, идёт 2049 год, и как ни в чём не бывало?

Хм. Диверсантку, вот, сбросили в их лес. Молчун её видел. Она его не убила… Молчуну что-то надо у неё спросить, и он её не выдаст. – Сказка.

4.

Я, кажется, понял. Бахаревич издевается над сегодняшним положением Белоруссии и России, когда они обе являются для Запада токсичными странами, обложены разными санкциями Запада. Беларусь – за авторитарный режим и нарушение прав человека в 2006 году. Россия – за аннексию Крыма, за отравление Скрипалей и т.д. (Всё – их формулировки, красивые.)

Девки из школы Молчуна мечтают увидеть красавца-шпиона… Нет никаких патриотических чувств…

Любка:

««Я бы сначала шпиону пару вопросиков задала, — Любка расправила на коленях тёплое платье. — Расспросила бы его, что и как. Там, в его Шпионии. Как там они живут. Интересно же. У них там как у нас всё — или трошечки по-другому»».

Либералы ж что: думают, что народ забыл, как они продавали родину в 90-е – российские либералы, по крайней мере, и твердят теперь, что без западных технологий РФ точно пропадёт. Хотят опять власти лёгкого (на колонизаторский страх и риск), сытного компрадорства ради. Белорусские, наверно, не далеко от российских ушли.

А диверсантку автор сделал красавицей… И заставил её при переодевания в гражданскую одежду догола раздеться. А Молчун видел. И влюбился, понимай.

Так. Она его угощает.

«Напиток богов.

Настоящее шпионское кофе.

Кофе оттуда».

Наверно, всё-таки над косящими на Запад Бахаревич подтрунивает.

Кстати, а сколько часов термос держит тепло? – «Средняя длительность поддержания пищи и напитков тёплыми равна 6 часам. Но если сосуд долго не открывается, разные модели могут удерживать тепло от 12 часов до суток». – Ну разве впервые за сутки Стефка открыла термос? Или я заедаюсь?

А что удивительно? Что – это уже второй раз – Молчун мечтает уменьшиться, чтоб влезть на свою гусочку и не раздавить её. Ну так я понял.

Это над кем и чем автор смеётся? Глава называется «Гуси, люди, лебеди»…

Бац. Стефка пользуется языком бальбутой для связи. И говорит, что его завезла в Германию – можно понять – Каштанка (из предыдущего рассказа).

Поговорила она на бальбуте с каким-то кубом. А потом этот куб разгадал (и визуализировал) предмет увлечения Молчуна – гусочку.

Заворот мозгов.

Каковским Стефка заинтересовалась… (Молчун по её просьбе обо всех сельчанах рассказывает.)

Какая-то тончайшая насмешка.

Стефка хочет сделать видео жизни этой деревни. Чтоб опозорить, понимай, новый СССР перед населением Запада.

5.

О. Стефка ему рассказывает «про науку жить вместе и никого не ненавидеть».

Понимай, сейчас в Белоруссии все живут с ненавистью друг к другу.

Хм. Гусочка Молчуну нужна, оказывается, чтоб на ней улететь на Запад. А со Стефкой он считает, что между ними что-то завязывается. – То есть насмехается автор и над наивным Молчуном.

6.

Теперь Молчуна вербует майор Лебедь, прибывший искать диверсанта и поселённый жить в дом отца Молчуна. (Зачем-то отец его назвал Ваше высокоблагородие… Сословия, что ли вернулись в 2049 году?)

Заставляет читать это бахаревичское нагромождение с интересом только сохраняющийся примитивизм какой-то. «Полицай… Солтыс [в Польше выборное лицо в сельском сходе]».

««Веди к солтысу», — сказал майор решительно, а сам всё будто что-то в голове записывал».

В школе телесные наказания… Вообще какая-то средневековая грубость реет.

«…нахмурился вдруг солтыс. Обернулся, на солтысиху кулаком замахнулся…».

Всё с точки зрения пятнадцатилетнего пацана, тёмного, деревенского.

Ну и недопонятность, вот, тут как тут: зачем майор Молчуна с собой водит на опросы главных людей в деревне? Не для того ж, чтоб обеспечивать показ всего с точки зрения этого пацана?

Молчун единственный парень на деревне. Но этого ж мало, чтоб Любка за ним по ночам следила и выследила, что он ходит  (лазит) в запертую Юзикову хату (к Стефке). – Неужели Бахаревич допустил прокол?

7.

Ну одна тайна отпала. Дочка солтыса видела Молчуна лезущего в Юзикову хату, сказала Любке, и девушки решили, что там, судя по репутации Юзика, порнографические журналы.

Хм. Каковский-то – патриот, оказывается, Стефку выдать хочет. Ну и ну. Убил его Молчун.

Ну как к этому относиться? Как к сказке? Типа продажи души чёрту?

8.

Как майор догадался про Молчуна? Очень просто. Раз диверсанта нет в лесу, значит, он в деревне. Значит, его кто-то прячет. Это должен быть самый умный в деревне (остальные б давно засыпались). А самый умный – Молчун.

Как майор Лебедь догадался про Юзикову хату и Стефку в ней, я не понял, хоть там в самом начале его деятельности Лебедь сам сказал, что ориентируется по «рассказам» человеческого тела, которое не может врать. Иметь надо в виду, наверно, что Молчун себя выдал каким-то телодвижением при, например, перечислении полицаем и Юзиковой хаты, как осмотренной.

