Врагу не пожелаю… Это слишком изысканное страдание – мне не о чём писать. В общем, начинаю читать «В окопах Сталинграда» (1947) Виктора Некрасова. И никакой надежды, что наткнусь на странность, которая будет след подсознательного идеала.

Но написал я предыдущий абзац из-за странности. Сапёров и первый батальон оставили прикрывать отступление полка. (Совершенно потрясающая подробность: между бойцами в окопах по 80 – 100 метров. Как можно вести оборону?) Пробыть на месте надо двое суток. Потом – уходить. Чтоб не тащить с собою слишком много мин, часть их  Керженцев приказал оставить, заминировав берег. – Так в чём странность? – Неужели при минировании Керженцеву – командир же – настолько нечего делать, что он вспоминает гражданскую жизнь? Про «…чьи-нибудь мемуары  или «Анну  Каренину»…».

А вот сказочный всё умеющий Валега… Ну как это так? Совершенно идеальный солдат…

(После того, как я книгу дочитал, а вот этот отчёт о чтении дописал, я вернулся в это место статьи, чтоб объяснить, почему Некрасов посмел создать такого идеального персонажа. – Вещь не относится к стилю реализма. Она относится к стилю типа Позднего Возрождения, трагического героизма. Подсознательным идеалом автора оказался коммунизм как царство культуры, который начал строиться ещё до войны невольно при строительстве строя, оказавшегося лжесоциализмом, и строить который – этот коммунизм – надо продолжить теперь, в 1946 году. При коммунизме ж работать будут больше роботы и искусственный интеллект, чем люди. Вот ординарец Керженцева Валега и сделан таким, чтоб лейтенант Керженцев, главный герой и выразитель того коммунизма, нисколечко не отвлекался на обеспечение своего быта.)

Я понимаю, что всё идиллическое (и в бой не пришлось вступать те два дня) нужно для контраста с будущим кошмаром. Надо втянуть мирно читающего читателя в бой не непосредственно, а сперва – в мир.

Зачем это надо – притвориться хроникёром? Для впечатления беспристрастности?

Так.

Я чувствую, меня будет трясти…

В чём дело? – Во вдруг. – Нич-чего не понятно. – Я взялся читать и следить по гуглокарте, где отступают. (Ну бзиг такой.) – Оступают по Харьковской области. А «говорят», что немцы Воронеж взяли. А это на 250 километров на северо-восток. И я знаю, что Воронеж под немцами не был (оказалось, наполовину не был). – Как могло оказаться, что полк, ушедший на восток оказался уничтоженным, а шедший к нему на воссоединение  первый батальон – цел? – Раций ни у кого нет. Полная неизвестность… – Впечатление, что ответственность за страну несёт вот эта группа людей, где Керженцев.

В этом, наверно, замысел романа: ответственность – внизу.

«В каком-то  селе бабы говорят, что час тому назад проехали немцы».

И всё, даже бой, как-то по-домашнему описан.

Я удивляюсь… Совершенно бытовые разговоры в ожидании очередной немецкой атаки.

«- Ну и что же, нравится тебе воевать?

Он [Седых] смущенно улыбается, пожимает плечами.

— Пока ничего… Драпать вот только неинтересно.

Даже Валега и тот улыбается.

— А домой не хочешь? Не соскучился?

— Чего? Хочу… Только не сейчас.

— А когда ж?

— А чего ж так приезжать? Надо уже с кубарем, как вы».

Так же – не из ряда вон – о ранении, смерти и квазипохоронах четырьмя пятого…

Кошмар, вообще-то – общий бег, по одному, по двое, толпой в направлении Сталинграда. Но подаётся по-прежнему, с подробностями.

«Едем. Днем и ночью едем, останавливаясь,  только чтоб лошадей покормить и  обед  сварить. Немцев  не видно.  Раза  два пролетает «рама»,  сбрасывает листовки.  Один раз  у нас  ломается  колесо, и полдня мы его  чиним».

