Когда в эпоху не так давно минувшую (что для истории каких-нибудь 30 лет) мне говорили о людях, способных на подвиг, я вспоминала об этом человеке. В самом слове «подвиг» есть что-то величественное, бряцающее и громкое. Ничего подобного в Мартынке не было.

По-настоящему звали его не так. Более того, ничего общего его имя с «Мартыном» не имело. Тем более, с «Мартынкой».

Назван он был в честь деда именем Марат. Деду вздумалось появиться на свет в суровом 1920 году в семье неистовых романтиков-революционеров. Родители желали наречь первенца Жанпольмарат – в одно слово, но старшее поколение яростно воспротивилось. В результате бурных дебатов и ожесточенных домашних боев решено было остановиться на просто Марате. Очевидно, младенец вместе с именем унаследовал не только революционный пыл воинственного француза, но и его слабое здоровье. В ванне он, правда не сидел, и не был, к счастью, в ней заколот, а мирно окончил свои дни на собственной даче. Но всю свою жизнь Марат-старший мучился слабым желудком и дерматитом, и невзирая на это, бурлил инженерными и архитектурными идеями. Некоторые из них претворялись в жизнь и поощрялись премиями и наградами. К концу жизни Марат-старший был заслуженным строителем и скончался, окруженный печальной родней.

Через пять месяцев после упокоения Марата-старшего, в мир явился его внук, Марат-младший. Он не унаследовал от деда ничего, кроме имени. Насколько дед был предприимчивым, отважным и смелым, настолько внук был тихим, робким и забитым. Он даже появился на свет не с яростно- жизнеутверждающим криком «Я-а-а-а!!!», а с деликатным вздохом: «Ай-йа…», словно заранее определяя свое вечное второе место в этом мире. Да, какое там второе; восемнадцатое, триста двадцать пятое, но только не первое! «Знай сверчок свой шесток» — будто предначертала ему природа, и, казалось, он абсолютно не возражал против этого.

Даже мать, а матери больше жалеют и балуют самого слабенького из детей, считала его своей неудачей, называла недалеким, убогим. Он раздражал ее уже своим присутствием.

— Ну, чего рот разинул, опять ворон считаешь!  – в сердцах кричала она ему.

— Все дети как дети, давно поели, а он все мусолит несчастную кашу! Да-ай сюда! – и тарелка с недоеденной кашей с грохотом сваливалась в раковину. – Вон из-за стола, копуша! О, Господи! Вот идиот на мою голову!

Марат не протестовал ни против злобных окриков, ни щипков, ни шлепков, ни даже отцовского ремня. «Значит, за дело, – думал он, медленно потирая побитое место. Он вообще все делал медленно. Медленно ел, медленно одевался, медленно говорил, ходил, да и соображал медленно. Он не был убогим, просто был тугодумом, но это злило и раздражало близких и смешило соседей.

— В кого он такой? —  ворочалась без сна мать. – К врачу водила, он говорит, все нормально, но это же сколько терпения надо, пока ему что-то объяснишь. Господи, другие дети как дети, все на лету схватывают, а с этим пока несчастный стишок выучишь, семь потов сойдет.

— Дурь! – басил муж. – Дурь и лень! Спи и не забивай себе голову. Ремня ему хорошего, и все стихи запомнит. Я за него возьмусь, выбью лень.

— Да, били уже, и что толку, — вздыхала мать. – Все то же. Так и проживет всю жизнь с разинутым ртом, и не заметит, как без ничего останется!

— Я за него возьмусь – бурчал отец, засыпая.

«Мартынкой» же он стал случайно, в седьмом классе. Так едко окрестил его учитель географии. Отчаявшись донести до Марата понятие о круговом азимуте, он попросил подать ему губку для доски.

Марат и тут оплошал. Проклятая скользкая губка почему-то затанцевала в руках и несколько раз упала на пол. Импозантный, щеголевато одетый учитель с минуту наблюдал неравный бой Марата с губкой, вздохнул, и с его губ впервые сорвалось:

— Садись, …Мартын.

В классе хихикнули.

— Я не Мартын, — почти через минуту пробасил Марат.

— Неужели? – насмешливо протянул учитель. – А мне кажется, именно Мартын. И, знаешь, почему?

И, выждав эффектную паузу, он поведал:

— Был у какого-то барина слуга по имени Мартын. Как-то приходит он к своему господину и спрашивает: «Барин, Бориска, больше меня денег получает, а работаем мы поровну. Почему так?»

«Сейчас объясню», — говорит барин, а сам к окну подходит и Мартына за собой зовет. А из окна холм большой виднеется.

