Светлой памяти

Ивана Александровича Гончарова

 посвящается

«У меня есть и была своя нива, своя родина,

свой родной воздух, друзья и недруги, свой мир

наблюдений, впечатлений и воспоминаний, –

я писал только то, что переживал и мыслил,

что любил, что близко видел и знал. Я писал

свою жизнь и то, что к ней прирастало».

И.А. Гончаров

Детство. Отрочество. Юность.

I.

Автор знаменитой трилогии «Обрыв», «Обломов», «Обыкновенная история» родился в Симбирске, в семье Гончаровых древнего дворянского рода, где в течение нескольких поколений велся «Летописец», куда заносились все наиболее важные события, касающиеся не только семейной жизни, но и редких явлений природы, и крупнейших политических событий. Представлял он собой старинный, объемный фолиант в кожаном переплете, с медной застежкой, и большую его часть занимала «Книга, глаголемая о вольной страсти и о распятии на кресте и о трехдневном воскресении Господа нашего Иисуса Христа».

Главным летописцем с 1732 года был дед Иван Иванович Гончаров, который о себе в 1742 году сделал соответствующую запись: «Пожалован я из полковых писарей во аудиторы, а из оных – в поручики и дан патент от военной коллегии, за подписями фельдмаршала князя Долгорукова, генерал-майора Ивана Козлова и секретаря Стефана Тарасова, и за государственной печатью военной коллегии 476, в коллегии иностранных дел 866».

В 1745 году Гончаров И.И. был пожалован капитаном, а в следующем – получил патент. И через восемь лет родился у Гончаровых сын Александр, отец будущего знаменитого писателя.

Александр Иванович, симбирский купец-хлеботорговец третьей гильдии, был очень благочестив и очень уважаем – несколько раз жители выбирали его городским головой. Дважды был женат: первая его супруга Елизавета умерла в декабре 1803 года, а в сентябре следующего он женился вторично на молодой, богатой невесте Авдотье Матвеевне Шахториной, тоже купеческого звания (разница в возрасте 30 лет! – ред.), и 6 июня 1812 года появился на свет Иван Александрович Гончаров.

Были в семье еще дети, но две, родившиеся до него девочки, умерли во младенчестве. Николай, его старший брат, стал впоследствии учителем Симбирской гимназии, и две младшие сестренки Анна и Александра, к счастью, тоже остались живы, судьба их сложилась вполне удачно, обе вышли замуж и имели детей и внуков.

Детство Ванюши Гончарова прошло в обстановке приволья и свободы в усадьбе, которая была недалеко от города, где находилась и городская семейная обитель – большой двухэтажный каменный дом на центральной улице, с просторным двором, конюшней, хозяйственными постройками, полными всевозможных припасов: «Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня», – вспоминал писатель. Всем жилось привольно и хозяевам, и крепостным, но благодаря миру, царившему здесь, мрачный колорит этого неравенства не ощущался, и поэтому в душе мальчика не осталось острых и жгучих впечатлений, какими судьба, к примеру, наградила И.С. Тургенева.

Когда Ванечке исполнилось семь лет, умер отец, и все хлопоты по воспитанию мальчиков легли на его крестного – Трегубова Николая Николаевича, бывшего моряка, соседа Гончаровых, который отличался широтой взглядов и критическим отношением к некоторым явлениям современной жизни. «Это был человек редкой, возвышенной души, природного благородства и вместе с тем добрейшего, прекрасного сердца», – как отзывался о нем Гончаров, а в романе «Обломов» он действует под именем Якубов.

«Наша мать, благодарная ему за трудную часть взятых на себя забот о нашем воспитании, взяла на себя все заботы о его житье-бытье, о хозяйстве. Его дворня, повара, кучера слились с нашей дворней, под ее управлением – и мы жили одним общим двором. Вся материальная часть пала на долю матери, отличной, опытной и строгой хозяйки. Интеллектуальные заботы достались ему».

Домашнее воспитание Ваня получил дома, был он очень любознательным и впечатлительным ребенком, все, что его интересовало, поражало, увлекало, запоминал крепко-накрепко, что впоследствии перетекло в его романы и повести.

Как вспоминал Трегубов, «У кумушки моей была четверка детей; мы разделили их поровну: ей – парочка девчат, мне – пару ребят. С пелен я принял их на себя и сам учил грамоте с азов. Коля и Ваня умные детки, с головой. Только Коля был какой-то сонный… вечно рассеян, слушает – не слышит, скажешь что, – не поймет, так и махнешь рукой… А Ваня мой не такой, – этот мальчик живой, огонь!.. Бывало, как начнешь рассказывать что-нибудь из моих скитаний по белу свету, так он, кажется, в глаза готов впрыгнуть, так внимательно все слушает, да еще и надоедает: «Крестный, скажи еще!». Лет с шести выучил его грамоте, уж и не рад был, как начал он читать!.. Такой хлюпик залезет ко мне в библиотеку и торчит там до тех пор, пока насильно его вытащат есть или пить…Больше всего любил он морские путешествия, о них всегда азартно мне рассказывал. Бывало, восторженный, бежит с Волги и кричит: «Крестный, я море видел! Ах, какая там большая, светлая вода прыгает на солнце! Какие большие корабли с парусами!».  Говорю ему, какая же Волга – море?.. Это река, а море – громадное, ни края, ни конца, а океан еще больше. Тут уж покоя мне не дает: «Скажи, да скажи, какой длины море бывает!». А что я ему скажу, когда человечек понятия не имеет, что такое аршин или вершок?.. Ах, Ваня, Ваня, если бы ты сделал со временем хотя бы одну морскую кампанию, то-то порадовал бы меня, старика!» – так он ничего мне на то не ответит, задумается и молчит».