Какой-то майор даёт дельный совет: в Сталинграде новые части формируются.

С ума сойти:

«Под  шумок кто-то  стащил Валегин рюкзак…

… Подумать только — ведь там такой роскошный бритвенный прибор…».

(Я было читал, не понимал, Валега тут или нет.)

Плакать хочется. От вида этого мирного Сталинграда. – Всё опять в подробностях.

Мда. Большой перерывчик получился вне фронта… Это, наверно, для раскачки. (Я боюсь представить, что будет.)

И всё лирические отступления. Одно за другим. Одно за другим. – Интеллигент на войне…

Как-то странно… Двум офицерам дают задание разработать как взорвать несколько предприятий и научить рабочих, как это сделать. Ладно, Керженцев сапёр. Но Игорь-то химик. А автор словно забыл, что химик не может вдруг стать сапёром.  И потом – Валега и Сухих так без дела и ждут, когда «их» офицеров куда-то направят? – Какие-то фриланстеры, а не солдаты. Такое вообще мыслимо ли было в реальности?

Какой-то искусственный мир создаёт Некрасов?

И подробности что: для правдоподобия?

А вот пошло повествование не с точки зрения Керженцева, занятного проектированием подрыва предприятий:

«А в  оперетте  —  «Сильва»,  «Марица»,  «Роз-Мари».  В  буфетах,  кроме волжской  воды — пять  копеек стакан,- пустота. На сцене  цилиндры, манишки, обольстительные улыбки, сомнительные каламбуры.

В  зоопарке по-прежнему  грустит слон, неистовствуют  мартышки, толстый ленивый удав дремлет в углу своего террария, на старой соломе.

В городской библиотеке, с балконом прямо на Волгу, симпатичная старушка в  прическе  восьмидесятых  годов  выдает  Бальзака  и  просит  не  загибать страницы».

Это попытка эпичности?

Мелькнула критика инженером-электриком ТЭЦ Львовичем плохой организации дела подрыва. М! Ужас! Один осколок перебьёт провод, и вся подрывная цепь, последовательная, негодна (почему параллельную не сделали?). И это случилось. Перебило. – Значит, надо место пробоя найти, а всю цепь закопать. Под взрывами… – Сделали параллельную цепь из последовательной и закопали. Критиканство было единичной вспышкой. – И всё опять скатывается в обычность и привычность. – Так назначено этим четырём воевать: ждать приказа о взрыве день за днём.

Надо же… Придумать такую занятость на войне… И продолжаются лирические отступления.

Между прочим, не понятно, чего Львович ругался на плохую организацию и на последовательную цепь, если он тут главный специалист. Некрасов что: не заметил накладки?

Цапание критикана Львовича и правоверного Игоря тоже стали рутиной.

И как-то исподволь вырастает уверенность, что всё – дальше отступления не будет.

«-  Нет,  не  может  этого быть. Не  пойдут  они дальше.  Я знаю, что не пойдут. И уходит».

Это слова Игоря.

«Полтора  месяца  тому назад  мы  сидели с Игорем на  корявой  колоде  у дороги, смотрели, как отступали наши войска. Фронта не было. Были дороги, по которым ехали куда-то машины. И люди шли. Тоже куда-то…

Это было полтора месяца тому назад – в июле. Сейчас  сентябрь.  Мы уже десятый  день  на этом заводе.  Десятый  день немцы бомбят  город.  Бомбят,- значит, там еще наши.  Значит, идут  бои. Значит,  есть фронт. Значит, лучше сейчас, чем в июле.

Около ТЭЦ разрывается снаряд. Начинается обеденный обстрел. С трех до половины четвертого,  с точностью хронометра. Через полчаса надо идти чинить сеть. Валега и Седых с котелками бегут за обедом».

Что странно – «я»-повествователь то и дело ничего не понимает, что делается. Так оно, наверно, и есть на войне для рядовых. И тогда это гиперреализм, такой образ ненависти к войне? Победной для Некрасова в 1947 году? – Как это понимать?

