Сентябрьское, уже заметно подрастерявшее свою прежнюю силу солнце повисло над пятиэтажной, песочного цвета коробкой новой курсантской общаги, словно бы зацепившись за телевизионную антенну, сиротливо раскорячившуюся над дальним ее крылом. Мы с Игорем Павловым неторопливо шли под раскидистыми липами вдоль старого, возведенного еще при царе Горохе, училищного корпуса по оловянно поблескивающему в закатных солнечных лучах плацу, обильно политому щедрым дождичком, налетевшим откуда ни возьмись с полчаса назад вместе с эскадроном легковесных туч со стороны Днепра и столь же быстро умчавшимся в неизвестном направлении вслед за ними. Солнце временами вспыхивало прощально с правой стороны, настырно пробиваясь сквозь редкие, не рассеявшиеся еще до конца тучки, путаясь в густых ветвях уже взявшихся местами желто-бурой медью тополей, обступивших по бокам общагу. А в лужах в эти самые мгновения проявлялись, как на фотографиях, плывущие по небу легкомысленные барашки облаков, местами с набрякшими влагой свинцовыми брюшками. Казалось, солнце подмигивает нам, двум молодым капитанам, инстинктивно жмущимся к старому зданию, как бы ища защиты под его мощным каменным остовом, в тени его, от сторонних глаз. Прежде всего, конечно, от вездесущих глаз своих же вчерашних воспитанников, чья бодрая строевая песня порывисто ухала за нашими спинами, с той стороны плаца, где был вход в курсантскую столовую – как раз подошло время построения на ужин. Редкий, в общем, момент относительного затишья, когда можно было проскользнуть по опустевшему плацу к КПП с наименьшей вероятностью встречи со своими бывшими подчиненными – моими совсем еще зелеными «первачами» и Игоревыми возмужавшими за последний год четверокурсниками. И те, и другие только рады стараться лишний раз щеголевато козырнуть перед своими бывшими мучителями-командирами, уже зная наверняка, что их прямой над ними власти пришел конец, и потому вся былая их командирская беспощадная строгость источилась, как тонкая золотая струйка в песочных часах, неожиданно обернувшись поблажливо-снисходительным, даже вроде как родственным отношением. Все-таки немало вместе прошли, можно сказать, пуд соли съели, отшагав не один десяток километров в общем строю вот по этому самому плацу, чеканя шаг, высекая подкованными каблуками от вящего усердия искры из асфальта. И, как ни крути, за спинами осталась общая часть жизни, которая, кто знает, может, спустя годы покажется самой лучшей ее частью – и нашим воспитанникам, да и нам самим тоже. Но теперь было бы лучше, если наши пути-дорожки все же не пересеклись с этими вездесущими курсантами. Потому как были мы с Игорем, хоть и в меру, но все же слегка под хмельком – по случаю Игорева дня рождения, которое, не в пример с былыми годами, прошло довольно скромно и тихо, в компании старых друзей-товарищей, которых и осталось-то раз-два и обчелся, таких же, как и мы, курсовых командиров.

Все дело в том, что буквально за два месяца перед этим в наших некогда стройных рядах прошла, что называется, смена караула. Многие офицеры старшего призыва, наши с Игорем бывшие командиры, наставники и учителя, на сломе эпох предпочли уехать на историческую родину – в Россию. В то же время многие из наших сверстников поувольнялись по собственному желанию и ушли в бизнес, предпочтя сытое, хоть и не факт, что стабильное, житье на гражданке полунищенскому прозябанию в рядах на глазах редеющей и теряющей былой авторитет, не говоря уж о доблести и силе, украинской теперь уж армии. Как говорится, лед тронулся. Сам я, изрядно устав уж дневать и ночевать в казарме, недели три тому как пристроился на теплое место в строевой части – командовать, значит, машинистками всех званий и возрастов. А Игорю нежданно-негаданно предложили майорскую должность на кафедре тактико-специальной подготовки с перспективой перехода на преподавательскую работу – кто ж от такого откажется! Так что завтра Игорь отметит свой 28-ой день рождения чин по чину – со своими новыми коллегами, в основном старшими офицерами, на кафедре. Ну а сегодня решил вот по старой памяти справить именины в кругу своих старых друзей-сослуживцев, на бывшем своем курсе, а заодно и обмыть новое назначение. И круг этот оказался, не в сравнение с былыми, славными временами, довольно узким – всего-то семь человек, включая нас с Игорем, трое из которых были наши бывшие (в разные годы и на разных курсах) курсовые прапорщики-хозяйственники, матерые служаки, перевидавшие не одно поколение офицеров, а теперь вот дотягивающие последние свои годочки до заслуженной пенсии: «вечный», чуть ли не 20 лет отслуживший в училищных стенах прапорщик Кутушкин с Игорева бывшего курса – Васильич, как его все уважительно звали, Володя Билык, тоже бывалый служака, хотя и младше лет на десять Васильича, ну, и мой на глазах заматеревший бывший сокурсник Витя Станько, не потянувший в свое время после срочной службы гранит науки, отчисленный по итогам первой же зимней сессии, но, ко всеобщему удивлению, вернувшийся через каких-то полгода назад в училище, после специальных курсов, уже не старшим сержантом, а полновесным прапорщиком-хозяйственником. Да еще пару старлеев прибилось к нашему скромному застолью. Со всеми ними и пройдено, и выпито было немало, начиная чуть ли не с курсантских времен. И вот теперь все это некогда крепкое наше факультетское братство рассыпалось и разъезжалось, трещало, в общем, по всем швам буквально на глазах. Ну да, как говорится, свято место пусто не бывает!..