Позже, когда Иван учился в пансионе, Николай Николаевич беседовал с мальчиком о всеобщей истории, физической географии, математике, астрономии, о навигации; знакомил его с картой звездного неба, объяснял то, чего не могли объяснить в школе. В его библиотеке были описания всех кругосветных плаваний, которыми зачитывался Ваня, они буквально опьяняли его, снились «горячие сны» о далеких странствиях, необыкновенных людях и дивных красотах природы, и порой «сказка» у него смешивалась с жизнью, и он подчас грустил, «зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка».

…Свое наследство Трегубов завещал дочерям Гончаровых – Александре и Анне, а о мальчиках сказал: «Я дал им в приданое образование и позабочусь об их карьере, – остальное пусть сами добывают».

II.

Известно, все, что происходило в детстве, отрочестве, юности и более зрелые годы Гончаров подробнейшим образом описывал в своих произведениях, где под маской главных героев – Александра Адуева, Ильи Обломова, Бориса Райского – скрывался он сам, по сути, был их двойником.

Итак, недалеко от деревни Обломовки лежало сельцо Верхлево, которым владел богатый помещик, никогда там не живший. И в этом имении, на правом берегу Волги, которым, на самом деле, владела княгиня Хованская, был открыт пансион для детей окрестных помещиков. Именно туда и определили маленького Ваню Гончарова. Но учил детей не Штольц (как в романе «Обломов»), а священник Троицкий, воспитанник Казанской академии, строгий и дельный, очень просвещенный и образованный человек. А жена священника, кстати, немка, преподавала детям иностранные языки. Именно там Ванюша (как и его «двойники» Илюша Обломов и Борис Райский) овладел немецким и французским в совершенстве. Но главное, Иван нашел у «батюшки» библиотеку и принялся взахлеб читать! Тут были и Ломоносов, и Карамзин, и Державин, и детские рассказы, и «таинства древней магии», и «морские путешествия» по разным странам света и многое другое.

В десять лет Иван покинул родной дом, о чем в «Летописце» было сказано: «1822 года, июля 8 числа, отправлен Ванечка в Москву, а определился в коммерческое училище августа 6 дня», где уже учился его старший брат Николай. Училище в ту пору «пребывало в полной славе», поскольку шефом его была императрица Мария Федоровна. Но на самом деле там царила казенщина, бездушие и формализм. Более того, за всякую даже малую провинность подростка наказывали: били линейкой по ладоням до крови, лбом – о классную доску и розгами за наибольшие проступки, причем сек несчастных самолично директор училища Тит Каменецкий, изувер, скрывавшийся под маской а-ля Чичиков.

Преподавали в коммерческом училище: бухгалтерию, математику, коммерческую географию, историю, риторику, словесность, чистописание на трех языках (русский, французский, немецкий), законоведение, рисование, церковное и светское пение и танцы.

Там Гончаров провел восемь лет, дважды был оставлен «за нерадение» в младших классах; о пребывании его в училище сведений мало, но поскольку он в своих произведениях описывал то, что сам пережил и чему был свидетелем, можно представить, чем он занимался, как учился и что чувствовал.

У юного Ивана Гончарова была богатая зрительная память и блестящие способности, – он схватывал на лету все то, что было для него интересно, будило фантазию, а к точным наукам был равнодушен, а потому не особенно успешен.

Читал он, как признавался, «со страстью» историю, повести, фантастику, путешествия, – но больше его влекли солидные сочинения по истории и литературе.

Духовное и нравственное развитие Гончарова шло своим чередом: «Первым моим учителем в нравственной сфере был Карамзин, – вспоминал он, – а в деле поэзии нам, 15-16-м юношам, приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым, которого в школе выдавали за поэта».

Великим открытием для него и сотоварищей явился Пушкин с его «Евгением Онегиным».

«Боже мой!.. Какой свет, какая волшебная даль открылась вдруг, и какие правды, и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, – хлынули из этого источника, и с каким блеском в их звуках!». – Это почти молитвенное благоговение перед именем Пушкина Гончаров сохранил на всю жизнь.

…О времени, проведенном в коммерческом училище, у юноши остались весьма невеселые воспоминания; курса он не закончил. Постановлением Совета училища от 13 сентября 1830 года, вследствие прошения матери Гончарова, ссылаясь на расстройство денежных средств и невозможность оплачивать обучение сына, из числа полных пансионеров сего училища уволить, из списков исключить, об учении и поведении снабдить надлежащим свидетельством».

Еще в детстве возникшая страсть к сочинительству, к гуманитарным наукам и особенно к художественной словесности, укрепила в нем желание завершить образование на словесном факультете Московского университета. И в сентябре того же года Гончаров был уволен из купеческого звания, что требовалось для зачисления в студенты университета. Но эпидемия холеры, захватившая Москву, отсрочила исполнение планов, и лишь в августе 1831 года сбылась мечта – успешно сдав вступительные экзамены, Иван Гончаров приступил к тому, к чему стремился, – к учебе.

Храм науки – университет

I.