Керженцев не в больших чинах и он интеллигент. Такому естественно теряться в экстремальных ситуациях. Кроме того пока показан был только один бой – как пятеро остались прикрывать отход первого батальона. Одного убило. Остальные четыре, вот, больше пока в собственно бою не были. – Непонимание, что происходит – естественно: до сих пор речь шла об отступлении, потом об ожидании приказа о подрыве ТЭЦ. Теперь вот только Керженцева направили на передовую, и он даже взял на себя не инженерную работу, а довести две роты до места на передовой. – Посмотрим, после этого продолжится состояние непонимания, что делается (которое, кстати, противоречит высказанному ранее предположению, что замысел романа – ответственность за страну – снизу, а так же противоречит итоговой победности войны).

О. Так и есть:

«Мысль работает невероятно отчетливо. Пулеметов у них, по-видимому, два, и, по-моему, ручные. Минометов нет. Это хорошо».

Нет. Рано я порадовался. Керженцев, поведя бойцов в атаку, ощущает только себя, а не ход боя. (Это я вспоминаю, как описал бой тоже у кромки берега Волги с точки зрения офицера Гроссман в «Жизни и судьбе». Тот офицер каким-то образом чувствовал ход боя и момент перелома в нём.)

«Становится вдруг сразу тихо. Я пью воду из чьей-то фляжки и никак не могу оторваться.

 — Селедку,  что   ли,  ели,  товарищ  лейтенант?  —  говорит  кто-то, придерживающий  фляжку,  чубатый,  в  тельняшке   и  матросской  бескозырке, маленькой и мятой.

Я допиваю воду. Никогда такой, кажется, вкусной, холодной не  пил».

Ну что это такое? Как чужой здесь…

Интересно, кем воевал Некрасов?

«Полковой инженер ст. лейтенант Некрасов в обороне Сталинграда с августа 1942 года. В полку служит с сентября 1942. Товарищ Некрасов проявил большую инициативу в деле укрепления обороны на Мамаевом кургане. Под его руководством проводилось минирование полей и устройство инженерных сооружений в необычных условиях предельного сближения переднего края с противником. Под его руководством был укреплён завод Метиз, что обеспечило возможность отбивать самые упорные атаки противника»

(Источник)

Ну что? Это всё-таки не руководство контратакой. – Воображения Некрасову не хватило, чтоб адекватно описать командира в бою.

Вообще-то, плохо. Писатель должен уметь вживаться в другого. Иначе это не писатель.

Написал и подумал: грех. Я ж написал, не дочитав главу. А там, в конце, Керженцев временно назначается комбатом, так как комбата убило. Почему с Некрасовым не могло такое быть? Как я смел его равнять с Гроссманом и отказывать в писательском умении вживаться? Может, это вполне натуралистически описано командование командиром, не видящим боя в целом. Ведь все-то остальные безусловно нацелены на внимание к командиру. Он – вперёд, и все – вперёд. И он просто знает это, и не сзади его внимание…

Лирических отступлений при бое не было. Зато вторая часть романа с него начинается.

Следом – рутина.

«И  так  будет длиться  целый день, пока солнце  не скроется за Мамаевым курганом. Или нас, или соседей. Если  не  соседей, так нас. Если не  бомбят, так лезут в атаку. Если не лезут в атаку — бомбят».

Приятно, наверно, в 1947-м вспоминать, как было в 1942-м. Далеко. Безлично.

Собственно, даже становится скучно читать. Много новых фамилий. Ничто не запоминается.

Оно так, наверно, и на самом деле: приключения – редки. А рутина – скучна.

И лирических отступлений что-то нет. – Хроника, мол, будней войны.

Или писательская беспомощность?

Или я опять тороплюсь. Вот Карнаухов. Висит у него в норе портрет Джека Лондона. Они с Керженцевым слушают Козловского и Давыдову (наверно, певица) – «Запорожец за Дунаем» на патефоне. – Вместо лирического отступления от имени Керженцева – нырок в область культуры.