Дабы не попадаться на глаза третьекурсникам с нашего факультета, дежурившим в этот день на КПП, мы с Игорем проскользнули друг за дружкой в закрывающиеся автоматические ворота для машин – из училища только что выехал крытый ЗИЛ со взводом курсантов, направляющимся в гарнизонную комендатуру на развод перед заступлением в караул на гауптвахту. Все эти гарнизонные наряды, разводы с утомительно долгими, изматывающими проверками комендатурскими служаками-общевойсковиками внешнего вида и формы одежды заступающих в наряд офицеров и курсантов, с тщательным выискиванием-выщупыванием всяческих отступлений от буквы устава, изъянов и недостатков в обмундировании и экипировке у будущих инженеров-связистов, которых краснопогонники по традиции люто ненавидели, подчас аж до явного зубовного скрежета, – все это осталось для нас с Игорем теперь далеко позади. Ну, разве что выпадет когда по случаю, раз в два или три месяца, сходить в гарнизонный наряд в качестве начальника патруля. Но разве ж это может сравниться с караулом на «губе», когда ты в ответе не только за своих подопечных, но еще и за несчастных арестантов, которые бывают порой так горазды на выдумку, в том числе в части членовредительства. Особенно те немногие из них, самые отчаянно безбашенные, что содержатся в камерах-одиночках перед вынесением им окончательного приговора военного трибунала за тяжкие армейские преступления, как дезертирство, например, к которому приравнивается, к слову, и самоволка на более чем двое суток. Положим, если загулял незадачливый солдатик с девчонками на выходные, забыв про все на свете, и про непрерывное движение времени в том числе – все, пиши пропало, ждет его, родимого, казенный дом годков на пять с тяжелыми «исправительными» работами, да еще потом и штамп в паспорте, подобный позорному клейму, что остается на всю жизнь – об осуждении военным трибуналом по статье такой-то на такой-то срок.

А ведь мы с Игорехой были в свое время для наших курсантов, особенно на начальных порах, на первом, «испытательном» курсе, временами даже и похлеще тех комендатурских псов с малиновыми погонами. И хотя это жестокое испытание молодняка на прочность (приказано выжить!) в целях выявления наиболее слабых телом и духом длилось совсем недолго, каких-то полгода всего, за которые все по обыкновению становилось на свои места: балласт отсеивался, а курсантские взвода превращались в сколоченные, подготовленные к труду и обороне и еще бог весть к чему, да в общем-то ко всему, на что может послать их родина, подразделения, но в памяти-то оно все равно осталось надолго, если не навсегда. И кто знает, ведь и среди сбитых и вышколенных армейских коллективов всегда найдутся индивидуумы, которые затаили камень за пазухой на своих беспристрастных отцов-командиров, в особенности на молодых лейтёх и старлеев, какими мы с Игорем были еще каких-то пару-тройку всего лет назад, когда только пришли в эти стены курсовыми офицерами… Так что перед своими бывшими воспитанниками в новом своем статусе, как говорится, не пришей кобыле хвост, да еще и «подшофе» лучше уж было не «отсвечивать». Для сохранения былого авторитета, да и просто – чтоб не бередить душу никому теперь не нужными ассоциациями и воспоминаниями: все-таки, как ни крути, этим безусым еще юнцам, будущим офицерам, теперь уже новой, украинской армии, отдана немалая часть жизни, не говоря уже о душе.

Серебристые ворота сомкнулись за нашими спинами с тяжелым металлическим лязгом, многократно усиленным стенами тоннеля, разделявшего старый наш столетний корпус, в котором были расположены казармы, столовая и кафедры общеобразовательной подготовки, и новый, семидесятых годов постройки, над которым подобно чебурашкиным ушам-локаторам торчали две сферические антенны спутниковой связи. На этот набатный удар училищных ворот веселой электрической трелью отозвался только что отчаливший от остановки, что располагалась аккурат напротив КПП, желто-красный трамвай, состоящий из двух сочлененных между собой вагончиков, для пущей важности еще и сверкнув на прощание своими выпученными глазищами-фарами.

Перейдя через дорогу, мы с Игорем одновременно посмотрели на свои наручные часы: половина седьмого, следующий трамвай будет не раньше, чем через пятнадцать минут.

– А может, по пивку? – предложил Игорь.

– Ну, давай, – вяло согласился я.

Не то чтоб уж слишком большое желание было «полирнуться» после «беленькой» еще и пивом, что мы за милую душу практиковали в былые – боевые наши годы, а просто хотелось продлить этот теплый и какой-то томно-нежный сентябрьский вечер.

На город уже потихоньку опускались сиренево-сизые гулкие сумерки, и в глубине двора, через который мы ломанулись напрямик на соседнюю улицу Кутузова, густо, подобно какому-то загородному владению засаженного липами и тополями, даже почудился томный стрекот цикад… Этот же южный стрекот вперемешку с цвириньканьем невидимых пташек слышался мне и со стороны окрестных, утопающих в зелени дворов, когда мы с другом моим отхлебывали поочередно, прямо из бутылок, прохладного пива «Оболонь», пристроившись в темном углу за желтым пивным ларьком и облокотившись на круглую столешницу, бывшую нам обоим по грудь. Сидячие места за белыми пластиковыми столиками были в основном все заняты разношерстной мужской братией.

Пока мы с Игорем не спеша потягивали пиво, отвлеченно поглядывая по сторонам и думая каждый о своем, вдоль дороги зажглись белые холодные фонари. Небо тотчас как будто отдалилось, стало темнее и глубже, за дальними многоэтажками проявились ало-изумрудные закатные полосы. Свет уличных фонарей становился все ярче, особенно на фоне стремительно густеющего сизо-чернильного небосвода. От долгого глядения на ближний фонарь у меня перед глазами поплыли оранжево-фиолетовые расширяющиеся сферы. Сквозь негромкий людской гомон начал все явственней проявляться вроде как отдаленный шум прибоя. А в какой-то момент мне и вовсе показалось, что почва под ногами плывет, словно бы мы находились сейчас на прогулочном морском катере.

– Да, пиво хорошее, но немецкое все равно лучше! – Игорь отставил недопитую бутылку, и, взявшись за свой черный пластиковый «дипломат», решительно направился в сторону автобусной остановки, при этом на ходу, привычным движением правой руки, поправляя фуражку и галстук, застегивая нижнюю пуговицу кителя, а напоследок, для верности, еще и проведя пальцами, как по клавишам саксофона, по известной складке на брюках. Я обреченно последовал за ним, уже чувствуя одним местом, что в своей съёмной холостяцкой квартире на Русановке окажусь сегодня не скоро.