Три года, что провел он в университете, явились важной вехой в биографии Гончарова. Это было время напряженных раздумий – о жизни, о людях, о себе, о выборе пути. Одновременно с ним в университете учились В.Г. Белинский, А.И. Герцен, Н.П. Огарев, М.Ю. Лермонтов, И.С. Тургенев, К.С. Аксаков и многие другие талантливые личности, которые оставили заметный след в истории русской литературы. Но по странной случайности, Гончаров в то время не был знаком с ними. Как говорил Гончаров, «учились мы патриархально, и просто ходили в университет, как к источнику, запасаясь знанием, кто как мог».

В университете читали лекции блестящие профессора И.И. Давыдов, М.П. Погодин, С.М. Ивашковский, И.М. Снегирев; особенно выделял Гончаров среди ученых, повлиявших на формирование его мировоззрения, М.Т. Коченовского (курс русской истории), С.П. Шевырева (курс всеобщей истории) и Н.И. Надеждина (курс истории изящных искусств).

Как студент Гончаров был «образцовым студентом, который усердием в научных занятиях превосходил своих героев». Он вспоминает, каким «святилищем» был университет в то время для молодых людей:

«Студенты гордились своим званием и дорожили знаниями, видя общую к себе симпатию и уважение… Наша юная толпа составляла собою малую ученую республику, над которой простиралось вечно ясное небо, без гроз и без внутренних потрясений, кроме всеобщей и российской, преподававших с кафедр. Над нами не было никакого авторитета, кроме авторитета науки. Мы вступили на серьезный путь науки, искренно, но даже с некоторым педантизмом относились к ней. Кроме нее в стенах университета для нас ничего не было. Дома всякий жил по-своему, делал, что хотел, развлекался, как умел – все вразброд».

Однако, есть основание предполагать, что Гончаров относился критически к профессуре, в целом, что нашло отражение в его романах, при описании героев Адуева, Обломова, Райского. «Я не говорю, – пишет он, – чтобы свободе этой не полагалось преград, – страх, чтобы она не окрасилась в другую, т.е. политическую краску, заставлял начальство следить за лекциями профессоров, хотя проблески этой, не научной, свободы проявлялись более вне стен университета. Свободомыслие черпалось из других, не университетских, источников».

Между тем жизнь в Санкт-Петербурге, как оказалось, не была «сладкой», в письмах к родным он признавался: «встаю с мучительными ежедневными помыслами о том, будут ли в свое время дрова, сапоги, окупится ли теплая, заказанная у портного шинель в долг; и убеждаешься в известной фразе Достоевского, что вся русская литература вышла из гоголевской шинели».

Гончаров много писал «без всякой практической цели», а потом бесчисленными черновиками топил печь, испытывая болезненные сомнения о своем даре: «литератору, если он претендует не на дилетантизм, а на серьезное значение, надо положить на это дело чуть не всего себя и не всю жизнь!».

II.

Все герои знаменитой трилогии обожали Пушкина, это был их идеал, как и самого Гончарова, любимый поэт, советчик, друг, которого боготворили, кому доверяли свои сокровенные мысли и чувства.

Обманутый в мечтах Александр Адуев об идеальной любви, твердит: «Я разлюбил свои страданья, Я разлюбил свои мечты». И уезжая на родину, он с влажными глазами, читает пушкинское – «Художник-варвар кистью сонной Картину гения чернит (…) Так исчезают заблуждения С измученной души моей, И возникают в ней виденья Первоначальных, чистых дней».

Петербург для него губителен, и Александр, покидая его, говорит, «где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил…».

Таким же большим поклонником Пушкина был и Борис Райский, и тоже первая его любовь была схожа с той, которой Александр Сергеевич посвятил: «В ней все гармония, все диво, Все выше мира и страстей…».

Все это наверняка пережил Гончаров в пору студенчества и, похоже, лучше Пушкина никто не мог выразить его чувства к любимой.

Гончаров был современником великого Гения, он не был с ним знаком, однако ему посчастливилось неоднократно видеть Пушкина, о чем он оставил свои воспоминания.

…Однажды Пушкин посетил университет, вошел в аудиторию, где слушал лекцию студент Гончаров. «Для меня, – вспоминает он, – точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий («Евгений Онегин», «Полтава» и др.). Его гений, я и все тогдашние юноши, увлекающиеся поэзией, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование. Перед тем, однажды я видел его в церкви Никитского монастыря, у обедни, и не спускал с него глаз…». Гончаров стал свидетелем спора Александра Сергеевича с профессором Каченовским о подлинности «Слова о полку Игореве», который горячо доказывал Поэту, что это – фольклор, а Пушкин отстаивал его истинность, говорил очень увлеченно, не повышая голоса, доказывая его своеобразие и высочайшее мастерство неизвестного автора.

А через несколько лет Гончаров встретил Пушкина у Смирдина, книготорговца:

«Он говорил с ним серьезно, не улыбаясь, с деловым видом. Лицо его – матовое, суженное книзу, с русыми бакенами и обильными кудрями волос, – врезалось в мою память и доказало мне впоследствии, как верно изобразил его Кипренский на известном портрете. Пушкин был в то время для молодежи – всё. Сокровенные чувства, все его упования, честнейшие побуждения, все гармонические струны души, вся поэзия мыслей и ощущений – все сводилось к нему, все исходило от него…

Я помню известие о его кончине. Я был маленьким чиновником, «переводчиком» при министерстве финансов. Работы было немного, и я для себя, без всяких целей, писал, сочинял, переводил, изучал поэтов и эстетиков… Но надо всем господствовал ОН. В моей скромной чиновничьей комнатке, на полочке, на первом месте, стояли его сочинения, где всё было изучено, где всякая строка была прочувствована, продумана…

И вдруг пришли, и сказали, что он убит, что более его нет!.. Это было в Департаменте. Я вышел из канцелярии в коридор и горько, горько, не владея собой, отвернувшись к стене, закрывая лицо руками, заплакал. Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда все еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет!.. Я не мог понять, чтобы тот, пред ним я склонял мысленно колени, лежал бездыханным… И я плакал горько и неутешно, как плачут по получении известия о смерти любимой женщины. Нет, это неверно – по смерти, – да, матери. Через три дня появился портрет Пушкина с надписью: «Погас огонь на алтаре». Но цензура и полиция поспешили его запретить и уничтожить».

