Умение оборачиваться, превращаться в Бабу-Ягу, Змея-Горыныча, Волка – на Руси не считалось зазорным. Если бы только на Руси! Вспомним мифы и легенды Греции, где обитатели Олимпа легко оборачиваются то в бесстрашных воинов, то в быстрых птиц по мере необходимости. Да что там Греция, если сам Бог послал своего единоутробного Сына на землю.

Вот представляю Марию в день непорочного зачатия – это сладкое блаженство, это чудо любви, прикосновении к её телу световоплощающей силы.

Никогда на Руси сам факт оборотничества не считалось признаком зла. Велес мог явиться к людям в виде медведя, зачитываюсь до радости я былиною про Вольху Всеславьевича, истинного богатыря и защитника, могущего оборачиваться волком. А Змей Огненный о трёх головах – сын змея-Горыныча в облике человека – самый настоящий, самый лучший славянский оборотень!

Оборотень нужен! Ибо он тоже сражается со злом, а иначе как победить коварство и нечисть, как очистить землю русскую?

Есть оборотни светлые, приносящие победу.

Конечно, есть и оборотни тёмные.

Как говорится – погляди в воду и увидишь, отражение своё. То ли птицу, то ли зверя, то ли человека. Порицать оборотня на Руси считалось грехом. Даже Соловей, насвистывающий в кустах свою золочёную песню, становится разбойником не от радости блаженной, а от горя превеликого, ибо нет у него теперь опоры, нет у него теперь иного пути, как высвистывать своих личных врагов. Но, в конце концов, этот сладкоголосый разбойник покоряется богатырю, переходит к нему на службу, но песня его остаётся на века. И провисает она между небом и землёй и всякий, кто слышит отголоски песни этой, заворожённым становится, подчинённым, блаженным.

А богатырь что? У него лишь меч-кладенец, пашня не паханная да поле до горизонта. А песня где? У Соловья-разбойника осталась. Конечно, и его можно проткнуть мечом да тело его в речке утопить, но песня-то на пять аршинов взвилась, поднялась. А сладкая-то какая! Талант, не иначе!

Конечно, в наше время само понятие оборотничества является порицательным термином, вспомните про оборотней в погонах, про оборотней в креслах мэров, про оборотней в руководстве. Писатель Владимир Бушин в статье «Видеть своими глазами» поведал о писателях, которых он считал оборотнями и с болью в сердце объяснил, отчего так случилось. Обличительная статья! Горячая!

Но действительно ли это оборотничество? Прав ли Бушин?

И отчего писатели становились то на одну, то на другую сторону, кто и что их переманивало? Ибо на одной стороне ты волк, на другой человек, как в сказке. Про Юрия Бондарева пишут «несломленный», ибо он так и остался приверженцем своих идей.

Вспомните Всеволода Кочетова и его пророческий роман «Чего же ты хочешь?», где писатель предсказал распад СССР. И его пророчество обернулось трагедией, его личной болью, понуканием со стороны иных, менее удачливых товарищей в литературе.

Когда говоришь «оборотень», то сам погляди в зеркало, нет ли там волчьей шерсти на цыплячьей голове? Нет ли клыков, выпячивающих из шамкающего рта? Нет ли глаз серого цвета, суженных до звериного взгляда? Когда пишешь книгу, то о ком пишешь ты? Все книги пишутся о себе. О своих чувствах, о своём детстве, свои мысли вкладываются в большом объёме. Отрицательный герой – это всегда не сам писатель, а его недруг.

Вообще, любой писатель – это оборотень, ибо ему надо влезть в шкуру волка, зайца, лебедя. А ещё встать на место всех героев своего повествования, даже на место маньяка, на место вора, грабителя, убийцы. Иначе не получится цельной вещи. Писатель – самый лучший оборотень, Царь-оборотень. Иначе как мужчине описать чувства женщины, а женщине мужские поступки. Поэтому писатель, как бы временно меняет пол, становится ребёнком, красной девицей и Бабой ягой. Да что ребёнком? Частицей звёздной пыли. Эмбрионом в чреве матери.

Если ты пишешь о птице – стань ею.

Если о волке – расти шерсть бугристую.

Если об обидчике, то так возлюби его, так восплачь, чтобы внутри жглось да кололось до крови.

Хороший оборотень – хороший писатель. Чувствуй на себе всегда шкуру волчью, медвежью, чувствуй в себе птицу. Взмывай горлицей в небо и ползи червем по земле.