После пива Игорь как-то резко размяк, его, что называется, повело, хотя весь вечер до этого, не в пример прошлым нашим офицерским застольям по поводу и без, он держался в целом молодцом: пил мало, после традиционных первых двух, «за виновника торжества», либо вообще пропускал тосты, либо лишь пригубливал для приличия. Да что говорить, мы вообще сильно изменились за последнее время – остепенились, повзрослели, что ли. И все это за каких-то полгода, за которые и вокруг нас, и в училище нашем, для меня родном, которое в свое время заканчивал, а для Игоря не совсем, поскольку заканчивал он артиллерийское, что на Соломенке, но все равно ведь со временем ставшем и ему родным, – все как-то внезапно и враз поменялось. И самое главное – изменилась атмосфера, поскольку разом снялись и уехали в родные края (мать Россия позвала своих птенцов восвояси!) многие из наших старших товарищей, отцов наших – командиров, которые ковали из нас, молодых да рьяных, настоящих строевых офицеров, и, как оказалось на поверку – себе смену. Но, видно, кому-то там, наверху, было угодно, чтоб такие, как мы с Игорем, – словом, те, кто с особым рвением и дорогой душой усваивали уроки старых служак, да и в целом с уважением и чуткостью относились к старой нашей офицерской гвардии, советской еще закалки, к которой и сами себя причисляли, ведь, как ни крути, а лейтенантские погоны мы получили еще при той, канувшей теперь в Лету стране, – убрались куда подальше от командно-воспитательной работы с вновь набранными курсантами, освободив место молодой офицерской поросли. И убрались как можно скорей, лишь бы только не мешали пришедшим нам на смену командирам, с украинскими в основном корнями, по-новому готовить и воспитывать будущее офицерское племя. И все это было для нас неожиданно, свалилось, в общем, как снежный ком на головы, не дав толком не то что одуматься, но даже и опомниться: просто поставили перед фактом: пора, дескать, ребятушки, пора! За службу былую спасибо, но дальше, мол, пути-дорожки наши расходятся. Я-то еще ничего – в родных стенах, где меня все как облупленного знали и помнили еще с курсантских благословенных времен, достаточно быстро прибился к теплому местечку. А вот Игорьку пришлось в очередной раз помыкаться и пообивать пороги разных кабинетов, прежде чем определили для него место старшего методиста на «военной», как ее у нас всегда все называли, кафедре тактико-специальной подготовки. А сколько ему еще пришлось в свое время хлебнуть лиха в штабе округа, по нынешним временам – министерстве обороны, прежде чем направили его в наши стены – одному только Богу известно.

Мы вышли на автобусную остановку, что была прямо у пивного киоска, и стали под фонарем. Людей на остановке, кроме нас, не было, значит, автобус только недавно отошел, так что придется еще минут десять, а то и больше, ждать, пока подойдет следующий – под перекрестными взглядами завсегдатаев уличной этой забегаловки, которую мы сами только что покинули, оставив недопитыми две бутылки «Оболонского» (их наверняка уж подхватил какой-нибудь бойкий мужичонка). И эти въедливые, просвечивающие тебя насквозь взгляды я чувствовал спиной – они подобно острым шурупам тяжко вворачивались в мою плоть: дескать, гляди-ка, шикует офицерье, барствует, ядри его в корень. И укрыться ведь от этих недобрых, налитых завистью и злобой взглядов некуда – стали под фонарем, как два тополя на Плющихе, вот, мол, какие мы бравые да удалые. Игорь как раз расстегнул китель и, расставив широко ноги, не иначе тебе Маяковский, каким-то театрально широким движением хлопал себя по карманам: искал пачку сигарет, хотя уже давно зарекся от курева, особенно после выпивки. Но как раз после выпивки-то больше всего и тянет затянуться терпким сигаретным дымком.

– У тебя сигарет случайно нет, а? – сверкнул он в мою сторону своими выразительными темными глазищами, в которых, мне показалось, промелькнул характерный нездоровый огонек, этакая потусторонняя сумасшедшинка. И это значило только одно: Игоря уже изрядно развезло, и неизвестно, что ему еще может взбрести в голову. И, как нарочно, все не опускалась на город спасительная чернильно-бархатная темнота. Сумерки словно бы зависли над улицами, зацепившись за антенны и трубы высоток, и все медлили опуститься на землю. Вдалеке над дорогой, куда извивистой змейкой убегала трамвайная линия, в просветах меж домами все еще теплился лимонный с алыми всполохами предзакатный свет, который был куда сильнее блеклого неонового уличного освещения. И мы с Игорем, и впрямь как два тополя посреди Печерска, переминались на нетвердых уже ногах, расхристанные и – на всеобщем обозрении: полюбуйтесь, дескать, на нас, люди, какие мы хорошие. А мы ведь и впрямь, думаю, к тому моменту были уже «хорошие»… Игорь, наткнувшись на мой растерянный взгляд, сунул мне в руки свой тяжелый, будто набитый кирпичами, дипломат и со словами «Постой, брат, я сейчас!» направился было к пивному киоску, у которого уже выстроилась довольно внушительная очередь из страждущих залить горящие свои трубы свежим и прохладным пивом. На счастье, к остановке в этот самый момент подкатил желтый «Икарус» и со вздохом облегчения распахнул перед нами свои двери-гармошки. Я, мысленно славя Господа Бога, схватил Игоря за локоть, а друг мой был куда выше и здоровее меня, и изо всех сил потянул его за собой в автобус, приговаривая при этом ласково-увещевательным голосом, каким обычно малого ребенка уговаривают съесть еще одну ложечку каши: «Поедем-ка, мой хороший, к нам на левый берег, там будут тебе и сигаретки, и кофе с коньяком».

Весь недолгий наш путь на Русановку Игорь сидел молча, уткнувшись лбом в автобусное стекло. При этом фуражка его мерно покачивалась на коленях, а дипломат свой, давно вышедший из моды, он зажал между ног. Я нет-нет, да и поглядывал на своего друга украдкой сбоку: не уснул бы он в теплом салоне. А тот, как ребенок распустив и без того крупные губы и расплющив о стекло свой нос картошкой, что-то неразборчиво бормотал, словно бы молясь, устремившись при этом взглядом куда-то далеко-далеко, в густеющие с каждой минутой фиолетово-сиреневые сумерки, разлившиеся над Днепром, в которых вспыхивали поочередно то тут то там веселые городские огоньки, лукаво подмигивающие вдали, сначала с правого, а потом и с левого берега.