Это благоговейное чувство Гончаров сохранил до самой кончины. В старости, когда у него издатели просили что-нибудь для печати, хоть какую-нибудь рукопись, или убеждали решиться на какой-либо поступок, Гончаров всегда поначалу отказывался и приводил в оправдание стихи Александра Сергеевича:

Но старость ходит осторожно

И подозрительно глядит:

Чего нельзя и что возможно –

Еще не вдруг она решит.

Начало трудовой и творческой деятельности

I.

…Окончив летом 1834 года университет, Иван Гончаров почувствовал себя, «свободным гражданином», перед которым, он был уверен, отрыты теперь все двери!.. Но прежде всего Гончаров решил навестить родные края, где дожидались его дорогие и любимые люди – мама и сестры, а также «добрый моряк» Трегубов.

Симбирск, который был памятен во всех подробностях с детства, поразил его: здесь ничего не изменилось – все напоминало громадную «сонную деревню»!

«Та же благостная обстановка детства – домики с остроконечными крышами, полисадники, голубятни, домики с флигелями-будками; улица, где на две версты тянется забор, из-за которого выглядывают с деревьями румяные яблоки – искушение мальчишек. А тишина, а неподвижность, а скука – и на улице, и в людях тот же благодатный застой! И все живут вольно, нараспашку, никому не тесно; даже куры и петухи свободно расхаживают по улицам, козы и коровы щиплют траву, ребятишки пускают «змей»…

Воздух свежий, прохладный, от которого, как от летнего купания, пробегает по телу дрожь бодрости… Кроме семьи, старые слуги с нянькой во главе, смотрят в глаза, припоминают мои вкусы, привычки, – где стоял мой письменный стол, на каком кресле я всегда сидел, как постлать мне постель. Повар припоминал мои любимые блюда, – и все не наглядятся на меня». 

Отправляясь в Симбирск, Гончаров твердо решил, что постоянно жить там не станет, его влекла перспектива шумной, непредсказуемой и всегда новой жизни в столице – общение с интересными людьми, полезные знакомства, а, следовательно, и обширный выбор места работы.

Но… он не уехал, остался: симбирский губернатор А.М. Загряжский предложил, весьма настойчиво, занять место его личного секретаря. Губернаторам редко отказывают, и, поразмыслив, Гончаров согласился. Но дело оказалось скучным и неблагодарным. Однако ничего не бывает случайным: знание бюрократической системы власти очень пригодились ему, писателю, в будущем, при создании знаменитых романов.

После 11 месяцев, проведенных в Симбирске, Гончаров уехал в северную столицу Санкт-Петербург, где во что бы то ни стало, собственными руками, без всякой протекции решил построить свое будущее.

…Санкт-Петербург, где он еще не бывал, поразил его простором, красотой и неким «зарубежным» блеском, чем, по сравнению с древней Москвой, во многом, по мнению молодого человека, сильно выигрывал. Свои впечатления о первой встрече с Северной столицей Гончаров доверил герою «Обыкновенной истории»: «Когда Александр Адуев впервые знакомясь с Петербургом, добрался до Адмиралтейской площади, то остолбенел. Он час простоял перед Медным всадником с восторженной душой».

Однако нужно было искать работу, и поскольку Гончаров свободно владел несколькими языками, то прежде всего обратился в Департамент внешней торговли министерства финансов, к счастью, нашлась вакансия – должность переводчика иностранной переписки. Служба оказалась не слишком обременительной, материально она вполне его обеспечивала, и для творчества и чтения оставалось время.

Повезло и с новыми знакомыми: в Петербурге он сблизился с семьей Майковых, и стал учителем их старших сыновей Аполлона и Валериана, которым преподавал латинский и русскую словесность.

«Дом Майкова кипел жизнью, людьми, приносившими сюда неистощимое содержание из сферы мысли, науки, искусства». Здесь собирались известные писатели, музыканты, живописцы, этот дом был культурным очагом северной столицы.

Творчество писателя Гончарова формировалось под влиянием тех настроений, которые побуждали молодого автора все более иронично относиться к царившему в доме Майковых романтическому культу искусства. Это была важная пора как в развитии русской литературы, так и в жизни русского общества. Здесь он познакомился с Белинским, Герценом, Тургеневым и другими, с кем учился в университете. Особенно Гончаров ценил дружбу с Белинским, у которого он часто бывал на Невском проспекте в Доме литераторов. Общение с известным и внимательным критиком оказало огромное влияние на духовное становление писателя Гончарова: «Только когда Белинский регулировал весь вчерашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и прочее, тогда и взгляд на этих героев пера (Лермонтова и Гоголя) стал более определенным и строже, явилась сознательная критика».