На изменённое психическое состояние можно спихнуть всю фантастику перестрелки Лебедя со Стефкой.

Главное – вот:

«За ним [Молчуном] никто не гнался — кроме голосов двух чудовищ [Лебедя и Стефки], что убивали друг друга во дворе Юзиковой хаты. Убивали и никак не могли убить. Кроме их лиц, таких живых и таких человеческих. Кроме этого дня, который кричал вслед Молчуну, чтобы он вернулся, выкинул всю блажь из головы и занял чью-нибудь сторону. Сторону царства-государства, которое билось за свои кнуты. Или тёмную сторону, которая билась за свои сказки да байки».

Ни за кого Бахаревич.

Сюрреалистическое стихотворение в конце что значит? – Ницшеанец Сартр свою «Тошноту» тоже сюрреалистически кончил.

Теперь III. «Неандертальский лес».

Связь с предыдущей сказкой в том, что избушка в лесу там и там одна и та же.

Вот только не понятно, как суметь это прочесть. И ведь даже и не сообразишь, на что пожаловаться. – Ну, во всяком случае, ничего не происходит. Образность непонятная. Например, лечение происходит уносом в какой-то нереальный неандертальский лес бабкой-целительницей Бенигной лишнего в больном. Что это за лишнее?.. Больные не персонифицируются. Всё – общо.

6.

Прорезалось какое-то действие к данной главе. Бабку украли и через несколько границ куда-то привезли. К… жениху. На остров. Извращенец? Может, автор так издевается над западным этим поветрием либеральным (28 полов и др.)?

И всё опять немыслимо затягивается. Издевательство какое-то над читателем.

7.

Во дворце этом, жениховском, страшнее, чем в неандертальском лесу. Она ночью пошла бродить. То в библиотеке книга обратно на полку не ставится, то все книги на неё посыплются. Какая-то Олеся из жениха бабкиного что-то высасывает. Тот говорит «печально, по-стариковски. — Всё не так…». Не может бабка найти, из какой комнаты она вышла.

Наутро жених (без имени!) повёз её остров показывать. Говорит, тут Беларусь. В смысле – там – переродилась страна (в проамериканском глобализме, что ли, или в пророссийской бяке какой). – Нич-чего не понять. – Всё вообще всё время, как в тумане каком-то. С точки зрения ум теряющей бабки, что ли?

И вдруг в текст влез автор:

«…А называем мы наш остров так:

…И только я хотел, поставив двоеточие, написать это слово — Кривья (вот сейчас же нащёлкал, без проблем, одним аккордом), только палец потянулся к нужной клавише, как мой Acer Aspire V-5 [интернет говорит, что это – ноутбук] вдруг завис.

На мониторе вместо курсора появилось…».

(Кривичи упоминаются в Повести временных лет.)

Из дальнейшего текста от имени автора выясняется, что те, кто за Кривью – традиционалисты (автор их назвал арийцами {ассоциация с нацистами?}), а им противостоят либералы. То есть моё подозрение в либерастских извращениях на острове и в авторских насмешках над ними не верны. Или… Это ж автор от имени жениха хотел «произнести» слово Кривья. Если автор ни за кого, то не исключено, что в Кривье извращения как-то полярны либерастским. Скажем, если у либерастов сексуально оставляют в покое стариков, то в Кривье именно ими только и интересуются…

Мне нельзя пропускать ни одного шевеления собственной мысли, чтоб почуять, есть или нет тут следы подсознательного идеала автора. Пока я чую яд в обе стороны, своеобразную сатиру, то есть художественности – нет. Причём, даже постмодернистской (пофигистской) тоже нет, ибо очень уж злая сатира, хоть и очень скрытая. Постмодернисты надо всем просто смеются и спокойны. Сама эта изнуряющая затянутость повествования есть издевательство над читателем, ожидающим докопаться до разумного, доброго, вечного, то есть до мещанина с точки зрения автора. Автора-ницшеанца, что ли? И всё сходится?

Ого. Автор впрямую пишет, что в нынешней Белоруссии фашизм и ему оттуда пришлось удрать. Куда-то к морю, понимаю. В Скандинавию, как оказалось.

Булгаков тоже – от страстности – выскакивал из текста «Мастера и Маргариты»… Значит, я прав, что Бахаревич не пофигист. Значит, он тоже экстремист, как и Булгаков. Только Булгаков улетал сверхвверх, так сказать, а Бахаревич – субвниз. Всё сходится с первой частью эпопеи.

Впрочем, вот повествование продолжилось.

Жених, Максим Кривичанин, надеется, что бабка вытравит из него остатки христианства. (Арийцы ж язычники. Гитлер тоже какую-то нехристианскую религию ладил устроить для немцев.)

8.

Так. Этот парень гниёт. Бабка призвана его вылечить. Ну она, как дома, взяла у него лишнее и отнесла в неандертальский лес. Потом ещё одного парня так полечила. И ещё одного, старика. И ещё одного, толстяка. Только силы её тают.

Наконец, расшифровано: «андертальский лес… необузданных желаний». Они – лишние.

Приехали к коммунизму с его принципом «каждому – по разумным потребностям»… – Потом осмыслю.

Чуть не умерла старушка, но не умерла, а ещё и Олесю вылечила.

9.