Народ идеалистов, к которым пришла война… Может, Некрасов в этом видит корень победы? И в том его замысел?

Художественность такого вот вымысла!

Если жить в культуре – это смысл коммунизма, а при построении пусть и лжесоциализма всё-таки определённую основу для будущего коммунизма всё же успели заложить до войны, то это годится и для подсознательного идеала Некрасова. Он своим обращением к войне в 1947 году «хочет сказать», какой дорогой надо дальше идти: той же самой – в смысле жить в культуре – какую заложили до войны.

Оттого и такая масса лирических отступлений от темы войны.

Это не о войне роман, а о продолжении пути в коммунизм.

(И такой человек, как Некрасов, — смелый фронтовик, — потому-то и должен был в будущем столкнуться с советской властью, что та была совсем не советская, а партноменклатурная и совсем не к коммунизму вела, а к конвергенции – так это называлось – социализма с капитализмом.)

М! Поставлена комдивом сумасшедшая задача… И не сдуру… И усиление придумал — кукурузников. – Вот что называется инициативой снизу (комдив это всё-таки довольно ещё низко). Керженцев не мог придумать кукурузников.

Всё так ясно, что я аж внутренне дрожу.

(Я не понимаю, если оторвало челюсть, разве это ранение? Это ж смерть через сколько-то секунд… А Маруся бинтует…)

Надо же… «»Севастопольская  страда», III  том». Вечером – в сумасшедшую атаку… В каких условиях люди читают…

Так оформленная хроника – уже не хроника, а произведение искусства со всюду-всюду проводимой красной нитью мыслью: идеал – жить в культуре.

И – лирическое отступление…

Интеллектуал.

Такой поток выдан архитектурных терминов, что аж оторопь берёт.

Я сказал, что это – произведение искусства. Но какого? Прикладного – о, в общем, знаемом? Или неприкладного – о незнаемом, ибо не дано сознанию, а порождено подсознательным идеалом? На какой из двух указывает такое настырное наводнение лирических отступлений?

Настырность, по-моему, говорит о сознательности идеала Некрасова в 1947 году: продолжить после войны строительство коммунизма (жизнь преимущественно в культуре), как это прослеживалось уже и до войны.

Это, правда, довольно необычный идеал, на фоне бытовавшей зацикленности на экономике, успеть приготовиться к неизбежной войне.

А как в 1947-м году: стало ли ясно, что опять нужно готовиться к войне – термоядерной?

В 1947-м даже выходной день на 9 мая отменили: холодная война, восстановление хозяйства – не до праздников.

«Более того, в ситуации постоянного ожидания войны фольклорный «детектор намерений» предсказывает направление основных ядерных ударов воображаемого врага. Такими мишенями неожиданно становятся не столько и не только Москва, Ленинград и крупные промышленные центры, но и сравнительно небольшие города. Потому что, как сообщают слухи, именно в этих городах находится некий очень важный и скрытый объект всесоюзного значения»

(Источник)

Так можно помыслить, что Некрасов потому и настаивал, что надо, как они в Сталинграде, не преставать сохранять цель, коммунизм-культуру, даже в самых невероятных обстоятельствах.

Подтверждением осознанности такого замысла может служить интересность действия: с некоторой периодичностью описываются непосредственно бои, и этого ждёшь, читая о периодах затишья. Я, вот, взял и отложил на завтра чтение об этом бое, который назначил комдив Керженцеву. – Так я еле дождался следующего дня, чтоб продолжить читать и отчитываться о прочтённом.

Ещё одно доказательство такое.

Была странная сцена гуляния Керженцева с Люсей, соседкой того дома, где остановилась четвёрка, явившись в Сталинград. Люся показывала город, Сапун гору. И хоть очевидно, что она в Керженцева влюбилась, он верен своей киевской Люсе. И думать ни о чём другом не может на Сапун горе, как о том, где лучше поставит пулёмёт (хоть он в армии инженер). – То есть налицо огромная разница между образом Керженцева (тот весь здесь и сейчас) и образом автора романа (который весь в держании преемственности культурных ценностей до и после войны). – Одна, но пламенная страсть у Некрасова.