Впервые свои публикации Гончаров увидел тоже в гостеприимном доме Майковых, в журнале «Подснежник», который они издавали. Сначала – стихи, выспренние, подражательные, лишенные оригинальных мыслей и чувств. Там же он в 1838 году опубликовал и повесть «Лихая болесть», где описана странная болезнь, распространенная в Западной Европе и проникшая в северную столицу, а в следующем – в альманахе «Лунные ночи» – повесть «Счастливая ошибка», где попытался проанализировать нюансы человеческого поведения в некой конкретной жизненной ситуации.

Под влиянием творчества Николая Гоголя в 1842 году Гончаров пишет очерки «Иван Савич Поджабрин», где уже прослеживалось влияние школы Гоголя, – точность бытовых картин, мастерство в передаче языка городских низов и при этом сюжетная простота, – все говорило о зрелости писателя.

А в 1847 году появился роман «Обыкновенная история», но прежде чем опубликовать в журнале «Современник», Гончаров дважды прочел его в кругу друзей, у Майковых, учитывая все замечания, особенно те, что делал Белинский. Называя первое свое крупное произведение «обыкновенной историей», он хотел подчеркнуть типичность процессов, которые были там отражены, – конфликт между реализмом и романтизмом, характерным для русской жизни общества той поры.

Белинский встретил «Обыкновенную историю» восторженно и тем открыл заповедную дверь в мир литературы. Он, по мнению Г.В. Плеханова, обладал «чутьем гениального социолога» и с первого взгляда угадал в Гончарове крупную художественную силу, родственную талантам Гоголя и Пушкина, и тогда же предсказал ему блестящий успех и долгую жизнь в отечественной литературе. И как выяснилось впоследствии, он оказался прав.

Другое мнение сложилось у И.С. Тургенева: «проштудировав» Гончарова, он пришел к заключению, что автор в душе чиновник и кругозор его ограничивается мелкими интересами, что он совершенно доволен своим миром, и его не интересуют никакие общественные вопросы. «Он даже как-то боится разговаривать о них, чтобы не потерять благонамеренность чиновника. Такой человек далеко не пойдет! Посмотрите, что он застрянет на первом же своем произведении».

Н.В. Гоголь, кстати, приглашенный на чтения романа, не захотел слушать и сбежал, не прощаясь…

Путешествие на фрегате «Паллада»

В середине XIX века между Российской империей и Северо-Американскими штатами возникло соперничество за приобретение рынка сбыта товаров в Японии, очень закрытой и мало знакомой страны. Для этой цели оба государства направили свои военно-морские эскадры в Японию, чтобы принудить ее к сотрудничеству. Но методы «благожелателей» были противоположны: русские предпочитали договариваться, учитывая обоюдные интересы; американцы же действовали, как пираты – напугать, заставить «япошек» открыть порты, в противном случае грозили расстрелять из пушек их столицу Эдо (Токио).

Русской эскадрой командовал вице-адмирал Е.В. Путятин, американской – командор Мэтью Перра. Янки напали на русскую эскадру, с целью либо потопить, либо прогнать, но получили, как говорится, по зубам и ретировались.

В конечном счете обе экспедиции добились успеха: в 1854 году японцы подписали, по принуждению, договор с американцами; в 1855-м в результате мирных переговоров между Россией и Японией был заключен первый договор о дружбе и взаимной помощи, о торговле, а также об установлении дипломатических отношений, а в одном из портов появился Российский консул, и были установлены границы государств.

При организации экспедиции в октябре 1852 года Иван Александрович Гончаров, служивший в Департаменте внешней торговли министерства финансов, был откомандирован в качестве личного секретаря вице-адмирала.

По столице пронесся слух: «Принц де-Лень» отправляется в плаванье». Это прозвище получил Гончаров по своей собственной «оригинальной» шутке: будучи у Майковых, в альбоме одной прелестной девушки Лизоньки, 14 лет (Елизавета Васильевна Толстая– ред.), написав и посвятив ей, «святой и безмятежной будущности», стихи, поставил подпись «де-Лень».

…С первых же дней плавания Гончаров, по своей давней привычке, начал вести подробный путевой журнал, что позже стал основой книги очерков «Фрегат Паллада».

Экспедиция длилась два с половиной года, пройдя ряд стран: Англию, Южную Африку, Индонезию, Японию, Китай, Филиппины и множество островов и архипелагов в Атлантическом, Индийском и Тихом океанах.

Сначала путешествие начиналось на фрегате «Паллада», но оказалось, что он не вполне годится для столь длительного морского плавания, и поэтому был заменен фрегатом «Диана». Когда фрегат подошел к берегам Японии, в декабре 1854 года случилось сильнейшее землетрясение, а за ним последовало все разрушающее цунами. Фрегат был сильно поврежден, его отбуксировали в бухту Хэда, где предстоял ремонт, а экипаж, потеряв трех матросов, был вынужден высадиться на берег. Там русские моряки помогали японцам устранять потери, причиненные стихией. В благодарность, по просьбе Путятина, хозяева предоставили русским необходимые материалы, чтобы отремонтировать фрегат, но «Диана» затонула, и пришлось строить новое плав-средство, чтобы вернуться в Россию.

Шхуну русские моряки построили, а японцы, доселе ничего подобного не видевшие, зорко наблюдали за строительством. Шхуну назвали «Хэда», и после того, как русские оказались «дома», вернули японцам – в подарок. Именно после этого в Японии появился «собственный флот», который они построили, используя опыт русских.