Максим рассказывает Бабке свою жизнь. И всё у него как-то вдруг меняется. Был прожигателем жизни при компьютере (разбогател, придумав игру), стал богомольным (про вытравливание христианства он со своим автором забыли, что ли?). А потом отвратило его от церкви – батюшка денег хочет. Стал левым – утомился от людей. Стал  фашистом – отвратила дисциплина. Стал истинным белорусом – все остальные такие мол-белорусами прикидываются, обрусевшие, для них национализм – просто игра. И тогда он купил вот этот остров-помойку. – Самонакачка. Недоницшеанец. Достижитель. Мещанин. Тогда как идеал ницшеанства – принципиально недостижимое метафизическое иномирие. – Ни за что автор. Плох весь этот андертальский мир. – Но что ж такое – неандертальский?..

Хотела бабка сбежать с острова по морю – вытащила её, тонущую, какая-то там оказавшаяся женщина. Кассия.

10.

Кассия пытается выведать, что это за остров. Ничего не выходит. На острове информационная самоизоляция. Ради счастья, мол. А вот, хотят сбежать… один другой, третья, бабка. Передали с Кассией: бабка – записку, кто-то ещё – флэшку. Уехала та на моторной лодке.

11.

Всё – с точки зрения бабки, потому не понятно. Про свадьбу забыто. Её с Максимом и толстяком умчал самолёт. Куда? Гамбург. Какая-то конференция. Про Беларусь. Убиваются по ней. Наверно, либералы. Так и есть – о демократии речь. Ольга некая докладчица (никто её не любит, — думает себе бабка). – И – чудо. Ей представил Максим бабку, та руку к ней протянула, а бабка… очутилась в неандертальском лесу. – Это Максим бабку натравил на демократку? Чтоб той заботы нанести? – Падает Ольга. Умерла.

Вот и белорусский ультранационализм запятнал себя убийством по воле автора.

Ультра. Совсем мало национально определившийся народ, белорусы. Значит, совсем обиженный историей. – Мстить!

И… Толстяк с бабкой удрали от этого ультра, Максима.

12.

Городок Эркарт в Вестфалии. В Неандертальской долине.

Толстяк на бабке стал зарабатывать. «Древний рецепт чистоты наших предков побеждает агрессивную грязь цивилизации». – Реклама на сайте клиники.

Раз Этот мир плох, не значит, что тот, что до него был, дочеловеческий, хорош. – Понимай автора?

Насиловать её пытались… Или то был сон…

13.

Появился Кривичанин и похитил бабку.

(Это когда-нибудь кончится?)

14.

Максим думает, что, войдя в бабку, обретёт он силу. А она ему понадобилась, ибо на остров высадились беженцы из Африки (наверно, я неверно давеча понял, что остров в Скандинавии). Но не успел. Трахнул его по голове один из беженцев. Он запросил у бабки помощи. Она по привычке проделал ритуал лечения. Но. На этот раз сама умерла в своём неандертальском лесу.

Не сказать, чтоб я вполне понял, что хотел сказать автор. Суета сует, что ли? И что: надо взять себя в руки и читать дальше этот сомнительного качества текст?

Следующая часть такая: «IV. Тридцать градусов в тени». Есть, вроде, подзаголовок «Роман летнего дня».

Общее со второй частью – фамилия Хольгерсон. Её всё вспоминал Молчун в своих разговорах с гусочкой, мечтая стать маленьким и на ней улететь из их захолустья. Фамилия тут на первой строчке:

«Мне давно не даёт покоя старая сказка про Нильса Хольгерсона».

Сколько я могу судить по первым 8-ми главам IV части, герой – писатель, автор модернизированной сказки про Нильса. Отличается совершенно экстравагантной исключительностью: считает, что половые отношения у людей не естественны, Ибо это что-то выученное и повторяемое и потому – скука. Ещё он совершенно не переносит жиру, случившуюся в Минске в день, о котором он же, этот сказочник, повествует. И – опять всё очень замедленно.

Улетающая в Берлин мама с ним передала пакет кому-то. А там сперва много раз телефон был занят, а когда, наконец, трубку взяли, то сказали, что, видно, ошиблись телефоном. И всё то время «я» слоняется по Минску и мучается от жары. Впечатление, что уже дойдя до изменённого психического состояния.

Оттого, что всё время ждёшь какого-то вдруг, читабельность не нулевая. Ну вот, хотя бы. Его с пакетом вдруг в чём-то при входе в метро заподозрили и попросили пройти на досмотр (полицейское государство, околофашизм {«добродушность эсэсовца. Жёсткая такая, властная добродушность»}). Он – бунтовать. Прорвался… (Это он уже отправился на встречу с получателем пакета.)

10.

Здорово пишет Бахаревич иногда:

«Троллейбусы плыли в горячем мареве, мирное небо над головой трескалось от навязшего на нём зноя».

Мысленные выпады повествователя против всего… сочинение кусков текста про Нильса…

Новое вдруг: за пакетом из-за пробки не пришли и, пока передоговаривались по телефону, в поле зрения «я» попала какая-то знакомая Денежка… С мужем и сыном. Знакомит. Гм. На встрече выпускников кто-то ей сказал, что он умер. Он был её учителем. Чую, что они друг другу нравились. – Так и есть:

«Один раз её поцеловал. Мне было двадцать три, ей шестнадцать. Молодой специалист и школьница».

А как же со скучностью этих самых… отношений? Или всё, что читаю, есть мороченье головы читателю?

11.

Поел. Сочиняет дальше про Нильса.