При действительности (до, в и после войны), стремящейся эту страсть заглушить.

То есть у Некрасова осознаваемый идеал – типа трагического героизма. Он наивный оптимист в 1947 году. (Как «Вот-вот и взойдёт» – образ Высоцкого.) Нет вокруг в 1947 году превалирования стремления к культуре, так тем паче надо об этом кричать. Вот, обдумывая атаку, вспоминая сталинградскую Люсю на Сапун горе и думая, не то ли самое, вот, это место атаки, соображая, что рота Фарбера после успешной атаки окажется оторванной от роты, с которым он, Керженцев, что у него мелькает в голове:

«А кто собор св. Петра строил в Риме? Первый – Браманте. Потом, кажется, Сангалло или  Рафаэль. Потом еще кто-то, еще кто-то,  потом Микеланджело. Он купол сделал. А колоннаду? Бернини, что ли».

Раздражающие Керженцева наблюдатели за будущей атакой. По военной части и по политической. Военный спрашивает. Как экзамен. Политотдельщики молча что-то строчат.

И опять лирическое отступление.

Жаль, я писатель. Я б описал, как во мне душа дрожит…

Керженцев решил идти в атаку вместе со всеми: ночь же – что он увидит из наблюдательного пункта… (Что делать с разрывом с Фарбером, так и не решил?)

М-да.

Отрезали немцы взявших их высоту… Ну да. С фланга-то разрыв с Фарбером…

Ну теперь лирические отступления надолго пропадут.

Об отбивании немецких атак, как о ерунде какой-то, сказано мимоходом.

Нет! Вот оно, лирическое. Только Чумака. Об амурах в госпитале. Не про «Анну  Каренину»…

Это плохо для моей версии замысла романа? Или, если б про культуру не разбавлялось бытовыми разговорами, то произведение стало б просто пропагандистским…

Быт, быт. Вот и Валега, прошёл сквозь немцев, принёс тушенку…

И опять быт и трёп в страшных условиях между отбиваемыми атаками.

Ну и про бои – так же тупо как-то.

Пробиться к ним наши не могут.

«Потом убивает старика сибиряка.

Опять стреляем».

Патроны кончаются.

Ширяев, комбат первого батальона, что ещё там, в Харьковской области, теперь прорывается к Керженцеву, слегка раненому, и ещё нескольким оставшимся из всех 36-ти, что захватили высотку.

И – поехало. Быт, быт, быт. Вспоминают с Ширяевым знакомых, уже мёртвых и встреченных.

2/3 романа позади.

Что ещё может быть интересного? Домашняя какая-то стала война.

Керженцев передаёт батальон Ширяеву. В полку он станет, наконец, инженером. И прощай, атаки?

«Три дня я бездельничаю. Ем,  сплю, читаю. Больше ничего».

Как это не сказано, что он читает… – Нет сказано: московские газеты.

«В  Большом  театре  идет «Дубровский».  В  Малом «Фронт»  Корнейчука. У Немировича-Данченко — «Прекрасная Елена»…».

Но это – без напора, после примеров, мол-войны где-то в Африке и на Тихом океане.

Я не вижу перспективы для интересности и скучаю. Язык повествования сам по себе никакой ценности не представляет. (Вспомнил «Станционного смотрителя». Какая там ошеломляющая сложность игры голосами: автора, Белкина, повествователя А.Г.Н-а… окно, которое в окне, которое в окне. И всё это – следы подсознательного идеала консенсуса в сословном обществе.) У Некрасова – только обозначения тяги к культуре. Глубины её постижения – никакой. Вспомнить хоть этот уровень вспоминания Керженцевым, кто строил собор Св. Петра. – Ну что с Некрасова взять? Хоть он и «окончил театральную студию при Киевском театре русской драмы» (Источник). Хоть он и выступал актёром. – Чего-то ему не хватило…

Скучно и то, что так и нет надежды, чтоб меня озарило и чтоб я нечто счёл той странностью, которая указывает на подсознательный идеал.