К счастью, эти перипетии не коснулись Гончарова, – закончилась командировка, и он, в 1854 году высадившись на берегу Охотского моря, в Аяне, поехал домой «по суху», через всю Сибирь, на перекладных; была зима, и до Иркутска Гончаров добрался, сильно обморозившись (лицо, руки, особенно пострадали ноги), там его встретили ссыльные декабристы, которые его «приютили и обогрели». Снабдив Гончарова теплой одеждой, а также письмами родным и знакомым, отправили в Петербург. Письма, естественно, были вручены адресатам тайно, минуя таможню и полицейский досмотр, о чем стало известно лишь спустя много лет.

«Два года плавания, – вспоминал Гончаров, – не то что утомили меня, а утолили вполне жажду путешествия. Мне хотелось домой, в свой обычный круг лиц, занятий, образов. Вернувшись, воскликнул с глубоким волнением: «Слава Богу, все стало походить на Россию!». 

Очерки «Фрегат Паллада», начиная с 1855 года, публиковались в журнале «Отечественные записки», в «Морском сборнике» и других журналах в течение трех лет, а в 1858 году сочинение вышло отдельным изданием, как «дневник писателя». Книга стала в литературной и читательской аудитории огромным событием, поразив россиян богатством и разнообразием фактического материала, и написанного красочным, сочным, острым, талантливым пером.

«Фрегат Паллада» – в высшей степени оригинальное, самобытное, во всем глубоко национальное русское явление. Создать это произведение, по всеобщему признанию, мог лишь русский писатель, реалист, патриот. По своей реалистичности изображения действительной жизни и быта разных народов, природы, очерки Гончарова не имеют себе равных не только в русской, но и во всей мировой литературе», – отмечал А.П. Рыбасов (автор книги «И.А. Гончаров», ЖЗЛ, 1957 г. – ред.).

Для России XIX века такая книга стала беспрецедентной.

Расцвет творчества

I.

Из путешествия Гончаров вернулся в Департамент министерства финансов, но в прежней должности пробыл недолго, вскоре он получил место цензора. Должность эта была весьма хлопотная и трудная, поскольку приходилось решать очень непростые задачи, касающиеся взаимоотношений с авторами, людьми подчас обидчивыми и скандальными. Но преимущество этой должности для Гончарова было в ее непосредственной и тесной связи с литературой.

Репутация Гончарова сильно пострадала, когда ему пришлось выразить свое отношение к «Русскому словарю» и многочисленным выступлениям в печати журналов «Современник» и «Русское слово», которые популяризировали вторжение нигилизма в общественную жизнь и литературу, за что он снискал прозвище «неумеренного консерватора и реакционера».

Острословы запустили даже стишок:

О, ты, что принял имя Слова,

Мы просим твоего покрова,

Избави нас от похвалы

Позорной «Северной пчелы»

И от цензуры… Гончарова!

Но это был оскорбительный и наглый навет: при поддержке Гончарова увидели свет: «Боярин Орша» и «Ангел смерти» (Лермонтова), «Село Степанчиково» (Достоевского), «Записки охотника» (Некрасова), «Ледяной дом» (Лажечникова) и многие другие произведения достойных авторов.

Гончаров, как и Достоевский, видел в «отрицательном направлении» опасный умственный и моральный эксцесс, чреватый катастрофами во всех сферах жизни. Особенно разрушительным орудием он считал «учение крайнего материализма», которое среди молодежи возымело власть, и как результат – доступное и произвольное вмешательство в жизнь с целью немедленного ее переустройства. Гончарову претила позиция «Современника» – подвести все основы жизни, не исключая и нравственных, под экономические начала, когда всевозможные недуги, бедствия, материальное и нравственное зло общества происходит, якобы, от «ненормального» экономического строя.

«Вопросы религии, о семейном союзе, о новом устройстве социальных начал, об эмансипации женщин и пр., – писал Гончаров, – не суть частные, подлежащие решению той или другой эпохи, той или другой науки, того или другого поколения, той или другой нации, того или другого поколения вопросы. Это общие, мировые, спорные вопросы, идущие параллельно с общим развитием человека, над решением которых трудились, трудятся всякая эпоха, все науки. За них ведется постоянная борьба в науке, в недрах церкви, на политической арене, всюду. И ни одна эпоха, ни одна нация не может похвастаться окончательным одолением ни одного из них и еще менее – применением того или другого целиком к жизни».

Иван Александрович был искренне и глубоко религиозен, и вполне понятно, какую тревогу он испытывал, когда в статье Писарева «Исторические идеи Огюста Конти» дано «превратное истолкование значения христианства»; а в статье «Развитие органического мира во время образования земной коры» (ж. «Русское слово») проповедуется отрицание «высшего начала» в природе. Гончаров считал, что главное в человеке – на что направлена воля личности, и как она соотносится с единственным безусловным мерилом – моральной традицией, вытекающей из христианского учения. Эта традиция подтверждена тысячелетним опытом и не может быть, – утверждал он, – произвольно пересмотрена и отменена, что бы ни требовали сторонники «крайнего материализма».

Как и Достоевский, Гончаров предчувствовал опасность разрушения и утраты нравственного абсолюта, и потому противодействовал посягательствам на этические ценности, к этому абсолюту восходящие:

«В нравственном развитии дело состоит не в открытии нового, а в приближении каждого человека и всего человечества к тому идеалу совершенства, которое требует Евангелие, а это едва ли не труднее достижения знания».