Собственно, продолжает ничего не происходить.

Опа. Двое каких-то на бальбуте говорят. Как я узнал? Я взял одно из слов, «dinutima», и Find-ом обнаружил его и выше и ниже по тексту романа. В том числе в упоминавшемся словаре бальбуты в самом конце.

Это баловство?

12.

Так. Этому надо верить? – «Я» пришёл в условленное место в условленное время… без пакета. Или верить-то можно. Жара ж одуряющая…

И он побежал обратно по своему маршруту, спрашивая, с пакетом он был или без.

Записки сумасшедшего…

Нашёл.

13.

И опять этот Нильс в голове… Отлил в лесочке. Вдруг… получил удар в живот. Отняли деньги, телефон и пакет.

«И снова про Нильса подумал.

В 2039-м он написал своё первое стихотворение. От руки. На листе старой бумаги, ручкой, да, да, ручки никуда не делись, и стих назывался…».

Ну? Не сумасшедший дом?

Увидев грабителей и обдумывая, как всё отнять, зрителя заставляют читать такое:

«…сколько ему лет? Сорок. Не может быть. В сорок пакет умеют доставить куда надо. Подросток ваш сын, подросток.

Как Нильс Хольгерсон.

Который в Берлине написал своё первое стихотворение. От руки. Стихотворение под названием «Собаколовы».

Сам не знаю, откуда ко мне пришло вдруг это слово. А Нильс придумывался всё яснее, всё точнее…».

Нарочно не придумаешь.

В общем, кроме денег, он всё вернул (пьяные ж те). Только телефон сдох.

14.

Та-ак. Теперь на него на этой окраине Минска напали другие люди. Он им клоуном показался, вот и везут его на свадьбу дочки бандюги.

Чтоб столько неприятностей в один день… – Надуманность это, а не вдохновение абсурдом.

15.

Та-а-ак. Дочка топиться хочет? От ужаса, что ли, окружающей пьянки? – А не может быть. – Хотя… Если абсурд тут всем заправляет…

Ну «я» вывел её из пруда. Ну какую клоунаду он может выкинуть на требование веселить? Про Нильса, что ли, рассказать? (Если я угадаю – вещь дрянь.)

Так и есть.

(Мне жалко себя. Вещь-то претендовала на премию Большая книга. Надо было её читать… Вот я и мучаюсь уже которую неделю. – Или дочитать всё-таки? – Спасение от моего «фэ» только одно я мыслю: если этот Нильс сейчас окажется как-то кстати.)

Никакого «кстати». Его отвезли к метро. Неудачника.

Может, так и надо было – чтоб ничего не было… этакого, значительного… Всё прахом будет.

Следующая часть V. Капсула времени.

Общее с предыдущими частями – 40-летний возраст главного персонажа (учителя белорусского языка) и именование школьниц Каштанками. Он ненавидит свою работу и учеников. Но, похоже, к одной из Каштанок он неравнодушен. Она к нему тоже. Вот он копает яму для капсулы времени. Зимняя почва плохо поддаётся. Уже много времени ушло у него на копание. Все ученики, кто пришёл, ушли. Осталась одна она.

Хм. На обратном пути он встретил директора школы, и тот негодует, что послания будущему учеников он, директор, не утвердил.

А вот и парадокс. Он – с хохотом наедине с собой – согласился с директорским приказом банку выкопать. А там её нет!

Автор вмешивается и объявляет конец истории. И дальше идёт огромный кусок на бальбуте. И, как бы зная, что я – как поступили б и все нормальные люди – обещал с бальбуты не переводить, он дал перевод сам. (Уж не тот ли это сорокалетний, что в первой части книги?)

Какое-то безумие в том переводе – про людей, едящих камни. Вот уж воистину исключительность! Безумству храбрых поём мы славу…

Это – от ненависти к Этому, обычному, миру. – Значит, в идеале – иномирие.

Это как Нагель в «Мистениях» у ницшеанца Гамсуна, кончивший свой потрясающий скрипичный концерт дикими звуками.

Осталась последняя часть – VI. След.

Хм. 2050-й год. Мужчины ходят в юбках. Молодёжь хулиганит, убивая парковых птиц ультразвуком. Мелкая буржуазия стала коммунистами (? А что? Я ж вот, коммунист по убеждению, считаю ж, что он наступит мирно. То есть мелкие буржуа останутся. Кому они мешают?). Бытуют деньги (это не коммунизм; или почему бы и не коммунизм? Деньги – для любителей их). Берлин сохранил своё название.

А повествователь (вездесущий безличный автор) – человеконенавистник.

Или, нет, не безличный? Не Терезиус ли он Скима? Из «службы идентификации неопознанных лиц». Умер, вот, кто-то в дешёвом отеле (нет, ну о каком коммунизме можно говорить, если, вон, проститутки упоминаются {не думаю, что при коммунизме будут проститутки}; обыкновенный капитализм тут; но с какой стати нужно идентифицировать умершего, не понятно? Он же по документу в отель поселился?). Эпоха выставления себя напоказ (в соцсетях?) сменилась противоположностью («на планете… большинство составляли люди, о которых не было известно абсолютно ничего»). – Опа. Как такое мыслимо? Все ж всегда как-то хотели запечатлеться – в потомках или в короткой памяти людской… Ведь трагедия ницшеанцев в том и была, что они от чрезмерной трезвости знали, что запечатлеться навечно принципиально невозможно, что царит – Смерть, и потому да «здравствует» принципиально недостижимое метафизическое иномирие, радость дающее только творцам, умеющим дать себе и людям его образ.