«Что он там вышёптывает себе под нос? – гадал я, с тревогой поглядывая на друга. – Не иначе и вправду молитву». Ну, да и что ж тут такого особенного, по нынешним-то временам, да по нашему к тому же подвешенному положению. Тем более после всех прежних Игоревых мытарств, о которых в училище, конечно, поговаривали тихонько по углам. Хотя сам он, даже во время затяжных и хмельных офицерских застолий, о жизни своей сильно не распространялся, душу наизнанку перед сослуживцами не вывертывал, как это часто бывает, по пьяной-то в особенности лавочке. Все знали, что Игорь детдомовский, что родом он из какого-то глухого сибирского угла в Красноярском, что ли, крае. И что сам пробился в люди, и киевское артиллерийское училище закончил чуть ли не с красным дипломом. И что служил до этого три года в Группе советских войск в Германии. И что был он весь, как на ладони, открытый, а местами даже и грубоватый, как рубанок, без всяких там, в общем, загогулин, – простой русский парень из сурового таежного края. Мог он и впрямь при случае рубануть с плеча прямо в лоб кому-нибудь из сослуживцев правду-матку – ту, что другие обычно предпочитают держать при себе. А когда, бывало, после рюмки-другой расходился не на шутку, когда разворачивались на всю ширь мехи его сибирской широкой души, что в обычной-то жизни, конечно, в редкость, – мог он на спор осушить под дружный счет вошедших в раж своих товарищей и бутылку целую «белой», в один присест, не отрываясь от горлышка. После чего – крякнуть, ткнувшись носом в сукно кителя, бросить в рот кусочек-другой хлеба и, мотнув по-лошадиному головой, вымолвить: «Эх, хорошо пошла!».

Да, бывало, рассказывали об Игорехе нашем и не такое еще. Но сам я свидетелем подобных подвигов не был, потому грешить не буду. Но зато видал, и не раз, как он весь мгновенно вспыхивает подобно факелу, если в казарме что-то не по уставу или не по его, значит, командирскому слову, как лицо его наливается до самых ушей малиновым румянцем, а черные глазищи неподдельным гневом, как учащается при этом его дыхание, а следом начинают, подобно автоматным очередям, сыпаться из его уст налево и направо гневные словесные тирады. И не дай Боже кому из курсантов в такой момент попасться, пусть и случайно, ему на глаза, мечущие огонь и молнии, под руку его горячую подвернуться, не приведи Господи, – достанется всем без разбору: и не только непосредственному виновнику, но и всякому встречному-поперечному, да так, что мало не покажется. И хорошо, если в такую минуту кто-то из товарищей-офицеров тактично, ненавязчиво переключит внимание разошедшегося не на шутку своего товарища на что-нибудь другое, отвлечет, словом, от субъекта его внезапного гнева. Или, положим, взяв по-дружески за локоть, мол, что-то важное нужно сказать, уведет его куда-нибудь в сторону, да в ту же курсовую канцелярию. А если нет – пиши пропало. И ох, как бы я не хотел в такое мгновение оказаться на месте того разнесчастного курсантика – под гневным Игоревым взглядом.

Все это, видно, в конечном итоге и сыграло не очень хорошую роль в дальнейшей Игоревой горевой судьбе. Ведь все мы знали, как он мечтал с нуля набрать свой собственный курс и довести его до самого выпуска, в общем, стать полноправным начальником курса. Но в среде училищного командования давно уж были наслышаны о Игоревых этих вспышках, как и о выходках его застольных, холостяцких, из чего постепенно сложился определенный образ – «офицера с неуравновешенной психикой», а у некоторых влиятельных начальников выработалось твердое мнение, что, дескать, Павлова этого на пушечный выстрел к личному составу подпускать нельзя, не то что доверять ему растить офицерскую смену для молодой украинской армии. В общем, решили, что самое место ему где-нибудь среди плакатов и всяких других учебных пособий на непрофильной кафедре, и чтоб по возможности – с минимальным контактом с курсантами. А там видно будет, как он себя в дальнейшем проявит.

Автобус наконец причалил к остановке, той, что сразу за мостом Патона, и с тяжелым вздохом распахнул двери. Мы вышли в прозрачный сумрак ласкового сентябрьского вечера. Друг мой, лишь перед самой остановкой очнувшись от своих неведомых дум и оторвавшись наконец от окна, изъявил желание посидеть где-нибудь в тихом месте на берегу. Метров тридцать до подземного перехода тащиться было лень, да и не с руки идти в противоположную сторону от Днепра, и мы перешли дорогу прямо по проезжей части, не дожидаясь, когда на дальнем перекрестке, почти у самого моста, зажжется зеленый свет.

Потом мы спустились по зеленому пригорку к каналу. В его густой, как чернила, воде отражались тусклые огни редких, протянувшихся вдоль сумрачной пешеходной дорожки парковых фонарей, горевших через один, а то и через два или даже три. А на другой стороне на его темной поверхности призрачно колыхались окна огромного шестнадцатиэтажного дома-стены, широко раскинувшегося над автодорогой, опоясавшей весь Русановский полуостров. По горбатому «венецианскому» мостику в сторону этого живописного киевского района торопливо прошли несколько человек, прибывших из города, видимо, вместе с нами. В принципе, расположиться нам можно было прямо здесь – на траве. Но Игорь, ничего не сказав, решительным своим, размашистым шагом, как на плацу, двинулся вдоль канала в направлении к днепровской набережной. А я, оглядевшись по сторонам, куда ж денешься, поспешил за ним. И догнал его уже чуть ли не у следующего автомобильного моста, ведущего к гостинице «Славутич», за которой нужно было только перейти дорогу, а там уж начинался широкий бульвар Русановской набережной. И то догнал лишь потому, что Игорь спустился к каналу и о чем-то тихо разговаривал с рыбаком, чей темный силуэт не был заметен издали, лишь поблескивала фосфорически в густых сумерках протянувшаяся над водой леска да мерцал еще поплавок на ее конце, закинутый чуть ли не на середину канала. Пока я поравнялся с ними, Игорь уже подымался по бетонным плитам своим широким шагом мне навстречу, размахивая дипломатом, из которого раз-другой донесся характерный стеклянный звук. Он протянул мне свою по-мужицки крупную ладонь с ворохом – пять или шесть штук – сигарет с фильтром. Я для приличия взял одну сигаретку и сунул ее в карман кителя. И тут же предложил ему посидеть прямо здесь, на канале, тем более что неподалеку, шагах в десяти всего, маячила скособоченная лавочка. Но Игорь упрямо мотнул головой, да так, что если б на ней была фуражка, она уж точно отлетела бы далеко в сторону, в траву. Однако фуражка торчала у него из подмышки, китель был широко распахнут, а посередине груди болтался не закрепленный зажимом галстук. «Ну, нет, – задиристо проговорил он, – раз решили к Днепру, значит – к Днепру!». И, призывно мотнув своим дипломатом, снова зашагал по бетонной дорожке к мосту. «Когда мы это решили, что-то не припомню», – уныло подумал я. И двинулся смиренно вслед за своим другом. Я заметил, как в темных зрачках его снова промелькнул характерный «нехороший» огонек, верный признак того, что пиво уже встретилось в недрах желудка с «беленькой» и, образовав там взрывоопасную смесь, устремилось к бедовой его головушке. И кто знает, чем все это еще могло обернуться, учитывая Игореву непредсказуемую и временами взрывную натуру. Ну да деваться некуда, сам ведь я давеча, дабы поскорее увести захмелевшего своего товарища подальше от парадного входа нашего училища, впихнул его чуть ли не насильно в автобус, пообещав, что «посидим и покурим» на левом берегу. А теперь, что же, надо сопроводить его до конца, все-таки день рождения у парня, никуда не денешься. Да, день рождения!.. А мы с ним – лишь вдвоем на темном днепровском берегу. Ищем себе местечко, где бы присесть… Словом, как неприкаянные.