Гончаров был непримирим с теми, кто привержен «новой морали», кто рукоплескал ниспровержению господствующих основ нравственности и семейного начала; кто приветствовал, как зарю, свободные семейные отношения, послужившие сюжетом романа Чернышевского «Что делать?», за что, по уголовным законам, полагалось тяжкое наказание.

И в других публикациях «Русского слова» за 1865 год господствовал дух этического нигилизма, где проповедовалась необузданная свобода отдельной личности делать все, причиняя вред даже и дуракам, и подлецам. Или, к примеру, в повести Г.Н. Потанина «Год жизни» один циник рассуждает, что от женской чистоты и непорочности перемрет весь род людской, а общество произведет озлобленных извергов, доведет до идиотизма рабства, и потому должно будет кормить и поить их, как родных.

Это, как считал цензор Гончаров, было недопустимо!.. И вскоре «Родное слово» и «Современник», по «Высочайшему повелению», были запрещены.

Так же строго Гончаров относился и к пьесам. Он считал, что не изображение тех или иных картин и лиц имеет значение, а позиция автора к своему сюжету. В пьесе и в спектакле, должна быть положительная нравственная идея, подобная тому, как царевич Иоанн, сын Ивана Грозного, противодействует безудержной жестокости отца и выбирает путь от порочной жизни к добру.

Еще, как пример, Гончаров приводит пьесу Грибоедова «Горе от ума», считая ее шедевром! Это, по его убеждению, было эстетически безупречно, а потому правдиво. «Идеалы нового века утверждаются только в художественно полном, всестороннем и пропорциональном изображении жизни, что и было сделано Грибоедовым», – писал он.

Гончаров считал сатиру не только допустимой, но и необходимой в современной литературе, «если их изображения, во-первых, художественны, а во-вторых, объективны или беспристрастны и потому, при всей типической верности с действительностью, ни для какого лица или учреждения оскорбительны быть не могут».

В отношении к отечественной истории, ее освещения в специальных трудах, Гончаров был убежден, что истина в истории может быть достигнута лишь критическим анализом данных и предположений самой науки, для чего «ученым деятелям, более нежели кому-нибудь, должна быть предоставлена свобода печатных рассуждений и прений». И еще он требовал, чтобы цензура относилась со всей возможной пощадой к драгоценным документам и мелким подробностям прошедших времен, воспроизводимым в трудах историков.

Талант Гончарова, как цензора, проявлялся в значительной терпимости даже в тех случаях, когда автор, впадая в очевидное заблуждение, высказывал идеи, глубоко ему антипатичные. Пример тому – статьи Писарева, где звучали те же мотивы, что и в «Русском слове», но и резкие, несправедливые оценки Александра Пушкина, обвиняемого в утилитарном назначении литературы.

Осуждая все «софизмы, парадоксы, заносчивую претензию критика», Гончаров оставлял без последствий эти статьи, учитывая литературное дарование писателя, считая, что «стеснять каждый его шаг было бы в ущерб отечественной нашей литературе».

В 1865 году Иван Александрович стал членом Совета по делам печати, та же, в принципе, служба, но еще более хлопотная и ответственная; и в 1867 году он вышел в отставку, на пенсию, в чине генерала, поскольку она мешала заниматься творчеством: уже был опубликован «Обломов», а новый роман, что лежал на столе, требовал внимания, времени и здоровья, которых, к сожалению, категорически не хватало.

Отдав без малого двенадцать лет цензуре, Гончаров относился к ней двойственно: «Знаете, чем я стяжал себе реноме сурового цензора?.. Борьбой с глупостью. Умных авторов я пропускал без спора, но дуракам при мне дорога в литературу была закрыта. Я опустил шлагбаум, и – проваливай назад! Да, я сам против цензуры, я не сторонник произвола, я – литератор pur sang. Но надо было беречь литературу от вторжения глупости».

II.

Слово «обломовщина» впервые прозвучало в России в 1865 году. Через судьбу главного героя Гончаров живописал социальное явление, но многие думающие люди увидели в нем еще и философское осмысление русского национального характера, а также – возможность особого нравственного пути, противостоящего суете всепоглощающего «прогресса».

Гончаров совершил художественное открытие, создав произведение огромной обобщающей силы и глубины. «Обломов» впервые появился в 1859 году в журнале «Отечественные записки», а его беспрецедентный успех у читателей и критики принес автору славу одного из самых выдающихся русских писателей.

Но Иван Александрович был слишком трезвой и спокойной натурой, чтобы возликовать и «потерять голову». Однако влияние Белинского на его представления об искусстве и роли литературы в развитии общества не подлежит сомнению:

«Вы думаете, – говорит Обломов (читай – Гончаров – ред.), что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяни руку падшему человеку, чтобы поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, – тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову».

Коллеги по перу, писатели, критики, философы, прочитав роман, были единодушны в оценках, вот некоторые из них:

Л.Н. Толстой:

«Обломов – капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от Обломова и перечитываю его еще раз. Но что приятнее ему будет – это, что Обломов имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и не временный у настоящей публики… Вот где учишься жить. Видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которой можешь ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умнее и яснее».

Н.А. Добролюбов:

«В нем, как в магическом зерне, отражаются и, по воле его останавливаются, застывают, отливаются в твердые недвижные формы – все явления жизни, во всякую данную минуту. Он может, кажется, остановить саму жизнь, навсегда укрепить и поставить перед нами самый неуловимый миг её, чтобы мы вечно на него смотрели, поучаясь или наслаждаясь. В умении охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его – заключается сильнейшая сторона таланта Гончарова.