Не зря часть называется «След»…

Умерший был с улыбкой на лице. А то, что он чувствовал перед смертью, было приятным:

«Постояльца здесь не знал никто — и сам он не знал никого.

Но постоялец не был совсем одинок.

У него была книга. И ещё одна вещь.

У него всегда была при себе книга — и ещё одна вещь.

Постоялец улыбнулся и закрыл глаза».

Что за книга? Им написанная? Что за одна вещь? – Что-то кажется, что оставить свой след на земле – всё-таки больной вопрос для автора в 2019 году. (Что возьмёшь с ницшеанца?..)

О-па! Оказывается, мыслимо злиться на государство, старающееся, чтоб люди оставляли какой-то след… – Достаточно, чтоб ницшеанец существовал, а уж на что ему гипертрофировано злиться – найдётся. Браво за самоиронию, ницшеанец Бахаревич!

(Хорошо, а образ иномирия тут будет?)

Терезиусу следы любопытны и горьки. Кто же он? Недоницшеанец, раз за достижимое на Этом свете?… Ему особенно горько за Восточную Европу, место, где личность в загоне. На Западе – нет.

А этот – белорус из прежних частей, любивший гусочку (птичье перо у покойного нашли).

И Терезиус стал по перу искать, что за человек был умерший. Пошёл в «Последний книжный магазин». Там – горы книг. (А литература в 2050 году давно умерла.) «Всё не позднее 2035 года». Какие порнографические книги продавец ни предлагает – всё не то. Спрашивает, зачем же следователь пришёл. Будто других интересов не бывает.

Терезиус показал книгу умершего. Продавец понял, что она написана самим умершим, что он был поэт, а раз лицо не знакомо, значит, не приходил на собрания «притворяющихся» (по мнению продавца) любителей поэзии, устраиваемые в его магазине. Он думает, что любители просто издеваются над сохранившимися последними поэтами. Значит умерший знал им цену. Исключение. Сегодня вечером будет очередное собрание.

В книге умершего нет ни названия, ни имени автора. Так стали делать, по мнению продавца, когда из литературы ушла власть над тем, что ты написал. (Выпад против постмодернизма {или деструктурализма?}, когда в книгах перестали листы сшивать – пусть-де читают в любой последовательности и т.п. Какая, мол, разница, что написано.)

Ненависть к этому у умершего, видно, кипела… Оно и понятно: ницшеанец-то – с идеалом каким-никаким, а постмодернизм же ничто не считает быть достойным идеала.

То есть я предположил, что и любитель гусочки, и его автор, Бахаревич, ницшеанцы.

Терезиус попросил дать ему просмотреть какую-нибудь русскую книгу. Тот предложил ему сказку про Нильса.

(Гнусная подстроенность. Зачем Бахаревич так? Потому, что ли, что ему плевать на то, что именуют реализмом? А всё – мистически связано… Хм. Мистика ницшеанская? Элементарный след подсознательного идеала ницшеанца… Или – из-за элементарности – это всего лишь стилизация под ницшеанство?)

Но читать стало интересно. Какая-то до сих пор сермяжная и несграбная книга стала приобретать некую стройность. Если это не всего лишь иллюстрация для носителей белорусского языка, что такое ницшеанство, то какая-то симпатичная. Она каким-то побочным смыслом содержит как бы заявление, что и Беларусь не лыком шита и приобщена ко всем крикам моды.

6.

Этот образованнейший Терезиус совершенно не знает писателей прошлого… Литература умерла. Предположение его, что литература потому умерла, что при ней была жёсткая иерархия: одни – обладатели вечной жизни в людской памяти, другие – обеспечители этой вечной жизни. – Неравенство. – Смерть. Теперь все равны в ничтожестве и бескрылии. Мерзкое всемещанство победило.

Так. «Поэт» Клаус, пришедший выступать, указал, кто мог издать книгу умершего: Лампе из Гамбурга.

На взгляд Терезиуса пришедшие на поэтический вечер издеваются так над «поэтом», спасаясь от скуки. Понять «поэта» он не смог. Когда тот передохнуть хотел, все собравшиеся принялись преувеличенно его хвалить. Потом стали валить стулья. Рвать волосы из «поэта». Подбрасывать его.

Тогда Терезиус (его не трогали) стал рассматривать картинки в сказке про Нильса. Потом все 15 ушли, купив 30 книг «поэта» Клауса.

И как ни глуп «поэт», не понявший, что его дурили, он сказал Терезиусу дело (или почти): что носить с собой перо значит осознавать собственную исключительность. – Устами глупого говорит Истина.

Носить перо может недоницшеанец, считающий, что идеал достижим на Этом свете. Но Бахаревич явно не различает недо- от просто ницшеанца и думает, что можно-таки идеала в принципе достичь. – Это, означает для меня, что Бахаревич не отличается от первых ницшеанцев, не знавших про подсознательную составляющую своего идеала – метафизическое иномирие, и думающих, что схватили Бога за бороду, переживая свою исключительность. Сам Ницше был такой.

(Мне пришло в голову, что чувство своей исключительности позволило Бахаревичу запросто предоставлять своим персонажам материться. Это не заигрывания с реализмом.)

7.

