Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?¹
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный² искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.

А.С.Пушкин

(Евгений Онегин, глава IY)

Любимый поэт и на сей раз меня выручил.

Это размышлизм о себе. Мне интересно стало самому определить, когда начался этот долгий поток размышлизмов, и откуда, и почему они возникли.

Но начать придётся, как ни странно, с конца. Лет пять или шесть назад на мою электронную почту пришло письмо или приглашение от неизвестного мне журнала «Клаузура». Я прежде всего выяснил, что значит это слово, а потом начал читать журнал, и регулярно получал извещения о выходе нового номера. Так продолжалось года три. Читал, конечно, не регулярно и не всё подряд. Меня привлекало, что редакция имела намерение опубликовать лучшие материалы на бумаге, что мне казалось особенно ценно. Поэтому я подумывал, а не послать ли мне что-нибудь в это новое для меня издание, на сайт этого журнала. Долго я не решался, как всегда, мне казалось, что там какой-то особенный и обширный круг своих авторов, и я вовсе не ко двору. Для меня обычная история. И всё же однажды я попробовал предложить журналу что-то из своих размышлизмов. Почему я начал с них? Потому что куда бы я ни предлагал эти свои работы, их везде публиковали, причём в разных странах от Канады до Израиля – это географически, а издания были совершенно разных направлений и предпочтений.

И я отправил Главному редактору Плынову Дмитрию Геннадиевичу два таких небольших опуса, а в письме заранее извинился, что, возможно, хоть я несколько лет открываю и читаю Клаузуру, мои материалы не по адресу и т.д.

Ответ пришёл очень скоро и совершенно деловой: когда будет опубликован материал и даже указано время его появления в разных социальных сетях. Конечно, я удивился, усомнился и усмехнулся… разве так, мол, бывает?! Но всё произошло так, как было указано в письме. Начал с этого вот почему: благодаря моему сотрудничеству с этим человеком и его журналом я привёл в порядок и свои размышлизмы, растянувшиеся на несколько десятилетий – их оказалось на сегодняшний день ровно сто (100)! Но поскольку я не люблю чётные числа и строгую симметрию, вот пишу очередной размышлизм – сто первый! О себе любимом.

И ещё для начала. Совершенно недавно в самом конце ноября 2020 года в Рыбинске проходил в очередной раз Международный хоровой фестиваль имени Владислава Геннадиевича Соколова, моего старшего друга и многолетнего соавтора, поэтому организатор этого праздника Сергей Алексеевич Шестериков, позвонил мне и попросил наговорить на видео приветствие Фестивалю, а ещё одно приветствие Хору «Соколята», которым он руководит, по случаю полувекового юбилея этого коллектива. Я прежде дважды уже был почётным Президентом этого праздника. Потом Шестериков позвонил мне и стал уговаривать, что я должен вообще записывать на видео свои заметки о разных людях и выставлять их в интернете. Разговор был долгий, и стал как бы продолжением давних и недавних увещеваний разных людей, что я просто должен, обязан это делать, потому что, мол, если не я, то кто же…

Сейчас это вообще модно, особенно на телевидении – рассказы о секретах кино, историях песен из кинофильмов, и меня тоже привлекали однажды к такой передаче…

Короче говоря, курок был спущен, но… «семь раз отмерь» –это обо мне, и я решил, что не стоит торопиться, что актёры читают лучше, что я могу написать, а они, мол, начитают и всё в том же роде и в той же тональности. А мне возражали, что у меня хорошо получается, и надо, мол, сделать, потому что, если не я – то кто же, в конце концов? Опыт рассказов на радио о разных поэтах и композиторах у меня действительно был в передачах радиостанции «Ровесники» редакции Вещания для детей и юношества. Всех имён не помню, но поэты Александр Межиров, Константин Левин, Николай Панченко, Алесандр Балин, Нина Бялосинская… композиторы Ростислав Бойко, Вано Мурадели, Зиновий Компанеец, Олег Хромушин … были в моём списке. Работала со мной режиссер Нина Бирюлина, и слава богу, что потом обо всех этих людях я написал на бумаге! Пришли 90-е годы, Радио разогнали, фондовые записи бросили… мы очень богатая страна… может, это плохо! Нам ничего не жалко: ни людей, ни их достижения… но об этом, может быть, потом.