Да и у Васильича в каптерке, сказать честно, посидели-то мы в этот раз куда как скромно по сравнению с былыми – славными годами. Что говорить, крепки были в свое время в курсовом нашем братстве старые, советские еще традиции. И больно уж видные, авторитетные, как на подбор, были у нас командиры и наставники, особенно в сравнении с другими факультетами. Такие, как Михалыч – подполковник, орденоносец, крепкий, в общем, орешек, прошедший огонь и воду в Афгане, а медные трубы уже в нашем дважды краснознаменном училище, в советские еще, предзакатные времена. И держал он свой курс до самого последнего дня, что называется, в ежовых рукавицах, не исключая и нас, молодых офицеров, но при этом и поучиться у него было чему. И мы, конечно, тянулись как могли за нашим боевым командиром. Тем более что и после службы он по всем статьям первый парень был на деревне – и выпить не дурак, и по женскому сословию – горазд. Многие наши училищные красавицы, почитай, и до сих пор не могли оправиться после его неожиданного и весьма скоропалительного отъезда на родину…

Наконец вышли к Русановской набережной, совершенно безлюдной, погрузившейся в призрачно-тревожный сумрак. Огни фонарей и светящиеся теплым манящим светом окна домов остались далеко позади, за нашими спинами. Здесь же, на бульваре, где когда-то по вечерам яблоку негде было упасть от обилия людей, тем более в столь по-летнему теплые и благостные сентябрьские вечера, сейчас было хоть шаром покати. И не мудрено, ведь на всю огромную, протянувшуюся на несколько километров в обе стороны набережную тускло светились всего несколько фонарей, да и то на приличном весьма расстоянии друг от друга. А времена наступили, прямо скажем, тревожные – неспокойные времена. Откуда-то повылазила из всех щелей всякая криминальная шушера, какие-то бомбилы, кидалы, рэкетиры. Дошло до того, что училищное командование настоятельно рекомендовало нам, офицерам, на старых-добрых традициях воспитанным, после службы переодеваться у себя в кабинетах в гражданку, дабы не дразнить гусей. И только такие вот матерые и упертые, успевшие кое-что повидать на своем веку «зубры», как мы с Павловым, продолжали гордо ходить по городу в офицерской форме, да еще и в советской, старого образца, пока не вышли окончательно сроки ее носки. И таких, как мы, теперь на все училище осталось – по пальцам одной    руки пересчитать. Вот как тех же фонарей на некогда людной и гомонливой этой, – что тебе Крещатик! – Русановской набережной, где мы с однокашниками моими страсть как любили прогуляться вечерами, будучи в увольнении.

Игорь по-прежнему широким, хотя уж и не столь верным шагом, спустился по лестнице к самой воде – благо, что река, заметно отступив, дождей-то прошедшим летом почти и не было, оставила нам между бетонной набережной и кромкой воды небольшую полоску суши, вернее – влажного песка, на которой тут и там белели в сумраке кучи мусора. Повсюду валялись порожние пивные бутылки. И даже на темной глади воды, недалеко от берега, я заметил торчащее поплавком над поверхностью длинное темное горлышко бутылки из-под вина. Игорь поставил свой дипломат прямо у кромки воды и сел на него, как малые дети садятся на своих деревянных лошадок на колесах. И тут же закурил, щелкнув зажигалкой. Я же, оглядевшись, заприметил в сторонке, под бетонной стеной у черного кострища кусок обгоревшей по краям доски и – делать нечего – прихватив заодно середину из влажной толстой газеты, валявшейся тут же, у бывшего стойбища современного человека, устроился на этой деревяшке, постелив поверх нее газету, рядом со своим другом. Игорь с периодичностью метронома подносил сигарету к губам, глубоко, с шумом затягивался и с облегчением выпускал из себя белесую струйку дыма, устремив свой «ястребиный» взгляд куда-то вдаль. На противоположном берегу, на зеленом лесистом островке посреди Днепра, протянувшемся почти вровень с Русановкой и частично закрывшем вид на противоположный берег, мерцал бурый уголек костра. Пахло прелой листвой и болотной гнилью. Так что запах табачного дыма от Игоревых дешевых сигарет на этом фоне казался даже приятным. Игорь протянул мне зажатую меж пальцев сигарету. Я отрицательно мотнул головой – дескать, не хочу. Он тут же сунул ее в рот и прикурил от предыдущей, выкуренной почти до самого фильтра.

– А водки выпьешь? – спросил он неожиданно зычным командирским баском, как перед курсантским строем на утреннем разводе на занятия, когда надо было приободрить своих еще не до конца проснувшихся подчиненных. Я зябко поёжился – становилось промозгло, все-таки сентябрь не август, осень-осень! По вечерам и ранними утрами, когда я по холодку спешил на службу, было уже довольно свежо. Игорь, видимо, расценив этот мой жест как согласие, тут же, лишь слегка приподнявшись над своим чемоданом, вытащил из него початую бутылку «Русской» и с силой ввинтил ее в песок, аккурат посередке между нами.

– Глотни маленько, сразу согреешься! – подбодрил он меня и протянул небольшой сверток из промасленной белой бумаги.

В свертке этом оказался «курсантский» бутерброд: два сложенных между собой куска белого и черного хлеба с жирным слоем масла между ними. Я, скрутив пробку, сделал небольшой глоток прямо из горлышка и, едва не задохнувшись с непривычки, поспешил закусить переломленным надвое этим универсальным армейским бутербродом, протянув вторую его половину Игорю. Тот, взяв с земли бутылку, проговорил глухо: «Будем!» – и, лихо, как горнист, задрав голову, сделал несколько больших глотков. Закусывать не стал, только обтер тыльной стороной руки влажные губы.