Можно всё простить за хорошую книгу.

За одну прекрасную строчку.

За чудное, пронзающее сердце слово.

Простите за талант все, кто ещё не простил!

И беру я, обнимаю крепкую шею волка и целую я его лапы, и прижимаюсь ко груди Змея-Горыныча, и взмываю горлицей в звездное небо.

И дай мне счастье не осуждать ни одного оборотня, дай мне силы вникать в его цветные наряды, в его перерождения, в его вырождения и в его фениксов. И дай умение мчаться как в сказке, вместе с Иваном-царевичем, чувствуя под собой шкуру волка, его дыхание, его бег, толчки и звуки пружинистых лап, чувствать как земля колышется, как вздымается пар, как мы взмываем в космос. Не хочу быть расколдованной. Не хочу без чар, без волшебных оков, без этих фраз:

— Обернись, поворотись, оземь коснись, небо разверзь!

А хочу:

— Быть заворожённой, не расколдованной, очарованной, хочу быть, как Мария перед непорочным зачатием, чуять, как торкается под сердцем само очарование.

Ибо Бог тоже обернулся человеком и пошёл по водам в белом хитоне, а под его ногами босыми земля наша вся, как есть в молоке, в меду, в первозданности.

Иуда тоже оборотень. И тридцать серебряников тоже оборотные деньги, ибо наполнены такой кровью, такой скорбью, такой печалью. Слёзы-деньги. Любые деньги – это реки слёз. А деньги за книги – это наигорчайшие слёзы, они выедят все внутренности, изглодают сердце. И станет сердце-оборотнем, завистливым, снедающим самого себя.

А вот моё сердце не болит! И ничего ему не деется, ибо лишь оно одно не обернулось, не свернулось в яйцо, что у кощея бессмертного в корзине хранится.

А твоё? Что с ним? Отчего мерцалкой упивается? Не превратилось ли, случаем, в медвежье, в звериное, в рычащее? А вот как обернётся да убежит прочь ради охоты, ради погони, ради того, чтобы скрыться от врага своего – тебя самого?

Недаром славянская мифология гласит: огненные Боги и Предки являлись животными и птицами. А кем же ещё, как не ими? А лебёдушка была Ладой. О, Ладо, Ладо! Вепрь Огненный — Сварогом-кузнецом, рыжим петухом, трепетное. Предки спускаются с неба птицами. Птицей Рух, Птицей Сирином, Птицей Сварожьий клюв, Птицей Маковкой.

Видали ли вы таких птиц?

Само дерево в птичьем ярком оперении! Того и гляди взлетит да кинется в речку топиться! А полна ли воды она? Не высохла ли, бедная? Не иссякла ли? Ой, коряво, коряво нынче писатели излагают. То у них «народ высыпал на платформу», то у них «народ растворился во тьме». А народ горох разве? Разве он кислота соляная?

Обернись, писатель, горлицей, волком, лисой, небом и солнцем. Стань Ярило!

А не стой и не кури внизу, вскинув голову, глядя, как Икар свои крылья плавит. Если бы обернулся, взаправду, птицей он! Не стал бы люд так восплакивать! Не стал бы убиваться, да лоб расшибать, молясь!

А теперь главный вопрос:

Как распознать славянского оборотня? Каковы его внешние признаки? Говорят, на голове у них растёт «волчья шерсть», о! Эти тонкие седины, этот пух и подшёрсток! Эти колени, эти ногти! Гляди в зеркало, вглядывайся! Щурь глаза! Нет ли чего в тебе эдакого?

Этих ушей, этих хвостов?

Писатель должен уметь расколдовывать оборотня. Знать специальные слова. Если их не знаешь, то зачем вникаешь в сложный механизм заговора? К чему? А ещё черту надо уметь очертить, ступил – и всё, очистился. Но это в мифологии. А как на деле?

На деле пища нужна благостная. Очищающая. Бережно.

То есть книга настоящая! Светлая! Книга – воспаряющая, уносящая, взвихряющая, очищающая. И там должен быть Бог. Обязательно. Если в книге нет божественного, то это уже не книга, а мусор словесный.

Как обрести его, как вернуться в слово, в первоначальный образ светлый?

Покаяться надо!