Остаётся подчиниться правилу и дочитать роман, пусть и не ахти какой, всё же до конца.

Вообще-то, можно усмотреть актуальность романа для нашего времени. – Ведь сейчас происходит смена формации: капитализм сменяется посткапитализмом. Этот в чём-то похож на социализм. Наступает роботизация и искусственный интеллект. Пропадает надобность в целых профессиях. Люди становятся не нужны для производства. С другой стороны, из-за перепроизводства грозит смерть человечеству. Всерьёз задумываются о гарантированном доходе. Под благовидным предлогом: чтоб над безработным не довлело, что, чтоб выжить, надо схватиться за абы кукую работу; пусть-де безработный осмотрится, что ему больше по душе; пусть переучится на более желанное. В Швейцарии уже был об этом референдум. Взращённые в эру Потребления швейцарцы пока сказали «нет». Им пока лучше попасть в стресс безработного и на абы какую работу, лишь бы иметь надежду её сменить на более оплачиваемую, чтоб иметь надежду опять много потреблять. Но начало положено. Гарантированный доход будет введён. В эру Потребление люди приучились много материально потреблять. И гарантированный доход потребление ж обеспечивает в конце концов. Ну так люди сдадутся. Швейцарцы проголосуют за. Другим введут без референдума. А безделье заразительно. Люди станут приживалами. Меньше, чем при капитализме, материально потребляющими. Человечество будет спасено от смерти из-за перепроизводства. С помощью манипулирования сознанием (социальными сетями, конкретно – скажем, правилом ограждения группы от инакомыслящих {например, поставил дизлайк – станешь меньше получать приглашений читать похожее}), — манипулированием сознания сама численность человечества будет уменьшена: введением в норму лесбиянства, гомосексуализма, бездетности. Люди как бы сами выберут для себя этот посткапитализм. На лжесоциализм это похоже гарантированностью (тогда было – труда, теперь – дохода). А на коммунизм это тоже похоже. Принцип распределения при новом коммунизме: каждому – по разумным потребностям (в старом коммунизме думалось просто по потребностям, что предполагало неограниченные материальные потребности и неограниченный материальный прогресс {что – этого не заметили – ведёт к смерти человечества от  прогресса и перепотребления}). Так вот в новом коммунизме слово «по разумным» предполагает материальное самоограничение ради жизни в культуре, в искусстве.

Но те, кто родом из мира эры Потребления в посткапитализме сами не выберут себе жизнь в искусстве. Они лучше будут бездельничать и наслаждаться наркотическими видениями и сексом, вообще тем, что ниже пояса, чем самообразовываться в искусстве и искусствоведении, чем жить в искусстве.

Некрасов лирическими отступлениями внушает выбор пути в новый коммунизм. И потому его роман теперь, на грани заканчивания эры капитализма, оказывается актуальным.

Я думал больше не писать, пока не дочитаю до конца. Но слеза прошибла.

Переписал-таки Карнаухов свои стихи Керженцеву.

«Ты от этой  землянки низкой

Так далёко, как  мир иной,

Мне ж такою видишься близкой,

Будто вот – держусь рукой.

 

Вижу, как  шевелятся  ветви,

Молодой шумит березняк,

Как  твоими косами ветер

Оплетает, вяжет меня».

Боже! Как это пронзительно!

Почему?

От столкновения противочувствий: физической дали и воображаемой близи. Итого – Сила любви.

Боже! Неужели и у Наташи это был такой вид любви ко мне?

Такой покой в моей душе,

Что ты его, конечно, слышишь.

 Это из письма. А между нами было 1000 километров лёту.