– Что-то ты не сильно веселый, Игорек, на собственный-то день рождения, а? – вымолвил я, подивившись, как мой товарищ лихо закладывает «белую» из горла, и на всякий случай, от греха подальше, забрал у него опорожненную чуть ли не наполовину поллитровку.

– Да веселиться-то особо и нечего, сам ведь знаешь, какие наши теперь дела-делишки.

Я согласно кивнул, уставившись в темную гладь канала, которая тускло серебрилась вдалеке, словно отражая какой-то невидимый небесный свет. Да, небесный свет, не иначе. Но где же он, где?

– А день рождения!.. – пробасил Игорь, прервав мою смутную мысль, – Так ведь он не настоящий!

Я в изумлении уставился на него: «Как это, ненастоящий?» Тот криво улыбнулся, довольный произведенным эффектом. И, дохнув в мою сторону густым перегаром, продолжил:

– Понимаешь, Серега, я и сам не знаю, когда у меня настоящий день рождения. И никто не знает, кроме мамани моей, которая меня полуторогодовалого под крыльцо детского дома подбросила. Положила, правда, в кармашек мне записочку, в которой всех-то и сведений, что мальчик – будто так не видно! – полутора лет от роду, а звать Игорь.

Фамилию, понятное дело, не указала, чтобы не нашли ее по горячим следам. Ну, и, знамо дело, концы в воду. Ищи свищи ее – Сибирь-то у нас ба-альшая, а страна еще больше!

– Была! – не преминул ввернуть я свои завалящие пять копеек и тут же осекся. Потому что Игорь посмотрел на меня внимательно тяжелым своим взглядом из-под черных кустистых бровей, словно бы не понимая, что я такое сказал. Но через какое-то время вдруг потеплел, смягчился, даже как будто ухмыльнулся расплывшимися губами, и наконец согласился:

– Ну, да, была. А теперь-то нам с тобой, братишка, осталось от нее всего-то ничего – косая краюха. Украиной, как кстати, называется. Да – краюха, как вот этот кусок хлеба, – Игорь потряс передо мной своей половиной бутерброда, к которому и не притронулся даже. – Но зато какая! Зо-ло-тая! Потому как с маслицем. Да еще и сахарком сверху посыпана. А в Сибири-то нашей матушке, бывает, что, кроме хлеба черствого, ни сахара, ни, тем более, масла днем с огнем не сыщешь. Даже и по карточкам. Такие, брат, дела.

– Да, – согласился я, – Сибирь слабаков не терпит. Зато любит таких вот, как ты – стойких оловянных солдатиков, сильных и упертых, знающих, чего хотят.

Я специально решил подлить в разговор елею, чтоб немного расшевелить-развеселить моего друга, который уж совсем было рассупонился, поплыл по неведомым своим заповедным мыслям-думам-воспоминаниям.

– А ты знаешь, Серый, – Игорь и впрямь вдруг оживился, в глазах его промелькнул задорный огонек, – Сибирь-то, родина моя, приняла меня после вывода нашей части из Германии с хлебом-солью. И, можно сказать – с распростертой душой. Военком меня как сына родного встретил, ведь помнил меня еще пацаном, пэтэушником. Благодаря ему я, можно сказать, и в люди выбился – это он меня в военное училище сагитировал поступать. А приметил меня в свое время среди десятков таких же, как я, гаврошей в спецовках, будущих слесарей да токарей. Можно сказать, за шкирку меня из этой кучи навозной выдернул и убедил, что ждет меня в будущем непременно блестящая военная карьера, если, конечно, дурить не стану и от привычек своих босяцких, без которых в детдоме не выжить, избавлюсь, да требования все уставные буду строго выполнять, как говорится, от и до. В общем, он меня в курсанты сосватал вместо стройбата, который мне, скорее всего, светил. Он же меня с почестями и назад принял, на хорошее место пристроил, при штабе, между прочим. Квартиру мне в городе сразу пообещали – отдельную. Должность – капитанская с перспективой роста. В общем, располагайся, живи, служи да радуйся. Я и обрадовался сначала. Устроился на первых порах в офицерском общежитии, в нюансы новой службы штабной начал вникать. Лето на дворе, август месяц, красота, тепло, хорошо – ну, да ты же знаешь, какое чудное в наших краях бывает лето, особенно под конец, ближе к закату его. И тут, ты понимаешь, отчего-то на меня такая, брат, грусть-тоска навалилась, сам не пойму теперь, откуда и что. Да только мне начал сниться Киев, сады и парки над Днепром с маковками церквей, рассыпанных по склонам, Крещатик в вечерних огнях, шум машин, трамваев, гомон праздной толпы, мерно движущейся в обе стороны его – пестрой, тысячеликой, как море-океан, в который так хочется порой окунуться, чтоб раствориться в этой самой толпе, как бывало когда-то, в курсантскую нашу золотую пору. Ну, да ты сам знаешь, конечно, о чем я…

Я кивнул согласно. И вдохнул глубоко напоенного влагой и вечерней свежестью воздуха (куда-то испарился – улетучился гнилостный тот запах, которым повеяло с реки поначалу). И в какой-то момент с очередным порывом свежего ветра с реки мне почудился отдаленный, едва уловимый колокольный перезвон на том берегу.

– Да, брат, Киев обладает недюжинной, прямо колдовской какой-то силой! – поддержал я друга. – Кому-кому, а мне об этом можешь не рассказывать. Сам я с ранней юности пребываю в его магической власти. Это как первая любовь – захватит тебя однажды, на заре юности, в свои сладкие сети – и уж не отпустит всю оставшуюся жизнь. И чем дальше ты от нее удаляешься и во времени, и в пространстве, тем сильнее она к себе притягивает.

– Ну, да, все так и есть, – отозвался Игорь, устремившись взором куда-то в темно-сизую даль, откуда до меня только что донесся приглушенный перезвон лаврских колоколов. – Ты сейчас словно бы мои собственные мысли и чувства в слова облек. Молодец! Не зря тебя, видать, у нас поэтом все называют.

– Да-аа? – наигранно протянул я, словно и впрямь впервые об этом вот сейчас услыхал. И, придвинувшись со своей обгорелой доской, обернутой в газету, поближе к Игорю, подтолкнул его сбоку плечом:

– А давай-ка, Игорек, мы с тобой что-нибудь сейчас споем, а?