«Видишь, во-он там на вершине холма темное что-то, — говорит барин. – Наверно, кто-то на ярмарку или нее едет. Сбегай-ка, Мартынушко, разузнай.»

Побежал Мартын, и вскоре вернулся, запыхавшись.

«На ярмарку,- говорит, — мужик едет.»

«Хорошо бы узнать, что везет, — говорит барин.

Мартын побежал снова, разузнать.

«Овес везет продавать» — сказал он, возвратившись.

«А почем? – спрашивает барин

Мартын побежал в третий раз.

«Два рубля за четверть», — говорит.

«А не отдаст ли за рубль?» — говорит барин

Мартын в четвертый раз побежал.

«Отдаст».

 «А хороший ли овес у него?» — чешет в затылке барин

В пятый раз побежал Мартын

 «Хороший, барин, отборный».

«А не привезет ли сюда, во двор? – продолжает барин. – Я бы взял все.»

Пришлось Мартыну в шестой раз бежать

«Привезет, коли еще полтинник накинуть».

«Ладно, беги, скажи, чтобы привозил» — согласился барин.

Мартын побежал в седьмой раз. Барин, наконец, сторговался, купил овес и говорит:

«Отдохни, Мартынушко, забегался, поди. А мне Бориску покличьте.

Вот приходит Борис. Барин и его к окну подводит:

«Глянь-ка, снова на холме виднеется что-то. Небось на ярмарку или с нее едут. Сбегай-ка, Бориска, разузнай!»

Побежал Борис, вернулся и говорит:

«Мужик на ярмарку, барин, едет, пшеницу шесть четвертей везет продавать. Четверть — по полтора рубля — отдать хочет, но пшеница у него плохая, а вот еще везет он две четверти ячменя, так тот отборный, крупный. Хорошо бы весь взять. За ячмень четыре рубля хочет, я сторговался за три, да еще два гривенника накинуть, чтобы во двор привез. Да, вот он уже и во двор въезжает».

Отдал барин Борису три рубля и два гривенника, чтобы тот расплатился, а сам Мартыну говорит;

«Понял теперь, почему Бориска больше тебя получает?! Иди, и впредь ко мне за этим не приходи!»

— Так вот теперь понял, почему ты – Мартын? – победно сверкнул очками учитель.

— Ха-ха-ха! – расхохотался класс.

— Я не Мартын, – наклонив голову медленно пробурчал Марат, но его слов никто не расслышал. Они потонули в хохоте. Кличка «Мартын» прилипла к нему мгновенно. А потом сменилась на более обидную – «Мартынка».

И хоть бы слово протеста. Хотя бы тень ропота. Нет, смиренной душе будто неведомы были гнев, ярость, возмущение. «Мартынка», так «Мартынка», он не сопротивлялся.

Он вообще не сопротивлялся судьбе. Школу окончил не то, чтобы с трудом, но, при вручении аттестатов, директор с заметным облегчением вздохнул:

— Ну, Марат, поздравляю. Одолел ты десять классов.

И это было правдой. Он действительно, не дошел, не добрался, не доковылял, а одолел.

В армию его не взяли по причине сколиоза и плоскостопия. Марат и тут подвергся насмешкам. Это было то время, когда не служить было позорно. Не взяли в армию, значит – ущербный. За такого и девушку из приличного дома отдать поостереглись бы. Да, и сами девушки охотнее выбирали бравых дембелей, щеголявших в форме, чем унылых ботаников. Тем более таких, как Марат. Да, что с него взять – Мартынка и есть…

В вуз, на истфак он феерически проваливался два раза.  И оба раза по одной и той же причине – довел до белого каления приемную комиссию. Обиднее всего то, что по любимому предмету – по истории. У Марата была хорошая память на даты, история давалась ему, но ответ на вопрос выглядел примерно так:

— У Вас что в билете? Первый вопрос?

— У-м-м-м, э-э-э-э, битва, э-э-э при… (тут Марат погружался в раздумья и застывал с билетом в руке)

— Битва при чем?!

— Э-э-э-э…м-м-м…

— Вы будете отвечать или нет?

— А? Да-да! При, э-э-э, Калке.

— Слава Богу! Мы Вас слушаем.

Но слушать было затруднительно. Ответ Марата по сути представлял собой сплошной поток сознания. Он упоминал о дате битвы, а потом его снова накрывала волна раздумий. Бог знает, сколько монгольских, русских и половецких конниц скакало в данную секунду в его мозгу, но отвечал он невнятно, мялся, краснел, сопел, сутулился еще больше. Потом почему-то поток сознания перескакивал с Калки к Грюнвальдской битве, затем к ним приплеталась Столетняя война. В общем, это был какой-то чудовищный канкан из исторических дат и событий, абсолютно не связанных друг с другом. Терпению комиссии приходил конец, она единодушно срезала Марата и вздыхала с облегчением.