Короче говоря, я не решился сразу бросаться в омут и отбивать хлеб у актёров. Однажды уже такое было в моей жизни. Ирина Михайловна Якушенко, совершенно незнакомая мне, позвонила и пригласила на Всесоюзную студию грамзаписи «Мелодия», потому что обнаружила большую пачку моих стихов для детей. Пачка это образовалась за много лет, потому что до Якушенко редактором был поэт, пишущий для детей, и о себе он заботился значительно больше, чем об авторе, который составлял ему конкуренцию. И правильно!  Нечего чужих пускать! Он считал издание пластинок для детей своей вотчиной!

При встрече Ирина Михайловна предложил мне самому начитать свои стихи, но я категорически отказался и… оказалось, что на пользу себе. Стихи были записаны Всеволодом Абдуловым, Георгием Менглетом, Алексеем Борзуновым… а я всё откладывал много лет: потом сам начитаю… но лопнула страна, в кирхе идёт служба, и нет уже там никакой записи и фирмы «Мелодия»…

Затягивается вступление! Так как же и когда начались мои размышлизмы? Давно! Точно год назвать не сумею, но ориентировочно 1968 или 1969… В издательстве «Советский композитор» я познакомился с композитором автором знаменитой песни «Орлёнок» Виктором Аркадиевичем Белым, который, по-моему, там заведовал одной из редакций, кажется, книжной и был Главным редактором журнала «Музыкальная жизнь». Познакомил нас композитор Ростислав Григорьевич Бойко, мой соавтор и друг. Он заведовал Детской редакцией издательства. Рекомендовал он меня Виктору Аркадиевичу так: «Вот поэт, который много публикуется и у нас в редакции, и вообще!» На что Виктор Аркадиевич сразу отреагировал: «Никаких стихов. Я уже ваши стихи знаю, это не от их качества я так говорю: если начну публиковать стихи, графоманы завалят ими журнал! Что-нибудь другое – пожалуйста: статьи, эссе, рассказы об исполнителях, концертах, авторах – композиторах, музыкантах…»

Вот это точно отправная точка моих размышлизмов.

В то время я много работал с композитором Леонидом Афанасьевым. «Продукция» наша была не обширна, но одна песня стала известной «Награды находят героев, герои не ищут наград». Записал её на Радио Иосиф Кобзон. Встречались мы с Леонидом Викторовичем часто. Мне удалось разговорить его, не любившего рассказывать о своём боевом прошлом. А мне вот удалось, мы подружились, и он мне подробно при каждой встрече вспоминал, когда было настроение, как попал в авиацию – осуществил свою мечту, как рвался на фронт, откуда у него музыка, и как он вернулся с того света, когда уже закончилась война, и он не летал, как музыка спасла его от смертельной беды… горячий был человек… и вот не знаю, почему, но он открылся мне и подробно вспоминал, а я потом после каждого такого «сеанса» записывал, записывал… получилась большая повесть, или роман «Второе начало»… не в этом дело…

Когда Виктор Белый сказал мне про статью, рассказ, эссе, я не сразу сообразил, что рассказать надо об Афанасьеве – это благое дело! Известный, мелькавший в телевизоре в жюри конкурса «Алло, мы ищем таланты», такой красавец для всех – благополучный небожитель! Что он перенёс в жизни! Сколько наград на его груди, каким трудом и кровью, и потом всё это далось… нельзя молчать о таких людях! Вот с этим первым своим рассказом о судьбе знаменитого лётчика и композитора я пришёл к Виктору Аркадиевичу, главному редактору. Пришёл с большим сомнением, подавая ему странички на машинке и несколько фотографий в конверте.

