Галл ловко вывернулся из сетки, брошенной нубийцем, и меч, блеснувший в воздухе, нанёс тому рану.

Кровь пала на песок, и стадион взревел, вскакивая в общем порыве…

Огромный нубиец, чьи мускулы, перекатывавшиеся под тёмной кожей, были видны и дальним зрителям, сделал умелый разворот, и всадил трезубец галлу в живот.

Захватив рукой древко, тот медленно оседал на золотящийся песок, теряя кровь.

Нубиец всаживал трезубец глубже, и стадион ревел, как зверь, чуящий кровь.

Рука уже мертвого галла трепыхалась ещё, и с задних рядов казалась она бледной бабочкой…

…бабочка воображенья взлетает, не желая опускаться в реальность…

Какие стадионы? Рим? Нубиец? Галл?

Московский двор, чернеющий июльской ночью провалом, фонари не горят, силуэты соседних домов едва видны…

И только бабочка воображения порхает – хотя утяжеляет порой страницы жизни, странный ты человек.

Утяжеляет жестоко.

Ночь мерцает бархатно, ибо стоит июль: сейчас, ночью, кажется, будто стоит алхимическим раствором в сосуде древнем, как ночь… Но белое его время мелькает листами бумаги, исписанной за жизнь, и совсем не важно, что последние годы заполняешь буквицами поля монитора.

 Зевая, отходишь от окна, и бабочка воображения садится на плечо.

Что предпочтительнее – бессонница, или кошмар?

Вязкая тина бессонницы концентрируется пыткой, испанским сапогом, надеваемым реальностью на бедное сознанье – а провал в кошмар может быть интересен порой, хоть и страшен.

Руины простынь разрушает пожилое, уже само, как руина, тело, и очередной зевок едва ли отгонит бабочку воображенья…

Она вспорхнёт на миг – и вы встретитесь в захватывающем кошмаре…

…оседая на песок, роняя чёрную, как пакля, кровь держишься за ветку трезубца, видя ещё ухмыляющееся тёмное лицо, нависающее над тобой…

Рука трепещет, загребая жёлтую массу песка, и сетка, валяющаяся рядом, мерцает входом в неведомую бездну.

…и войдёшь, вольёшься, провалишься в неё; ночь втянет сочно, закрутит виражи.

Лестницы, обросшие столетними мхами, громоздятся над головой; башни взлетают, стремительностью своею не уступая предметам, пущенным из катапульты; и факт существования реальности вызывает сомнение у путешественника по лабиринтам кошмара.

В одной из его ветвей стена растворяется посередине, и полная таинственными предметами лаборатория содержит – в концентрированном виде – ответы на вопросы.

Много ли их?

Вот все – на пергаментном свитке.

Но – сжимается он, стягивается к одному-единственному, страшному, тяжёлому, как свинец, непроизносимому, пустому…

Странный человек, побывавший за время сна и минуты кошмары (если верить исследующим нравы бога Гипноса, кошмар не длится более нескольких минут) и умирающим галлом и средневековым алхимиком, вздёргивается резко, и думает – не изменилось ли у него лицо.

Он идёт в ванную, и янтарный свет закручивается в раковине лёгким винтом, игрою бликов; синевато-прозрачная вода бежит, пенясь пузырьками, и, умывшись, человек смотрит на своё отражение в зеркале, зная, что не изменилось лицо, думая, — а вдруг?

Все возможные «вдруг» никогда не сложатся в цепочку существующих вероятностей.

В коридоре, больше напоминающим книгохранилище, ещё одно зеркало: большое, старинное, уходящее под потолок.

Лаковый блеск его всегда порождал вопрос: что отражает оно, когда никто не глядится?

Мальчишкой пробовал обмануть статичное, мёртвое стекло: заглянуть украдкой, построить хитрую модель, какая, будучи запущенной, даст ответ – но все уловки сии обернулись пустотой, крахом желанной удачи…

Вероятно, когда никто не смотрит в холодную стеклянную бездну, пласт стекла просто отражает предметы реального мира: книжные стеллажи, колено поворота на кухню, угол двери…

Визг пилы доносится со двора  – пронзительный, будто гудение огромного насекомого.

Распиливают стволы тополей, порушенных бурей: лежат почти неделю, мёртвые и бесхозные, и вот у какой-то из коммунальных служб дошли руки.

Огромные, родные тополя двора были извергнуты из почвы шквальным ветром, будто великаном, разошедшимся в игре.

Стволы их повредили несколько машин, сеть спутанных веток мокла в лужах…

Визг пилы навязчив – он хуже кошмара, те могут принести плоды, а это – просто жужжание, какое не обратить в музыку.

И волшебная призма фантастического янтаря, мерцавшая в мечтах мальчишке, не поможет.

…рука галла трепещет, она будит бабочку воображенья, и та взлетает легко, парит, вычерчивает зигзаги над лабиринтом мозга.

Странный человек включает компьютер, отодвигает некогда привычные листы бумаги, и, глядя в чистые поля монитора, принимается описывать – ночь, бой гладиаторов, умирающего галла, бабочку, самого себя, распиленные тополя…

Александр Балтин