— Горе ты мое! – ахала мать. – Господи, что же с тобой будет?..

— Ничего, пусть работать идет, как раз в магазине грузчики нужны. Если не получается работать головой, пусть работает руками, — язвил отец.

— Куда ему в грузчики? – плакала мать. – Ты посмотри на него! Это не человек, это студень! Слава Богу, что другие дети умные, тьфу-тьфу!

Старшие брат и сестра Марата действительно учились прекрасно, забот родителям не доставляли.

– Не плачь! – рявкал отец и отправлялся брать со старших торжественное слово, что они не бросят «этого идиота» после родительской смерти, иначе тот погибнет от голода, а их совесть замучает!

Марат слышал из-за закрытой двери голоса родных, но словно и душа его была за закрытой дверью. И голоса, и волнение, и плач матери, и язвительность отца доносились до него как сквозь толщу воды. И чем больше бурь и тревог было вокруг, тем больше душа его погружалась в безропотность. Чему быть, того не миновать, так чего зря изводить себя?..

Иногда, правда, Марат начинал жалеть себя. Рисовал себе картины собственной смерти: как красиво он лежит в гробу – важный, бледный. Темные волосы оттеняют мраморную гладкость лба. Навсегда закрытые глаза затканы черной тесьмою ресниц. Боже, как все образно, как величественно и печально! Вокруг ходят заплаканные близкие, приходят соседи, знакомые. Все жалеют безвременно угасшую молодую жизнь и клянут себя, за то, что были жестоки и грубы с Маратом. Но, поздно, поздно… И вот Марата увозят к месту последнего упокоения, вот погружают в рыхлую (сухую, твердую, промерзшую – в зависимости от времени года!) землю и вот он слышит над собой последние рыдания и удаляющиеся шаги. И… остается один. Тут Марату становилось не по себе. А потом он представлял, как родители и брат с сестрой вернутся домой, и будут заплаканные, растерянные бродить по комнатам и некого даже будет отругать: «Где ты, о Господи, опять зазевался на что-то?!» Тут у Марата начинали нестерпимо чесаться глаза и сердце заходилось уже от жалости к родным. Поэтому видения смерти откладывались, тем более, что в них врывался визг матери:

— Сколько можно звать?! Я не знаю, что сейчас с тобой сделаю!!! Я с тобой говорю или нет?! Иди есть, или я сейчас тарелку тебе на голову надену!

Так и жил Марат в полусне-полуяви, пока не выпала ему возможность совершить свой подвиг. Или просто судьба его так направила.

Случилось это когда он, отчаявшись поступить в вуз, подался в педагогический техникум. Или звезды сжалились над ним, или педагоги разомлели от жары и не обращали внимания на его ответы, но он был зачислен. Родители только дружно вздохнули, причем непонятно было, чего больше в их вздохе – облегчения или удивления. Однозначно обрадовались этому только брат и сестра: Мартынка получит какую-нибудь профессию и не будет висеть на них тяжким грузом и совесть их не замучает!

Возвращался Марат осенним вечером после последней лекции, и дорога его лежала через небольшой парк с озером. Сотни раз он проходил мимо этого озера и никогда особо не глядел на него. Водоем как водоем – летом уточки плавают, зимой – наледь, осенью – свинцовая рябь, весной – зеленоватые волны. Что еще? Камыши вокруг, парочки, жаждущие уединения, граждане, культурно отдыхающие на троих, мамаши с колясками, бабульки с авоськами. Иногда, впрочем, в озере ловили пескарей и плотвичку. Но Марата мало интересовало окружающее. Он шел медленно, и мысли его были медленными, ленивыми и сонными.

Но в этот вечер одинокая мужская фигура у самой кромки воды привлекла его внимание. Марат, вобрав голову в плечи, прошагал мимо, потом еще больше замедлил шаг, вернулся. Ветер сильно раскачивал фонарь у гаражей, и оттого казалось, что озеро освещает прожектор. Фигура стояла недвижимо, и в свинцовом блеске воды выглядела жутковато.

— Не надо, — вдруг вырвалось у Марата. Он не знал, почему произнес эти слова, но был уверен: сейчас они необходимы. – Не надо, — повторил он.

Фигура обернулась. В сморщенном худом человеке Марат узнал своего учителя, того самого, что когда-то окрестил его Мартыном.

Учитель глядел на него неосмысленно. Он не узнал своего ученика.

— Не надо, Григорий Викторович, — уже громче и увереннее произнес Марат и шагнул вперед. Плечи его расправились. – Дайте руку!