«Музыкальная жизнь» была очень популярна в то время, печаталась на отличной бумаге, и формат был большой, как в половину сложенная газета, и тираж был большой, но журнал невозможно было застать и купить в киоске Союзпечать.

Продавец говорил одно и то же: «Музыкальная жизнь кончилась»! Это, конечно, о журнале…

А Виктор Аркадиевич мне сказал: «Оставляйте, почитаю сам!»

Когда очень скоро мне позвонили из редакции и сказали: «Материал в номере.» Я подумал только об одном: что там от моего материала осталось? Но ничего не спросил и в день выхода журнала пораньше стоял у киоска. Каково же было моё удивление, что рассказ об Афанасьеве вышел совершенно без купюр, на разворот этого большого формата, и, по-моему, ещё с продолжением на следующей странице!

Вот так всё началось, и не было ещё названия жанра «размышлизм». Но были у меня уже свои правила… не только для этого жанра: никогда, ничего не писать с чужих слов – только то, о чём знаем мы двое: тот, о ком повествование и я, автор. Никогда не писать о том, что есть хлеб жёлтой прессы и всяких даже знаменитых рассказчиков, то ли подглядывавших в щель, то ли придумывавших для привлечения публики постельные, амурные фантазии, и третье — стоять за свою правду: или так, как написал, или никак – не публикуйте!

И ещё одно правило возникло сразу, а с годами утвердилось и укрепилось: никогда не упоминать имена чёрных теней, которые вставаили на пути, а иногда и окружали так, что дышать было смертельно нечем. В такой стране я жил…

От правил этих не отступил ни разу и не отступлю.

А название пришло само, название жанра – в Ленинграде по тем годам, хотя между собой всегда: в Питере. Завлит одного из театров сказала мне, прочитав материал о ком-то, «Интересный размышлизм»! Очень мне понравилось это слово, и через некоторое время я испросил себе разрешение так назвать уже несколько скопившихся опусов подобного рода – вот с тех пор у меня размышлизмы. И я публикую их в разных изданиях вперемежку с рассказами, а стихи… стихи не публиковал не я, а те, безымянные для меня, и сейчас забытые всеми редакторы, главные редакторы, зав редакциями, инспекторы и кураторы Госкомпечати и т.д. Это не было случайностью, это было системно: не пущать было велено, которые не коренной национальности… Это как? Во Франции все французы, а в Германии? Там были немцы – высшая раса, а остальные… евреи всякие, цыгане… и громили их с чистой совестью. Не все же были там фашистами, но посмотрите хроники внутрегерманские и с фронтов: что это только нацисты воевали и зверствовали? Нет – это немцы с энтузиазмом завоёвывали себе жизненное пространство, вычеркнув евреев, русских из людей вообще, а славян вожделенно мысленно превратив в рабов – ну, не самим же на себя работать!

А почему у меня в паспорте была национальность, и с детских лет, записываясь в кружок или библиотеку, я должен был обязательно её указать, а уж тем более, в любой редакции, заполняя «Карточку автора». Я всё думал об этом и ещё в мальчишеские годы спрашивал: зачем? Бедная мама, конечно, не могла ответить, а вдруг я на улицу понесу её ответ?! У вас в маленькой семье не было репрессированных – реабилитированных? Но окинув взглядом братьев и сестёр отца и матери, конечно, они были. Может, отцу и матери повезло, а может, не успели – умер вождь и вдохновитель дружбы народов в нашей великой стране, моей Родине. Вот он размышлизм! И не зря. Я так и решил сам ещё мальчишкой: чтобы можно было гордиться, что у нас столько разных национальностей, народов и народностей, а мы все дружим, надо, чтобы все знали, кто ты таков, и записывать это гордо не только в паспорте, но везде всю твою жизнь с самого раннего детства, с роддома, с метрики! Очень научно нам в школе разъясняли, чем отличается народ от нации и что такое национальность, и втолковывали до отупения несмышлёнышей, что такое эта самая великая дружба народов.