А там, в романе, нет уже Карнаухова. Ибо послал в идиотскую атаку начальник штаба дивизии, сдурев, что ли? и отменив приказ комдива… – Как инородное что-то. Я с самого начала читал роман, удивлялся: какие чёткие и умные командиры… – И вот на тебе! – Опять это военное вдруг… Комдив же, — он выступал на суде, — доверял ему… Где психология! – хочется крикнуть, забывая, что художник не психологию нам описывает, а свою идею проводит. – Ну? И зачем понадобилась эта вдруг-трагедия, если он не войну описывает, а о коммунизме как жизни в искусстве хлопочет? – Или для такой хлопоты как раз и надо наиболее близкого к искусству, Карнаухова, убить.

И ведь умеет же Некрасов истинно художественность выдать – вот, стихи со столкновением противочувствий и катарсисом, результатом этого столкновения. Способ этот выбрать может только первосортный художник, кто произведения неприкладного искусства выдаёт. (Прикладник ограничивается образностью.)

Может, я ошибся, думая, что множественность лирических отступлений выдаёт чисто сознательный характер замысла выразить идеал коммунизма как жизни в искусстве?

Вот сцена с Фарбером, усёкшим, что вечером на левом берегу Волги кто-то включает на полную громкость через громкоговоритель трансляцию по радио симфонической музыки и можно послушать… Фарбер нелепый в пику потрясающей музыке, «Чайковский. Andante cantabile из Пятой симфонии. Вторая часть». А становится лепым от обвинения «убийцы-дурака» начальника штаба дивизии.

Одного ультракультурного, Карнаухова, Некрасов нелепо убил, а другого ультракультурного, подозревавшего, «что жизнь нелепая  штука» – возвеличил. – Что это? Может, тоже столкновение противочувствий с результатом столкновения, катарсисом, дескать, коммунизм как культурность – это глубинное обеспечение победы в войне? Советские культурнее немцев – вот и победа. В чём те противочувствия, что результат такой? Нелепость убившая и нелепость перерождающаяся?

Конец романа смазан: прекратились лирические отступления и сплошь пошёл так называемый экшн. С самого 19 ноября 1942 года, начала наступления под Сталинградом, где создано троекратное превышение сил над немцами.

Наступать приказано и обескровленным батальонам в самом Сталинграде. И вот этот ужас и являет собою чистая хроника. И она же продолжается в третьей части книги, где о пребывании Керженцева в госпитале. Хроника разговоров раненных. И оканчивается радиосообщением Левитана о победе в Сталинградской битве.

Наступление жалкого батальона из надцати человек выглядит таким бессмысленным, что, грешным делом, я подумал: а зачем оно было нужно, если шло большое наступление вокруг Сталинграда.

Но я стал себя проверять и наткнулся:

«Учитывалось также и то, что немецко-фашистские войска еще не успели после провала наступления полностью перейти к обороне и изменить построение своих войск. В самом Сталинграде их крупные силы продолжали вести безнадежные наступательные бои»

(Источник)

Как факт, именно успешные огрызания немцев этому жалкому наступлению буквально нескольких человек и описано хроникой Некрасова.

Нельзя было дать немецкому увязшему в Сталинграде коготку высвободиться. – Никакого диссидентства нет у Некрасова. Но и – никакой художественности (в виде странности – этих лирических отступлений).

Что это значит?

Одно из двух: или с третьей трети романа (с 19 ноября 1942, когда началось наступление) автор лишился вдохновения (то есть подсознательного идеала коммунизма как жизни в искусстве), или автор и не имел никогда этого вдохновения, а имел замысел выразить идею ответственности снизу за страну.

В конце концов, спасительная идея подкопа на глубине 2 метра (где земля не промёрзла) под захваченный немцами подорвавшийся на мине танк пришла именно Керженцеву в голову. И последнее ранение он получил около этого танка.

Стих Карнаухова, правда, в последнюю треть попадает… – Ну… И на   старуху бывает проруха.