Бр. Описано кинодвижение «зеркало жизни». Молодые режиссёры. Один снимает. Два других издеваются над женщиной. – Это в суперцивилизованном мире будущего. В ретропоезде Берлин-Гамбург. Жертвы не жалуются, ибо так становятся звёздами.

Это что: надо показать, что никакого лучшего будущего нет в Этом мире?

Почему Терезиус умеет драться?

Унял режиссёров. Женщина удрала. Побитые рассматривают разбивающего аппаратуру Терезиуса на предмет кинематографичности.

Женщина оказалась Айсу, горничная из отеля, где умер тот поэт. Она к нему липнет (сразу было сказано, что он очень красив).

А мне как-то неприятно, что сейчас завяжется новая интрига, тогда как я настроился на завершение эпопеи.

Тэкс. Терезиус транс-  как это? – который с обоими полами сношается. Сейчас свободен. Айсу отшил.

8.

Ну полная мистика. Книжник Лампе умер, а своей тринадцатилетней дочери сказал, что однажды придёт кто-то, ищущий человека с пером и книгой. – Это до объявления Терезиуса, зачем именно он пришёл. Телепатия. Лампе записал на видео обращение к придущему.

Как булгаковское «рукописи не горят».

Лампе извергает пророческие филиппики. Типа:

«Дистрофические человекообразные. Уверенные в своей исключительности, уверенные, что идёте правильным путем. У вас больше не осталось сомнений. Только картинки. Одни картинки».

(То, что поощряет теперь фейсбук.)

Бахаревич позволяет себе давать без перевода текст на немецком (я перевёл, так и быть, автопереводчиком; всё-таки это не бальбута; — поучительный трёп старого брюзги; можно было и не переводить; дальше в том же духе по-русски {книга Бахаревича переведена с белорусского на русский}). – Следует гимн мещанству в виде гастрономических рецептов (слово «мещанство» применено впрямую).

Как-то очень уж издалёка начинает этот Лампе. (Таков стиль Бахаревича: всё до непереносимости затянуть.)

Вообще здорово показано, как здорово слова могут вызывать чувственные ассоциации.

(Вот только показано-то на коротеньком отрывке из «Улисса», тогда как на самом деле в «Улиссе» такое ужасающее многословие, что Бахаревичу спрятаться. Но Джойс-то выразил полное отчаяние от безыдеалья. Для того и издевается над читателем. Такой пофигизм-постмодернизм, получается. А чего ж Лампе у Бахаревича к этому Джойсу присосеживается с хвалой искусству слова?)

Вообще, жутко. Обращение Лампе к будущему: «…к нему пришла слава? Пришла или нет? Я вас спрашиваю!»

Боль индивидуалиста.

И ведь поэт, сколько у Лампе ни жил, так и не сказал, как его зовут. А книга, с которой он умер, была, Лампе сказал, отпечатана в одном экземпляре в Праге.

Бр.

До меня что-то не доходит… Чему ж поэт радовался умирая, когда всю жизнь боялся умереть без имени в жалком отеле?

Ведь ницшеанец рад не только тому, что сумел дать образ иномирию, но и потому, что тем сделал уступку мещанам: чтоб они почуяли ЧТО-ТО, что бывает дано ему, поэту-ницшеанцу. А без мещан? Без людей умеющих читать? Чему он радовался? Своей принципиальности? Что он СМОГ дать образ иномирию? И всё?

Ужас.

Обычный человек (я) верящий в человечество, наверно, не может вполне постигнуть ницшеанца.

Сам Бахаревич, написав на белорусском языке свою книгу об исчезновении Беларуси, белорусского языка и ментальности (жить без лишнего), по-моему, рад, что всё-таки обессмертил народ, может, первым из современных европейских народов на наших глазах прекращающий своё существование почти без сопротивления этой судьбе. – Все в землю лягут, всё прахом будет. И – да «здравствует» иномирие? Как принципиальное несогласие со смертью. И потому не боящееся смерти. Как Христос, смертью смерть поправ. Только антихристианское это.

Тут бы кончить Бахаревичу – было б эффектно.

Поскольку книга – переводная на русский язык, я не стал читать стихи, которыми сопровождаются части книги (в переводе перец стихов теряется). Но следующие слова, написанные как бы прозой, мне хочется процитировать, ибо это – стихи:

	Они рыли. И штиль навещал их, и вал штормовой, и — всё — их моря навестили. Я рою, ты роешь, вон и червь дождевой тоже роет. Вот песнь: они рыли.     О некий, о всякий, о ты, никакой! Где теперь то, что шло на нигдейность? О, ты роешь, я рою; я рою к тебе, за тобой, и наш перстень на пальце не спит, как младенец…

Ничего не понятно, но гипнотизирует ЧТО-ТО.

Ритм? Рифма?

Героизм исполнения функции.

Но ведь ницшеанец против обязаловки?

Или это перечёркивание всего предыдущего пафоса книги, как тот срыв скрипки у Гамсуна? – Утверждение иномирия…

Он рассказал о своём посещении Айсу.

9.

И поехал в Прагу.

10.

Там некая Петра сказала ему, что поэт был из Беларуси, была-де такая страна до Великой войны 2030 года. (Надо понимать, что поэт – беженец, не смирившийся с потерей Беларусью суверенитета. Но что тогда заставило его стать анонимом?)

Нет. Я не угадал. Он пришёл в Прагу в 2044-м пешком из Парижа.