Я начал писать о людях, с которыми встречался, сотрудничал, у которых учился. Они были старше меня все – повезло мне так! Старше и выше по положению! И я сам удивлялся: почему же так происходит, ибо я, как всегда, не то что сомневался в их искренности, но думал, что они заблуждаются относительно меня, когда называют другом…

Уже много, много позже я написал стихотворение, начинающееся строчкой: «Спасибо девятнадцатому веку, / Я шёл к нему, как ходят в грипп в аптеку.» Я шёл к нему с помощью своих друзей учиться и постигать то, чего не было вокруг – искоренили…

Даже когда сначала композитор Зиновий Компанеец сказал мне, что у меня все стихи мелодичны, и мелодия спрятана внутри их, надо её только услышать, а потом Вано Мурадели, для меня абсолютный небожитель, мудрец и огромной силы деятель государства сформулировал мне ответ на мой вопрос и поставил точку, я всё равно и порой до сих пор мучаюсь тем же. Я спросил его, Первого секретаря Московского Союза композиторов, Лауреата Сталинской Премии и члена всесильной и страшной Идеологической комиссии ЦК КПСС: «Зачем я вам нужен – у вас такие либреттисты есть: Винников, Крахт, Мдивани, а я никогда ещё не писал оперного либретто! Он помедлил, пронзительно и недовольно посмотрел на меня и буквально изрёк, навалившись мошной грудь на стол, за которым я сидел напротив: «Ты мне поэтический максимум, а я тебе – прожиточный минимум!» Это было ошеломительно и непререкаемо. Он отказался, чтобы ко мне кто-то присоединился из либреттистов, и продолжил, выразительно рассекая воздух своими мощными руками: » У меня пирог на три части не делится! Понимаешь?!» И я, очевидно, все понял, потому что быстро написал сценарный план оперы, а Вано Ильич его одобрил. Но до музыки дело не дошло – он скоропостижно скончался. Его убила власть, на которую он работал и которая его вознесла…

Это был второй размышлизм в «Музыкальной жизни». Купюры сделал я сам, а потом в редакции продолжали резать текст, но отказаться от материала о самом Мурадели журнал не мог! А вдруг узнают, что был материал о «самом» и его не опубликовали! Почему? Кто? О, Господи… только в 90-е годы я смог восстановить текст и напечатать его и в журналах, и в книге «Шкаф, полный времени», и в виде предисловия в авторском сборнике хоров на мои стихи Вано Мурадели, нежного и глубоко душевного человека, страдальца и мужественного борца. Мужество его стояло на прочном с избыточным запасом этой прочности фундаменте – страдании.

Вот эта «чистка» моего текста не только насторожила меня, но очень повлияла, или вернее сказать, отбила охоту писать для Музыкальной жизни. Я предчувствовал, что будут оскоплять мой текст и дальше, потому что личности, о которых я хотел написать, предполагали, что мои мысли и откровения о них «не пройдут».

Эти слова я услышал в самом начале пути, когда ещё не был литератором вовсе и ничего не понимал в литературной кухне, а потому первый свой выход, попытку прикоснуться к загадочному литературному миру сделал в его отождествлявший для меня орган печати «Литературную газету». Поскольку я был абсолютно никому не известен, секретарь редакции не стала регистрировать мою рукопись, а направила на другой этаж к литконсультантам – первичному ситу в конкурсе рукописей. Два молодых неизвестных мне человека были весьма любезны и доброжелательны. Фамилии их мне ничего не говорили, как и моя им, но они взяли десяток принесенных мной листочков со стихами, прочли их, переглянулись и в унисон заявили: «Это у нас не пройдёт»! Вот это их переглядывание и вердикт после небольшой паузы сказали мне больше всяких слов!