И я уже было затянул всегдашнюю нашу застольную песню: «Вот кто-то с горочки спустил-ся-яя!»

Но Игорь меня сразу же осадил, с силой сжав мою руку чуть выше запястья – да так, что мне даже показалось, что хрустнули кости.

– Нет, погоди, не эту!

Я удивленно посмотрел на него. В свое время в наших шумных офицерских застольях, в те недавние времена, когда мы еще работали, вернее, служили, в полноценном коллективе, вместе со всеми нашими старшими товарищами, не успевшими на тот момент еще разъехаться по своим малым родинам, – в благословенные, в общем, те времена у нас был заведен определенный порядок в исполнении песен, и одной из самых любимых была именно эта. Тем более что ее, про горочку и светлый орден на груди, особо жаловал наш общий с Игорем земляк и всеми уважаемый бывший афганец Михалыч. Именно с нее, по раз и навсегда (так казалось когда-то) заведенному негласному закону, обычно и начиналось наше застольно-хоровое пение, если, конечно, позволяли условия и мимо каптерских дверей, где мы по обыкновению уединялись, не сновали туда-обратно вездесущие наши курсанты.

– Давай сегодня споем «ворона», – с какой-то внутренней непреклонной силой сказал Игорь, как отрезал. И в глазах его при этом промелькнул металлический, недобрый огонек. Я молча согласился: ворона так ворона! Ведь мы остались вдвоем, и нет с нами теперь ни Михалыча, ни верного его Санчи Пансы – прапорщика Билыка, ни других наших любителей затянуть душевную застольную песню. И Игорь, как-никак, был сегодня именинником, стало быть, вправе выбирать песню, да и вообще – верховодить… Хоть теперь и не за накрытым столом, но все же… Два человека – уже компания. Как два солдата – команда, и один из них обязательно назначается старшим. Так записано в уставе, нашем еще, советском, по которому мы по инерции уже который год продолжали жить и служить, теперь уж и при новой, независимой Украине. Да, два неприкаянных, никому не нужных молодых капитана, ну, прям как во всем известной книге Каверина, – на пустынном темном днепровском берегу, в самом, считай, сердце любимого нашего города – золотоглавого Киева, что для нас обоих стал судьбой. А между нами только опорожненная наполовину бутылка «Русской». Все еще «русской», а не какой-нибудь там «оковитой», появившейся на прилавках совсем недавно. Да еще и наверняка – из «стратегических» Игоревых запасов, из тех самых его армейских эвакуационных ящиков из-под запчастей, в которых из Германии в свое время прибыл его немудреный холостяцкий багаж. Они, эти ящики, и об этом все-все знали, до сих пор хранятся, аккуратно составленные один на другой и прикрытые брезентом, у Васильича в каптерке, пока их не обнаружила какая-нибудь очередная министерская комиссия. Игорь перехватил мой взгляд и снова потянулся своей могучей рукой к горлышку бутылки, обхватив его в точности так, как волк из памятного с детства мультфильма обхватывал тонкую шею несчастного зайца.

– Еще по глотку! – качнулся он в мою сторону. Я отшатнулся от протянутой водки, как от огня. И пикнуть даже не успел, как Игорь снова, подобно горнисту, запрокинул голову и сделал короткий, но обильный глоток. А потом, как-то неестественно, ну, театрально, что ли, мотнув головой, вдруг басом, по-мужицки, при этом очень правильно, нимало не фальшивя, затянул:

Че-е-рный во-а-ран! Что ж ты вьешь-ся-яя над ма-е-е-ю га-ла-вой? Ты добычи не дожде-е-шься. Че-е-рный во-а-ран, я не твой!

Я оторопело, затаив дыхание, смотрел на нависшего надо мною, и впрямь – черным вороном, Игоря, во весь голос и как-то очень верно, по-народному, с глубоким, идущим из самой сердцевины души, из каких-то потайных ее глубин чувством вытягивающего эту скорбную песню, четко проговаривая каждое слово: «Завяжу смертельну ра-а-ну мне подаренным пла-а-тком! А потом с тобой я ста-а-ну говорить все об одном». И все это с каким-то внутренним надрывом, и с такой неподдельной безысходностью, что я почувствовал, как назойливые противные мурашки побежали в разные стороны у меня по спине, под форменной рубахой. А Игорь все тянул и тянул, как бурлак, эту свою унылую песню, словно рассказывал историю своей горестной, полной обид и лишений жизни:

– Эх-эх! Ты лети в мою сторонку. Скажи маменьке моей. Ты скажи ей – разлюбезной, что за Родину я пал!

И после этих слов, пропетых Игорем столь проникновенно, что уж не мурашки, а горький тяжелый комок подкатил к горлу, он вдруг резко оборвал свое пение-рассказ и словно в изнеможении опустил голову на колени. Фуражка его валялась в сторонке, на влажном и грязном песке, в полутора метрах от нас. Я обхватил друга за плечо, слегка притянул его к себе и, сам растроганный чуть ли не до слез, заговорил невпопад, лишь бы прервать это внезапное зловещее молчание, рассечь с плеча эту невозможную тишь: «Ничего-ничего, дружочек, все как-нибудь устроится, постепенно образуется. Все-все наладится. Вот увидишь!» Нечто подобное когда-то давным-давно, в другой, канувшей в бездну времен жизни, мне нашептывала на манер колыбельной песни моя покойная бабушка в моменты каких-то пустяшных моих детских бед. И тут Игорь, приподняв голову, лукаво сверкнул в мою сторону глазами и, как-то неестественно скривив рот в подобии улыбки, спросил: «Ну что, маленько проняло, а?»

– Да ну тебя к шутам, артист ты разэтакий – из погорелого театра! Давай что-нибудь повеселей, а!

– Ну, давай, – согласился Игорь. А я заметил, как он за улыбкой своей показной как будто прячет от меня свои темные глазищи. Которые вот только что посверкивали победно в мою сторону: «Что, мол, не ожидал, брат, такого разворота?» Улучив момент, я переставил, от греха, бутылку себе за спину и, положив руку Игорю на плечо, затянул было вполголоса излюбленную свою: «Вот кто-то с горочки спустил-ся-я. Наверно, милый мой и-идет!..» Но Игорь опять не поддержал меня, и я осекся, не доведя сказ даже до яркого ордена на груди.

– Нет, Серега, что-то не то. Она же бабская, песня эта!..