Я нарочно прочёл рассказ Некрасова, особенно антисоветским считавшийся у КГБ, «Мраморная крошка». Выдумка под видом хроники одного случая. Едкая филиппика против вранья, ставшего признаком так называемой советской власти. То, что называется, художественным вымыслом. – Кто его, Некрасова, знает, был ли он настолько пронзителен, чтоб мысль о коммунизме как жизни в искусстве могла проникнуть в его подсознание? – Хотя… Почему бы и нет… Вере Засулич что-то такое в голову же пришло ещё в 1911 году (почему она и не приняла Октябрьскую революцию).

«Жизнь мысли и чувства, свободную деятельность ради высшихъ целей онъ [пролетарий] создаетъ себе, где можетъ, лишь за пределами работы».

Странно, конечно, что подсознательный идеал отступил в романе, начиная с дня общего наступления.

Ну что ж. Почему б и не принять такое.

Остаётся признаться, почему я вообще стал читать этот роман. – О нём читал лекцию Быков. А он не мог не сделать какого-нибудь ляпа, что приятно выявлять.

А ну?

«Некрасов положил начало реалистической литературы о войне» (Время потрясений. 1900-1950. М., 2018. С. 501).

Если считать, что реализм – это подсознательное чуяние автором того нового в социуме, которое уже появилось, но никем ещё не замечено, то Быков не прав.  Некрасов, как я показал, не видел вокруг (на войне и после неё) превалирования стремления к культуре, но он хотел, чтоб это было, и в том его вдохновение. Потому он это стремление кругом в мире романа насаждал (кроме последней трети). Ну не думать же, что эта последняя треть и есть реализм вместо того, чтоб думать, что просто тут Некрасов выдохся?

«…есть даже эпизод, когда солдаты сумели настоять на том, что начальство повело себя неправильно, оно придумало неправильный план наступления, а можно было сохранить этих людей» (С. 503).

Просто неправда. Начштаба нарушил приказ своего комдива, и тот и инициировал суд.

«Как раз роман Некрасова о том, как люди на войне становятся профессионалами» (С. 503).

Опять неправда. Я аж удивлялся, какими молодцами показаны командир первого батальона Ширяев и комдив. А Керженцев на посту комбата как раз показан не чувствующим боя (ещё в пику Некрасову я Гроссмана привлекал).

«Там есть довольно горькие слова о 1941 годе… О кошмарах 1941 года… катастрофе Керчи, например, крымской, и даже о 1943 годе, потому что ведь Сталинград не сразу привёл к окружению паулюсовской группировки» (С. 503).

Я не помню такого ни о 41-м, ни о Керчи. И о 43-м нет. За 11 строк от конца романа, при приготовлении к встрече Нового Года есть слова Левитана по радио:

«…с 19 ноября по 31 декабря освобождено…».

«…согласно советской мифологии, в которой поучаствовал и Некрасов, когда человеку становится некуда отступать, из него получается сверхчеловек, бог войны. Вот об этих богах войны написан роман «В окопах Сталинграда»» (С. 504).

Неправда. Игорь, правоверный, сформулировал, что всё – слишком много отдали, потому «Не  пойдут  они дальше.  Я знаю, что не пойдут».

И вообще, Быков продемонстрировал ещё раз, что ему не под силу знать, что текстом произведение только начинается, а не заканчивается, что есть нецитируемый художественный смысл, что не о войне роман, а о коммунизме как культуре.

«И сам герой, лейтенант Постышев, и его адъютант Валега…» (С. 504).

Керженцев, а не Постышев, ординарец, а не адъютант.

«…он с удовольствием описывает, например, профессионализм разведчиков…» (С. 504).

Неправда. Господствует описание с точки зрения Керженцева, а в разведку он с Чумаком не ходил. Даётся лишь результат работы разведчиков, а не их профессионализм.

«…с каким наслаждением человек после многих лет советских унижений становится равен себе…» (С. 504).

Неправда, воспоминания о мире до войн сплошь прелестны.

Немного ляпов. Но заметно, насколько Быков лишён художественного вкуса и насколько он халтурщик.

Соломон Воложин