Учитель, наконец, разлепил серые губы:

— Марты.. Марат?!

— Дайте руку! – властно повторил он.

Старческая рука была ледяной. Видно, старик давно стоял здесь. Из одежды на нем были только потертые джинсы, байковая клетчатая рубашка и разношенные кроссовки.

— Пойдемте, Григорий Викторович. Обойдется все. Вы замерзли, пойдемте, мама вас накормит, чаем напоит. Идемте.

Старик вдруг жалобно скривил губы и уткнулся в ворот Маратовой куртки.

— Ах, Мартын, ты мой Мартынушко, —  всхлипнул он и задрожал.

И  больше ничего не говорил, кроме судорожного: «Мартынушко!».

Марат накинул на него свою куртку, подхватил на руки сухонькое тело и почти побежал к дому.

Домашние ошеломленно следили за тем, как вечно забитый Марат отдавал распоряжения:

— Григорий Викторович поживет пока у нас, хорошо? Я ему на своей кровати постелю, а сам буду на раскладушке. Мама, ему бы ванну горячую, и чай с малиной, чтобы не простудился!

Когда распаренный, накормленный, в чистых Маратовых штанах и рубашке старик сидел на кухне и пил чай с малиной, к нему попытались было подступиться с расспросами. Но он только глубоко вздыхал и вздрагивал всем телом. Видно было, что за последние дни он впервые поел горячую пищу, да и вообще наелся досыта.

Истина выяснилась через несколько дней и оказалась простой и страшной. Одинокого вдовца старика обманули соседи, пообещав приглядывать за ним, если он отпишет им квартиру. Квартира была отписана, но приглядывать, как оказалось, никто и не собирался, и он вскоре оказался на улице. И дальше – сплошное «нет». Дома – нет, близких – нет, жена – умерла, работы – нет, сбережений – нет: какие могут быть сбережения у школьного учителя географии с мизерной пенсией.

Но, главное-то, как оказалось, не в этом! Марата будто подменили! Это был уже не Мартынка – медлительный сутулый тугодум, вечно мямлящий, сопящий, витающий в эмпиреях. В нем словно воскрес дед – Марат 1-й, с его энергией и работоспособностью. Воскресал он осторожно; Марат 2-й словно и сам изумлялся этой метаморфозе, но подчинялся ей.

Он так трогательно опекал старика, что родители только руками разводили и благодарили Бога за чудесную перемену в сыне. А отец даже несколько раз поставил его в пример другим детям.

— И, вообще, — добавил он глубокомысленно, — с таким братом вы никогда не пропадете!

Но Марат на простой заботе не остановился. Он решил вернуть учителю квартиру и доказать, что сделка с соседями была незаконной. От походов в прокуратуру его отговаривали всем миром, начиная от самого Григория Викторовича и слез матери и заканчивая соседями по дому. Говорили, что ничего из этой затеи не выйдет, и все судьи давным-давно куплены.

Напрасно. Сильного человека можно заставить изменить свое мнение, но, если упрется слабый… А Марат был силен в своей слабости!

И случилось невероятное! Но отчего же судьбе иногда не расщедриться на подарки?! Суд через четыре месяца разбирательств признал незаконность сделки и восстановил старика в его правах. Правда, бывшие «добрые соседи» проклинали учителя и его благодетеля на чем свет стоит, но это были уже такие мелочи…

Летний день, когда в доме Григория Викторовича за обеденным столом собралась семья Марата и несколько соседей был тихим и нежным. А, вот счастливым ли?.. Послушаем-ка самого хозяина дома:

— Дорогие мои! Я был абсолютно счастлив в своей жизни несколько раз. Первый раз, когда мама купила мне сахарное мороженое. Это было очень давно, мне было три года, я шагал и думал, что это самая вкусная вещь на свете. Второй раз, когда женился. Третий раз – это сейчас. Но, оказывается, я стал счастливым по-настоящему, когда встретил Марата. Если бы не его медлительность тогда, то неизвестно, что было бы со мной. Если самый большой подвиг в том, чтобы спасти чью-то жизнь, то Марат совершил его. И я горжусь своим учеником.

***

…Давно это было. Но и сейчас, когда мне говорят о людях, способных на подвиг, я вспоминаю небольшого сутулого человечка, медлительного и робкого до отвращения. И того, кем он стал потом – уверенного, сильного, целеустремленного. Блестяще окончившего истфак и защитившего диссертацию. Прекрасного педагога, спортсмена и отца семейства.

И не устаю удивляться причудам судьбы, бывающей то жестокой, то нежной, то злобной, то милостивой. Ну, так, Судьба как женщина, переменчива…

Ляман Багирова