«И впрямь ведь бабская, в смысле, женская», – мысленно согласился я. Но раньше-то мы это как-то не замечали и подхватывали за Михалычем ее раз за разом за милую душу. И Игорек среди первых, между прочим.

– Нет, – твердо сказал Игорь, – давай другую! Только ты, пожалуйста, подпевай мне, хорошо? Слова, я думаю, ты знаешь. Должен знать!

– Надеюсь, на этот раз веселую? – буркнул я невпопад.

Игорь долго и внимательно посмотрел на меня:

–Хочешь веселую?

–Ну да, день рождения все-таки. А мы с тобой вроде как на поминках.

Игорь, как-то нехорошо блеснув глазами, проговорил:

– Ну, и дался тебе этот день рождения. Говорю тебе – не знаю даже, в какой день родился. Хорошо еще, если год правильный указали в метрике, по родительницы моей, опять же, записке… Нашли меня у порога детдома, значит, в середине июля, на Петра и Павла, так нянечка наша мне потом сказала, которая первой меня и обнаружила на крыльце. А метрику делать взялись уже в начале сентября, когда окончательно стало ясно, что милиция никого не найдет и вообще поиски бессмысленны, вот и вписали тот самый день, когда документ делали. Имя вроде как из записки. А фамилию набожная та нянечка посоветовала записать по святцам – по Павлову дню. Тетей Светой ее звали, она мне, как мать была – опекала, подкармливала, в школу меня, помню, собирала, а потом сама же за руку и отвела, отдельно от строя детдомовского. Мы ведь в школу-то строем ходили – она по соседству с нашим детдомом располагалась. Ну, вот – в школу меня, значит, отвела тетя Света, с цветами, в белой, собственноручно отутюженной рубашечке, все, в общем, чин по чину. А потом через какое-то время пропала, перестала, словом, на работе появляться. Я кинулся к одной воспитательнице, другой, а они только отворачиваются да глаза прячут. И разговор все на другое переводят. Потом уж сказали, что умерла моя тетя Света от болезни какой-то тяжелой, неизлечимой, долго ее мучившей, чуть ли не с лихих и голодных военных лет. В общем, и тети Светы враз не стало, единственного родного мне человека. Я и лица ее теперь уж не помню, только общий смутный образ. И не образ даже – а вроде как светлое облако. И все. Мальцом ведь был совсем еще.

– Ну, что, давай веселую? – толкнул он меня в бок, когда я, задумавшись, переваривал только что излитую мне печальную историю. – Только ты, брат, уж, будь добр, подпевай мне.

И он тут же грянул задорно, как в строю, не предупредив даже, что на этот раз будем петь, но при этом, как хочешь, а подпевай ему «без разговорчиков» и все тут:

– Вьется пыль под сапогами степями, полями. А кругом бушует пламя да пули свистят!..»

– Ох, и хитрец! – подумал я. Песня и впрямь была знакомая, военная, про дороги. Но он же, плут этакий, как выкрутился, вроде чтобы мне угодить: начал сразу с припева, и впрямь ведь веселого, задорного. Но припев-то этот всего из двух коротких строчек. А следом, после небольшой паузы, друг мой, снова мотнув по-конски своей головой с короткой армейской стрижкой, совсем уж тихо, с чувством проговаривая каждое слово, затянул:

– Эх, дороги… Пыль да туман. Холода, тревоги да степной бурьян.

Где-то на середине я пытался влиться в песню эту, подпеть ему, как договаривались. Что уж там, слова-то с детства знакомые, считай, народные. Но Игорь резко, по-дирижерски взмахнул рукой в мою сторону: дескать, не мешай, не надо. И сам продолжал тихонечко петь, и не петь даже, а вроде как тоненько плакать, душу свою выворачивать наизнанку посредством этой самой песни. Да так искренне, так проникновенно, что в какой-то момент мне даже стало казаться, что не сверстник мой поет эту грустную военную песню, а убеленный сединами ветеран-фронтовик оплакивает ею своих армейских друзей-товарищей, сложивших головы в жестоких боях, на полях той далекой войны.

– Выстрел грянет. Ворон кружит, твой дружок в бурьяне неживой лежит.

И еще несколько раз повторил эту концовку, все тише и тише. И, всхлипнув, наконец замолк, уронив в бессилии голову на сложенные на коленях одна на другую, как на школьной парте, руки.

Через двадцать почти лет эта картина ослепительной вспышкой высветилась на экране моей памяти. Я сидел за рабочим столом, отрешенно уставившись в мерцающий экран ноутбука, с которого на меня смотрел мой старый армейский товарищ Игорь Павлов, юный и дерзкий. И душу мою разом накрыло теми смятенными чувствами и переживаниями, которые одолевали меня в тот бесконечно далекий сентябрьский вечер на днепровском полутемном берегу. Как будто все это произошло только вчера. Как будто мы с Игорем снова такие же молодые и неприкаянные, какими были тогда, на распутье наших жизненных путей-дорожек… Таким он, Игорь, и остался, в новеньких своих капитанских погонах – на фотографии из обгоревшего по краям удостоверения личности офицера, выложенного кем-то в феврале 2015 года в интернет с коротким пояснением: «Два полковника ВСУ были уничтожены бойцами ополчения ДНР при попытке покинуть зону Дебальцевского котла в направлении Артемовска по причине невыполнения ими требования остановить машину на блок-посту». До очередного перемирия в результате достигнутых представителями Нормандской четверки договоренностей оставались считаные дни.

Мы с женой и младшим нашим сыном в эти самые дни как раз уезжали из сорвавшегося с катушек Киева в Россию, на родину. Пришел и наш черед возвращаться…

«Мой дружок в бурьяне неживой лежит», – еще долго крутилось в моей голове подобно заезженной граммофонной пластинке, зацепившейся за иглу как раз на этом самом месте и никак не желавшей отпустить ее – бежать дальше по звуковой дорожке. Точно так же игла моей избирательной памяти надолго зацепилась за тот далекий киевский вечер, который мы, два молодых капитана, коротали вдвоем на берегу Днепра под покровом бархатных сентябрьских сумерек, глуша свою грусть-кручину, причем каждый – свою, русской водкой. Словно бы после этого уж больше ничего меж нами и не было. Ни встреч, ни разговоров, ни совместных офицерских застолий. Только этот памятный сентябрьский вечер у Днепра. И тонкий, едва уловимый малиновый перезвон колоколов на противоположном берегу. И Игорева пронзительно-грустная, выворачивающая наизнанку душу песня.

Сергей Евсеев