Эти два писателя были: Булат Окуджава и Владимир Максимов.

Я со времён осмысленного детства — лет с девяти–десяти знал уже, где живу и что меня ждёт из-за этого, что я инородец и иноверец. Все кампании и репрессии прошли по моей душе тяжёлым катком, но не сделали её плоской, не выдавили из неё человеческое, а наоборот: наполнили страхом, осторожностью, любопытством и гордостью. Я знал о трагической судьбе Фефера, Кольцова, Пильняка, Гофштейна, о том, что в Минске зарезали Михоэлса, о закрытии «Дер эмес» и издательства, и газеты, об аресте Таирова, закрытии ГОСЕТ (еврейского театра) и Камерного театра… Улица ещё в пять лет объяснила мне, кто я и дразнила кличкой из трёх букв. А в 14-15 я уже понял всё и о государстве, где живу, и о судьбе, что меня ждёт – борьба с космополитизмом, увольнение отца с работы, дело врачей – это воспитывало без промаха, и никакие подвалы в Правде и той же Литературке о недопустимости разрытия псевдонимов, о дружбе народов не могли скрыть правду… когда мама поняла, что меня тянет в гуманитарную сторону: в музыку и литературу, она стала неназойливо мне объяснять, что я «а нареше копф» (глупая голова), что нечего мне лезть в петлю самому, что надо идти в институт, куда берут таких инвалидов пятой группы, как я, и не испытывать судьбу. Я уже знал, что мне можно, а что нельзя, или вернее сказать, бесполезно пытаться осуществить! В сороковые – пятидесятые прошлого века дети рано взрослели — и я знал, что такое голодуха: не всё время хочется есть, а всё время нечего съесть, что такое бездомье, страх выйти на улицу и страх выселения из Москвы, поскольку отец лишился работы и никуда не мог устроиться ни дворником, ни сцепщиком вагонов, ни электриком – строго каралось несоответствие места работы и образования, тем более университетского математического, и мать, вымотанная войной и больная, работала не в Академии наук, как в 30-е годы после зашиты диссертации, а разнорабочей и замесчицой на заводе Изолятор… Я всё это знал не по рассказам, а прожил, но как полный несмышлёныш, ринулся в литературу, да ещё с таким одним стихотворением в той злополучной подборке, за которое шестью годами раньше мог бы вполне поехать в солнечные дали Заполярья.

Я не стал больше писать для Музыкальной жизни, тем более что к тому времени у меня уже были публикации в разных официозных газетах: Советской Росии, Вечерней Москве, Гудке, Труде… нет! Не моих публицистических робких шагов, а… стихов для детей! Оттепель всё же сделала своё дело – кое-что оттаяло… помню публикация весёлого зимнего стихотворения в Советской России в «Детской страничке» удивила меня тем, что все его прочли, и во всех редакциях куда бы я ни приходил, его цитировали: «Раз нога, два нога,/ Из сугроба, как рога»!

В моей жизни появился поэт Валентин Берестов, с которым я познакомился на его выступлении в День поэзии в книжном магазине рядом с моим домом, он приветил меня и пригласил к себе в друзья – не знаю, как это иначе выразить!? Он затеявший игру в копилку стихов для детей по-гамбургскому счёту, несколько моих стихотворений включил в неё рядом с Маршаком, Барто и другими авторитетами и своими тоже… я улыбался с миной сомнения, а он убеждал меня, что никаких натяжек, всё по-честному! Что потом он и доказал, став нештатным редактором моей книжки «Лесные бусы» в издательстве Советская Россия.