Поэтому я каюсь, что грешна, что не чувствовала. Что не умна была даже в светлых своих проявлениях. Что не видела, то есть видела, но зрением, а вот так, чтобы слепо видеть, так не видела.

Не слышала! Но не слухом, а от глухот не слышала.

И забыла, как обратно стать, как обернуться из прекрасной царевны в лебедя. И обратно в царевну. Слово это обороточное, воспевное, где оно? Это как из живого в мёртвого перейти и обратно в живого. Да как в мёртвом не остаться. Ибо если о смерти пишет писатель, пройдя сквозь врата её, то обратно идти, заплутать можно. И думаешь, с кем говоришь, а жив ли он? Жива ли она? А когда тебя в чёрный список заносят, словно черту очерчивают, не пускают. А ты всё равно просачиваешься в мысли, в чувства, в дни и ночи, ибо время не убывает, а прибывает, и ты вместе с ним проникаешь. Ибо ты – часть природы, а она и есть изменяющийся цикл, от холода в жару. Природа – тоже оборотень и земля тоже, и Луна и Марс. Ибо земля не заселена была, а обросла живой субстанцией и обернулась в нечто противоположное. А вот на Марсе раньше, говорят, жизнь была, но обернулся Марс в нежить.

Всё оборачивается на самом деле, изменяется, трансформируется. Большое в малое, а малое в великое. Человек тем и силён, что умеет оборачиваться, изменяться.

И каяться, каяться…

О, возьмите моё покаяние, аки грешна пресильно!

Возымите!

Воспримите!

И вижу, как я снова становлюсь молодой да сильной. Наливаюсь этой силой и молодостью. Скажете, что пластика помогла? Так это и есть факт оборотничества. Из старого в молодого. Из молодого в старого – это тоже оборотничество! И получается, кто стареет – тот и есть оборотень самый настоящий. И ты стара, моя печаль, и ты моя сердечная! Всяк человек — оборотень. Вчера плох был, грешил, а нынче – хорош да чист, да от грехов отмыт! И почитают его, и молитвы читают ему!

И ты прочти! Пока язык не закостенел.

И обращение из мёртвых, как воскрешение Лазаря, это тоже изменения. Это переход в противоположную стадию. Переход за черту.

Главное, душу не пакостить. Не грязнить ея…

Поэтому и говорят: кто, как обзывается, тот, так и называется. Гляди в зеркало-то, гляди лучше! Кого видишь, себя? Меня? Или всё-таки себя? Так бы и глядела, глядела…

Вот и писатель глядит в зеркало и видит себя. И поэтому изначально порочен и чист, грешен и свят, побит, унижен, обижен, затравлен, затёрт. И поэтому воспаряет, прощает, отдаётся, перерождается. Пишу об этом потому, что пережила, перешла эту реку, на лодке, на ладье переплыла да и начерпалась воды-то, нахлебалась, горло своё доверху наполнила. Душу до ветхости износила, до младенческой чистоты. Горло вырастила до неба. Голос отрастила до молчания. А молчание до крика. И стал голос шириться, множиться, голос хором стал.

Хор моего голоса.

И пою я всех писателей, в них пою.

Как поэтам завидовать мне? Подскажи-научи!

Ибо, видя поэта, мне хочется вынуть верёвку…

То ли травма зачатия в жёлтую темень ночи,

то ли травма рождения, то ли времён жеребьёвка?

Не осуждаю.

Люблю!

Ибо в списке одном,

словно в санкциях я, всё запретно – глаза, память, руки.

И одно лишь открыто, как будто Вийону дурдом,

и одно запредельно – кипящие в омуте звуки.

Мне так больно порой понимать занебесную связь,

ты как будто с петлёю на шее, к виску с пистолетом.

Как завидовать мне? Ты – поэт, а не царь и не князь.

Ты зарёванный весь, ты заплаканный, ты – лишний третий.

Гастарбайтер, как будто водитель, уборщик хламья.

На дворе не серебряный век и не эсэсэсэрный.

Здесь провальная зона. Трясина. Когда воробья

отличить от жар-птицы не могут – ни стать, ни размеры.

Поколенье иное. Без строчек и без запятых.

Я кричу в своё эхо, и эхо меня понимает.

Мне хотелось завидовать бы, но над болью мосты

я скрепляю своим позвоночником, крепь ледяная

до тех пор, пока не зацветёт в моей пряной крови,

я кладу свою голову рифмам и ритмам на плаху.