Тут ввёрнут мистический эпизод: Терезиус, впав на мгновение в транс, произнес (интернет же всё знает) финальные куплеты из белорусского стихотворения 1943 года «Комсомольский билет» Аркадия Кулешова.

За-чем это Бахаревичу?

Кстати, а на каком языке общается чешка Петра с Терезиусом? – Прошлёпал до нас довести Бахаревич. Значит ли, что он не националист?

Следующая странность: подвыпивший Терезиус спрашивает Петру, не чувствует ли она, что она и он сочинены каким-то… русским.

Петра сказала, что поэт не хотел называть своего имени, такая, мол, у них, белорусов, привычка. (Скромность?) Перевод, который он сделал (и Петра нашла), оказался переводом на… бальбуту. (Которую никто ж не знает! – Ну как, как это понять?!?)

И… Петра и Терезиус совокупились.

Каскад неожиданностей. Но это выдуманность, а не от души. Как давеча было с текстом на больбуте, но переведённым, а в нём была белиберда.

Или это такой стиль – разнузданность?.. Как довольно задолго до финала в «Тошноте» Сартра. Но тогда так должно продолжиться. А я чую, что это мимолётный взбрык.

Не расцепившись, Петра на нашла ещё текст на бальбуте. Тут перевода уже нет. А они оба всё равно что-то телепают… с помощью какого-то планшета.

Это становится возмутительно.

И они отправились… на могилу Кафки.

И он отправился в Париж.

Ну как я и думал. Гора родила мышь. Понесло Бахаревича. То он не указал, на каком языке общаются Терезиус и Петра. А теперь – совершенно ж не известно, где в Париже искать следы поэта.

11.

Терезиус не к знаменитым парижским букинистам прилетел, а случайно вспомнил о них уже в Париже – он у них когда-то был с первой женой, Мари. Сказано: «Мари знала французский, а он нет». А теперь что: он его уже знает? Или Бахаревич опять забудет объяснить, как общаются люди?

Так-с. Соседка (по автобусу) оказалась русской из Борисова под Минском.

Нет. Он её отшил.

В книжный его привёл, надо понимать, телефон (карта в нём). А я, оказывается, не обратил внимания, что Петра мельком говорила, что поэт говорил про парижский книжный магазин «Шекспир энд кампани». – Всё учтено могучим ураганом-Бахаревичем.

Спрашивается, чего стоят все эти многочисленные демонстрации белорусской скромности и безличностности, когда учиняется такое демонстративно-трудное продирание немца к добыванию имени нашего поэта? – Я начинаю бояться, что Бахаревич не ницшеанец, а недоницшеанец. То есть ценна для него принципиальная достижимость  На Этом свете идеала исключительности (без её у просто ницшеанцев подсознательной составляющей – метафизического иномирия). Для того эта тягучая постепенность: в Берлине Терезиуса послали к Лампе, как могущему что-то знать, Лампе – в Прагу, где издали один экземпляр стихов поэта, оттуда его направили в Париж, где тот восхищался книжным магазином.

В этом месте, кажется, разгадка названия всей эпопеи. Собаки Европы – это поэты, ставшие ненужными в нынешней Европе эпохи Потребления.

Бахаревич возвёл ЧТО-ТО в большую степень, и… Его Терезиусу – это я расшифровываю ЧТО-ТО – привиделось, что не просто он, агент по идентификации неопознанных умерших, стоит пред парижским книжным магазином, а и тот поэт, голодный и страстный, которому за такой набор чувств не страшны бедность и смерть. Он, Терезиус, тоже поэт. Ценно искусство для искусства, а на всё остальное – наплевать. То есть и на людей, и на Этот мир. То есть, всё-таки, на такое может подвигнуть только подсознательное иномирие в идеале.

По версии Бахаревича так называемый авангард в литературе, понимаемый как открытие нового мира (только не в связи со строившимся мол-социализмом в СССР, а, по сути, в связи с ультраразочарованием во всём, — ультраразочарованием, приводящим к ницшеанству) начался в Париже в 1920-х годах. (Кстати, тогда и там началась эпоха Потребления.)

Хм – «с усилием подбирая английские слова» – вот, как Терезиус в Париже общается.

Ого. Меня всего мороз облил:

««Я берлинец, — ответил Скима. — Мне удалось кое-что выяснить. После того, как он пожил у вас, этот человек отправился в Прагу. Затем в Гамбург. Затем в Берлин. От него осталось вот это. Блокнот. А ещё книга, которую он написал. И это перо».

«Что?»».

Вот бы тут и конец вскорости…

Шиш.

Поэт тут ночевал. Помнится перо. Но больше ничего.

Терезиус лёг на его место и… нашёл нацарапанную надпись. (На бальбуте.) Как Терезиус понял, что это его поэт нацарапал, я не знаю, а я понял по похожести одного слова на Минск.

(Бахаревич боготворит Минск, как русские Москву.)

«Stuta Miensk. Uvjuta Siadych. Liuta. Truduta. 2015».

Город Минск … Сядых Февраль … 2015. Что за имя на У?.. Ульян, Устин…

Я, так и быть, перевёл с бальбуты: Город Минск. Улица Сядых (гуглокарта показывает, что такая есть в Минске; там рядом что-то течёт, Слялянская водная система – называется). Река. Камень. 2015.

12.

Опьяневший Терезиус, букинистка и поэтесса искали мерещащихся собак.

13.