Он тогда же мне сказал на мои первые попытки писать прозу, дословно:

«У вас ещё нет своего стиля»

… и это стало катализатором моей работы: я начал искать свой стиль. Тщательно перечитывая Толстого и удивляться его длиннотам и повторам, на одной странице насчитал тридцать два «он», и всё же волшебству и притягательности его повествования. Даже все батальные сцены я прочитывал и перечитывал. Меня корёжило от текста Достоевского – и его стиль, и его болезненные переживания навсегда захлопнули для меня обложки его книг. Потом возник Хемингуэй с его необыкновенным диалогом, и Ремарк – у них я учился общению персонажей, краткости фраз и прикрытых ими глубинных подтекстов. Взрослел и приобретал секреты и навыки ремесла… тем более, мне было непереносимо вторжение чужой руки в мои тексты.

И вместе с этим, я всё же писал в никуда свои заметки, эссе, мысли о разных людях близких мне и любимых мною… и возникало в каждом тексте желание отразить их отношение к власти, хотелось понять, до какого предела можно с ней сотрудничать, и как, будучи гражданином закрытой ущербными людьми территории и ограниченной ими возможности высказывать свои мысли, быть этим самым гражданином, и ещё к тому же полезным Родине, а не ущербным холуем, убивавшим себя, и не активным диссидентом, которых, очевидно, было немало …

Отталкивающим примером было для меня со школьных лет поэтическое самоубийство таланта, назначенного вождём «лучшим пролетарским поэтом нашей эпохи». За свою нелюбовь к этому поэту я несколько уроков литературы провёл в коридоре, выставленный туда в виде наказания учителем за то, что в контрольном сочинении написал, что не люблю его «поэзию». Получил две оценки через косую черту 5/2. Первая — за грамотность вторая, за содержание, и с этой двойкой пожаловал за дверь. Листок моего «творчества» учитель мне не вернул после того, как я посмотрел результат – наверное, он порвал его, потому что боялся, что сочинение попадёт в руки кого-нибудь в школе, а жив был ещё великий вождь – шёл 1952 год. Никто не взялся бы предсказать последствия. Рано я начал сомневаться – мне шёл 15 год.

Не могу описывать и объяснять всё подробно – это не литературоведческая работа, я и не претендую никогда, это не роман и не политическая проза, это мой размышлизм о себе – первый раз в жизни! Размышлизм: смесь очерка, эссе, краешком биографии и, может быть, памфлета – это размышлизм.

1968 год дообъяснил мне всё остальное, чего я до тех пор ещё не понял, расставил все точки и восклицательные знаки на формулах жизни в стране, где я жил. А в моей личной судьбе особенно: безо всяких протекций и рекомендаций с первой попытки был «взят» «Детгиз» – неприступная крепость –»Академия детской литературы», как его называли, у меня вышла там книжка «Что снится слону»(сказка в стихах) с прекрасными иллюстрациями художника Рубена Варшамова. Во внутренней рецензии на мою рукопись отнесенную туда в редакции Леокадии Яковлевны Либет совершенно незнакомый мне поэт Юрий Коринец писал:

«Я считаю, что надо издать две книги поэта Михаила Садовского сказку в стихах, «Что снится слону» и отдельно сборник стихотворений!»

Две книги, конечно, не издали, но сказка вышла невероятно быстро и без единой редакторской правки. В издательстве «Советская Россия» вышла моя книжка «Лесные бусы» с иллюстрациями Евгения Монина и Владимира Перцова, которую неожиданно вызвался редактировать прекрасный поэт Валентин Берестов.В том же году я досрочно защитил диссертацию, стал кандидатом технических наук и категорически распрощался с какой бы то ни было службой – СВОБОДА! Моя личная! Так мне казалось тогда! Долгожданная, желанная свобода и возможность писать.