Мне уже всё равно голова упадёт ли? Увит

лоб колючками, маками. Плач Андромахов

в каждой жилочке пульсом…Скажи мне, я разве пишу?

Пуповиной с ребёнком во чреве я связана слитьем.

Словно ломки во мне, наркоманом ищу анашу.

Как последняя нищенка.

Руки ко мне протяните!

За стихи денег нет. Не дадут. Лишь из горла кусок

будет вырван последний и клок переломанный правды.

Изощрённей нет пыток. Как будто под поезд бросок.

Ну, вас, к ляду!

Сделать выдох и вдох. Не пиши, не пиши, не пиши.

Вырви рифмы из сердца. Не сможешь? Так сердце рви тоже!

Вымирающий вид. Краснокнижный! Не внемлющий лжи.

Птица дронт с золотистою кожей.

А теперь о Куваеве.

И вот геолог Сергей Бакланов отправился в одиночный маршрут по чукотской тайге в повести Олега Куваева «Территория», а болотный бог малой родины шептал ему, то ли блазнилось, то ли слышалось: фамилия-то вятская ещё появится на карте Союза.

И этот «болотный бог» тоже некий оборотень, а как без них в тайге? И три синицы, прилетавшие к Витьке (из книги Олега Куваева «Здорово, толстые!») да садящиеся на печку раскалённую докрасна, затем перелетевшие на порог да так, что лапок не обожгли. И ночевали на пороге Витькиного жилища. И вся тайга, полная тайн и не городской таёжной жизни, где «Витькины письма я люблю получать. И собираюсь к нему на сезон уже третий год. Но Витька не знает, что иногда боишься того, что у него-то вышло само собой. Всосет тайга и не отпустит обратно».

Вот это – не отпустит обратно и есть оборотень.

Из городского житья в таёжное, походное, где реки полны рыбой, лес пушным зверем, а едят медвежатину, запивая шампанским из сельмага. Всё наоборот!

Всяк наоборот!

Ай, вот попробуй так обернуться.

А речь! Сладкая, невероятная, того и гляди и впрямь «всосёт», а обратно не вернёт. Не обернёт. И напропалую будешь в этих дебрях оставаться. До неоглядности. До спёртого дыхания. Ибо на севере воздуха меньше, кислородная прослойка уже. А для оборота полная грудь нужна.

«Я верю, что это иконы.

Пройдут шальные десятилетия, и очередные жители очередных центров цивилизации будут собирать эти фотографии в последних деревнях страны, как недавно собирали самовары и лапти»,

— пишет в повести «Правила бегства» Олег Куваев.

И всё держится на тонкой ниточке доверия. Сама ниточка тоже оборачивается до паутины, а то и вовсе до каната, держащего мир севера. Сам север тоже оборотень нынче, оттого что теплеет, становится населённым, а не таким как ранее нехоженым, непуганым. «И вот, пожалуйста, отрава готова», — продолжает размышлять главный герой повести Олега Куваева. И ты пьёшь эту отраву. И становишься тем самым оборотнем.

И как очиститься от оборотничества? Ибо и страна тоже оборотень, и государство тоже и не один раз, и не два. Всё целиком от начала. От призывов. И до отрицания их. От идей и их перевертывания. От неверия в Бога до самой истовой веры, до исступления. Когда комсомольцы и атеисты переходили в стаю верных и преданных упователей и верующих, стоящих на коленях пред иконами.

Как избегнуть очарования оборотничества? Как перестать быть обернувшимся?

Как научиться не оборачиваться никогда?

Ведь говорили жене Лотта, только не оборачивайся. Но она обернулась и стала соляным столпом стоять. И лишь травинка прилипла к её челке над бровями из прошлой жизни, лишь лист дубравный к сарафану. И более ничего нет. Так и тебя тоже. И всё сначала, снова лепить себя из своей кожи, крови, костей и мышц.

А они хрупкие, стёршиеся. Их всего-то с горстку.

Оборотню трудно объяснить, что он оборотень, он думает, что все иные оборотни. А он один нет. Все иные бесталанны, а он талант. И якобы слагает в столбик.

Но есть момент роста, когда семя внутри тебя деревом оборачивается.

То есть умение возрождаться – это оборотничество. Из человека в человека! Из тёмного в светлого.

И свет света будет пылать всегда. Так заведено изначала.

Светлана Леонтьева