Поэтесса ему советует лететь в Вильнюс. Там живут эмигранты белорусы.

14.

Летит в Вильнюс. Рассматривает попутчиков-русских. Ужасные воспоминания о том, что знает о русском Райхе (нынешняя либеральная песня слышится, что в России – фашизм).

Тэкс. В букинистическом покупает словарь бальбуты. Каштанка из первой части написала. Познакомился с финном, любителем Российской империи (или величия) как идеи. Финн имеет визу в Райх.

Как прежде со стихами Аркадия Кулешова, опять мистически вырвались слова с дореволюционными ятями…

15.

Ей богу Терезиус решил финна опоить или что и вместо него оказаться в Минске.

Гм. А тот хочет Терезиуса трахнуть.

А способ подменить документ? – Пожалуйста: Финну звонят и говорят, что для визы надо пересдать анализ ДНК. Терезиус сдаст свой материал, да?

Ясно, что Бахаревич задумал сделать своего героя узнавшим имя поэта. Рукописи не горят. Сверхисторический оптимизм. – Но зачем это ницшеанцу? – Воистину надо дочитывать до конца…

Тэкс. Финн читает немцу советскую книгу на русском языке, «который он [Терезиус] почему-то прекрасно понимал».

Ну как к этому относиться? Бахаревичу нужно поиздеваться над ощущением совками себя великими, потому что они империя? (А мы, винтики Системы, и вправду считаем, что Россия может быть или великой, или не быть; не самообманно, а по менталитету.) – Не-хо-ро-шо, Бахаревич. Вы ж в почти публицистику скатились. Почти, ибо вложили в уста персонажа итог: «Если бы я жил в то время, я был бы сначала коммунистом, а потом нацистом!».  И в том у финна – восторг. И издевательство над либерализмом, когда финн конструирует, что за такое же (о чём он читает в русской книге) убийство было б в Европе, т.е. я-автор, мол, ни за тех, ни за других, не оправдывает абсурда понимания Терезиусом русского текста. – Пришей кобыле хвост, а не абсурдизм. Нисколько не органично.

Терезиус огрел финна по голове бутылкой. Сбрил бороду. Переоделся в того брюки, одел финна в юбку.

Не понимаю я, почему он от приближения к цели слышит вой собак.

Он сходил в эмигрантское белорусское гнездо. Там ему подтвердили, что книга поэта – на белорусском языке.

Идёт издевка над белорусскими националистами. Они поэта не оценили положительно раз там нет публицистики на тему о национальном освобождении.

Чёрт! Неужели всё-таки собаки – это у Бахаревича поэты. Которых все обязаны славить, помнить имена в веках… Близость Российской империи просто означает, наверно, разгадку имени поэта, а не то, что подумалось, мол, там поэзия в почёте.

16.

«Пограничная собака — символ Европы. Рыжая в чёрных разводах мускулистая сука, бегущая по вагону…».

Собака пограничников Российской империи. – Не она в названии книги.

Во. Это я понимаю. К сошедшему на вокзале Минска Терезиусу подошёл некто и велел идти с собой.

Или это не контрразведка, а националисты сообщили своему человеку? И зря я понадеялся на провал дела обретения поэтом имени. Что спасло б Бахаревича в моих глазах как художника-ницшеанца.

Идёт опять мистика. Растачанка и все четыре колеса в мозгу у Терезиуса, и он вдруг заснул в отеле, куда его привёл некто по имени Он. Проснулся. За стеной завыла собака.

Хм. А на каком языке он с Оном говорят? (Бахаревич опять забыл указать? Или это стиль абсурда?)

Они зашли в книжный магазин. Там… счастливые люди. А Он обретает сказочные черты (что, по-моему, неуместно, безвкусно).

Они прошли на улицу Седых. Он показал, где когда-то стоял камень… Его давно выкопали. Он даёт Терезиусу старый планшет, где архив старейшего городского сайта.

Когда была сказка про бабку-знахарку – ладно. Но как можно такого сказочного всезнайку Она вставлять в общем реалистичноподобное повествование…

Виктор Баум – имя поэта. Под камнем была капсула времени из части V. Баум через короткое время после её закладки поехал в 2017 году на экскурсию в Германию и стал невозвращенцем. На бальбуте написал. Каштанка из части I его научила.

Гора родила мышь.

«Терезиус Скима дочитал письмо и сложил его так, как привык этот листок — вчетверо».

Терезиус что: в архиве-сайте нашёл адрес бумажного архива, и ему дали почитать бумажное письмо?

Опа. Он (который с таким именем) говорит Терезиусу, что Баум струсил и не остался. И никогда не был заграницей. Умер.

И всё это оказалось сном Терезиуса. Вещим. В тот день его позовут в отель, где умер кто-то.

Вывернулся Бахаревич?

Как-то несерьёзно. – Создал себе возможность поёрничать надо всеми – и всё. Что-то  публицистическое это, а не художественное. И потом – он же сочинил слово нигдейность.  А это словосочетание «…нет никаких причинно-следственных связей»… Сомнительно, что его вдохновляло иномирие из подсознания его. Сугубо от ума сделана вещь.

Ну, разве что… Если предположить, что иномирие у Бахаревича может кочевать: то вон из сознания (и тогда вдохновение иномирием требует себя как-то выразить, а как – сознание в те миги не знает), то опять в сознание (без вдохновения, тогда за дело берётся ум и тянет лямку должного, по своему разумению).

Соломон Воложин