В те годы поэт Борис Слуцкий, с которым я познакомился, несколько позже написал:

«Мелкие пожизненные хлопоты/ По добыче славы и деньжат/ К жизненному опыту не принадлежат»

1968 год вообще стал для меня знаковым. Умер один из гениальных за всё время существования науки физик Лев Давидович Ландау. Я жил в доме сотрудников ФИАНа, заселённого физиками и математиками, среди которых были и будущие лауреаты Нобелевской премии и с 1950 года, общаясь с такими соседями, которые проявляли ко мне интерес, и от отца и матери слышал много о нём и его работах. Пример великого Дау для меня ещё мальчишки, был очень важен и показателен: значит, можно несмотря ни на на что добиться и пробиться – надо только работать и работать – это должно дать результат, а если нет, виноват сам, или Бог не дал таланта, а ты возомнил о себе, или надо набраться мужества и добиваться своего. Я вставал перед зеркалом, как делал это в самые трудные минуты своей жизни, и беседовал с собой начистоту – кто же ещё может человеку сказать правду? Только он сам, зная всю подноготную… Эта привычка осталась с детства на всю жизнь.

Тут-то мне пришлось не теоретизировать, а на деле решить, какой компромисс для меня лично допустим в отношениях с властью. Но всё разрешилось само собой.

С тех пор, как начали публиковаться мои стихи и в периодике, и в книжках, начали появляться написанные на эти стихи песни и хоры, а их записывали на Радио и печатали газеты и журналы, и музыкальные издательства – для меня это было удивительно и, конечно, радостно!

Началась кампания (очередная) – теперь боролись с тунеядцами. По замечательному выражению Анны Ахматовой об Иосифе Бродском: «Нашему рыжему делают биографию» – это в результате пошло ему на пользу при переезде в Америку, а я не желал быть зачисленным в отряд тунеядцев, и надо было принести в органы справку, что в месяц вырабатываю прожиточный минимум своими стихами – 70 рублей!  Для меня это уже не составило труда. И под всем, что написано композиторами тогда и после на мои стихи я с чистой совестью подписываюсь, хотя многие корчили мину и косили глазом, что там было и о пионерах, как будто кто-то не знал, что октябрёнок – пионер – комсомолец было рутиной биографии, каждого родившегося в СССР. Были ли исключения – были! Но исключение, как известно подтверждает правило.

Тут хотел бы особенно подчеркнуть, что я следовал своему правилу: писать только о том, что знаю и сам пережил или прожил! Одиннадцать лет я ездил в пионерский лагерь. Научился там очень многому от вожатых, которые были студентами разных вузов и подрабатывали летом, от руководителей кружков: аспирантов, актёров, технарей и музыкантов, путешественников и гуманитариев, как тогда говорили обобщённо: физиков и лириков! И вот это — песни для пионеров был мой компромисс с власть придержащими. И когда мне в пику ставили, что я писал для пионеров, я не оправдываюсь, а с чистой совестью утверждаю: да! Вообще всех детей в стране считали пионерами. И писали на мои стихи лучшие из лучших композиторов Мурадели, Флярковский, Гладков, Бойко, Хромушин, Компанеец, Мочанов, Баневич и ещё, и ещё, и ещё, и ещё… многие десятки соавторов, а мелодии и названия песен благодаря трансляциям Всесоюзного радио были известны всей стране: Солнечный зайчик, Речка-невеличка, Уроки- чудеса, Весёлый воробей, Люблю костёр, Школьная роща, Прощальный вальс, Десятая ступенька, Школьная дружба, и опять ещё и ещё десятки песен и хоров, и музыкальных сказок, перенесенных потом на пластинки… И пресловутая Песня горна (музыка Олега Хромушина), звучавшая везде:

«От Красной площади до каждой розетки в доме» — по словам редакторов и друзей.

Когда я писал её перед глазами стоял черноволосый красавец горнист Фернандо из спасённых в 30-е годы испанских детей,  подъём он трубил не традиционный «Вставай, вставай, дружок!..»– а мелодию из оперы Римского – Корсакова «Золотой петушок», и летел его мотив по прекрасным родным Звенигородским далям из пионерского лагеря «Поречье».

Кстати, хотел бы добавить ещё одно моё удивление, связанное с песнями. Благодаря интернету стихи стали ещё более доступны всем и вся, и новые авторы разного уровня, не задумываясь, берут их безо всякого уведомления и разрешения автора, и пишут, и пишут на них новые песни и хоры, и я не представляю, кто они, и что за мелодии теперь несут мои строки? Только изредка попадается случайно такой опус в интернете или Youtube…

Одно сомнение долго терзало меня, хотя все мои соавторы с удовольствием писали на мои стихи и говорили, что это легко, потому что в них живёт нечто музыкальное, что дарит им мелодии! И всё же думал я: а вдруг это всё так идёт, звучит, публикуется поётся в лучших залах страны, заказывется мне Всесоюзным радио и Телевидением, потому что это громкие фамилии моих соавторов-композиторов? Но я был сам себе серьёзным оппонентом: а книжки в неприступном Детгизе, Детской литературе, Советской России, Молодой гвардии, а публикации в Мурзилке и Весёлых картинках, Гусесельках и Малятко, Вожатом, Дошкольном воспитании …в десятках журналов, даже в календарях Политиздата, где я был человек со стороны и становился вскоре их авторским активом!

Трудное дело – нависать размышлизм даже о себе самом, о котором вроде всё знаешь, а о других? Как понять душу, истоки поступков великой дрессировщицы и писателя Натальи Дуровой, первостатейного поэта Николая Панченко, засекреченного до конца его дней разведчика Игоря Ринка, поэта  автора «Давай закурим» Ильи Френкеля, потрясающей всемирно известной балерины Нины Тимофеевой, композитора уникального  Кирилла Молчанова, художественного руководителя Ансамбля имени Локтева Алексея Ильина, испанского дирижёра хормейстера маэстро Хосе Фелипе и ещё десятков и десятков людей – ведь этих размышлизмов уже 100! Я пишу сто первый и понимаю, что не последний, хотя уже много раз говорил себе: хватит, пусть пишут обо мне.

Нет. Не получается и не получится остановиться! Почему же?

В самом начале моя дочь Лара Садовская, которая теперь тоже писатель и член Союза писателей, видя, как я мучаюсь, сказала мне:

— Зачем это тебе нужно? У тебя прекрасные стихи для детей и проза, рассказы… занимайся этим!

На что я ответил ей:

— Я пишу это в благодарность тем людям, с которыми жизнь свела меня, и у которых я прошёл мои университеты самого высокого, высочайшего уровня. Быть их другом – великая привилегия моей судьбы, подаренная ими, и я должен и буду писать о них, чтобы память о них жила долго!

Через много лет она, уже опытный редактор и литератор сказала мне:

— Как ты был прав, какое великое дело ты делаешь!

Да это так!

Меня часто  упрекают, что я пишу с такой любовью обо всех… отвечаю: да, очень рад, что это заметно, потому что именно так: я люблю людей, о которых пишу, более того: пишу о них, потому что их люблю и считаю своим долгом рассказать о каждом моём друге, который сделал много для людей, и я хочу, чтобы память обо всех о них жила долго!

Лейтмотив моей серии, всех без исключения размышлизмов – понять и найти, как сочетается высокая нравственная чистота их жизни и творчества с существованием в стране, где власть была узурпирована замороченными лживой идеей и творила беззакония, и убийство тех неповинных ни в чём людей, кто не мог вырваться из её пут. Сейчас другое время и для новых поколений может показаться надуманным и невозможным то, о чём я рассказываю. Врачи дают клятву Гиппократа на служение человеку!

А какую клятву должен и может дать писатель? Только вся его незапятнанная жизнь даёт ему право на общение с поколениями, чтобы связать прошлое с настоящим, и одна из таких возможностей мои размышлизмы – я уверен в этом!

Михаил Садовский