До сих пор нет ответа на вопрос: «Кто же, наконец, сдвинет их (благонамеренных ленивцев) с места этим всемогущим словом «вперёд!», о котором мечтал Гоголь, и которого так давно и томительно ожидает Русь?.. Гончаров, умевший понять и показать нам нашу обломовщину, не мог не заплатить дань общему заблуждению, – он решился похоронить обломовщину и сказать ей похвальное слово: «Прощай, старая Обломовка, ты отжила свой век». Вся Россия, которая прочитала или прочтет Обломова не согласится с этим, нет, Обломовка – есть наша прямая родина, ее владельцы – наши воспитатели, ее триста Захаров всегда будут готовы к нашим услугам. В каждом из нас сидит значительная часть Обломова, и еще рано писать нам надгробное слово».

Д.С. Мережковский:

«По изумительной трезвости взгляда на мир Гончаров приближается к Пушкину. Тургенев опьянен красотой, Достоевский – страданиями людей, Л. Толстой – жаждой истины, и все они обозревают жизнь с особенной точки зрения. У Гончарова нет опьянения. В его душе жизнь рисуется невозмутимо ясно, как мельчайшая былинка, и дальше – звезды отражаются в лесном глубоком роднике, защищенном от ветра… Как бы ни были прекрасны создания других современных писателей, в них почти всегда есть какой-нибудь темный угол, откуда веет на читателя холодом и ужасом. Таких страшных углов нет у Гончарова. Все огромное здание его озарено светом разумной любви к человеческой жизни».   

И.П. Золотусский:

«Гончаров, пожалуй, самый спокойный из гениев русской литературы… Гончаров не оспаривает ни церкви, ни власти, ни социальных твердынь. Его идея – норма. Перечитывая страницы великого романа, удивляешься не только кроткой, «голубиной» душе Обломова, но и его уму, его проницательности, его почти вещему предвидению того, что грозит России».

В.И. Ульянов (Ленин):

«Старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, тереть и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел».

И.С. Тургенев:

«Пока останется хоть один русский, – до тех пор будут помнить Обломова».

Сам Гончаров был согласен с Добролюбовым и в письме П.В. Анненкову писал:

«Взгляните, пожалуйста, на статью Добролюбова об «Обломове»: мне кажется, об «обломовщине», т.е. о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя… Двумя замечаниями он меня поразил: это проницанием того, что делается, в представлении художника».

В статье, на которую ссылается Гончаров, Добролюбов утверждает, что Обломов – типичный образ русской жизни, которая заключается в бездействии, в рутине, застое, лени и апатии русского человека. «Обломовщина» порождена обществом и укладом жизни героя, который не отличается от основной массы людей высшего общества XIX века. Кризис системы крепостничества неизбежно приведет к гибели и падению всей нравственной системы страны. Добролюбов называет Обломова «лишним человеком», «обломовщина», считает он, уничтожает в человеке все то, что ценно и важно, все лучшее.

III.

Над романом «Обрыв», последней частью трилогии, Гончаров работал долго, с перерывами: нужно было зарабатывать на жизнь, ведя, будучи цензором, открытую войну против «нигилизма», материализма, социализма и коммунизма, тем самым защищая правительственные устои, и так продолжалось до конца 1867 года, когда он по собственному прошению вышел на пенсию. Но опасаясь, что приближающаяся старость не даст ему осуществить задуманное, Иван Александрович часто впадал в апатию: «Вы спрашиваете, – писал он Тургеневу в 1868 году, – пишу ли я, да нет; может быть, попробовал бы, если б не задался давно известной Вам, неудобоисполнимой задачей, которая, как жернов, висит у меня на шее и мешает поворотиться. Да и какое писание теперь в мои лета!..».

В другом письме он доверительно сообщал, что, закончив третью часть «Обрыва», хотел оставить роман, не дописывать. Но потом, устыдившись своей слабости и малодушия, понимая, какого масштаба и художественного значения произведение он создает, Гончаров, ценой огромных усилий, превозмогая физические и нравственные недуги, довел роман до конца:

«Последнюю часть «Обрыва», задуманного давно, я писал за границей, на водах, в Париже. Целыми днями писал я, с утра до вечера, без всяких, даже маленьких остановок, точно меня несло. Случалось, исписывать целый печатный лист в день, и больше, и так быстро, что у меня делалась боль в пальцах правой руки, и я из-за нее только останавливал работу».

Роман был опубликован в 1869 году в журнале «Вестник Европы», принадлежащего М.М. Стасюлевичу, историку, профессору Петербургского университета, одному из близких друзей Гончарова.

«Обрыв», естественно, привлек пристальное внимание и критики, и публики, поскольку появился через 10 лет после «Обломова». Но мнения были не такие восторженные, как в предыдущем случае: и общий замысел, и многие персонажи романа подвергались критике, но язык, по общему мнению, был так же хорош, как и на лучших страницах «Обломова». А сам автор признавался, что «Обрыв» – «это дитя моего сердца».

Трилогия «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» – это история о русском идеалисте, и каждый из них – Адуев, Обломов, Райский, в сущности, единственный настоящий герой писателя; а в целом, она живописала общую картину угасающей эпохи крепостничества.

Личная жизнь писателя

Об этой, глубоко интимной стороне жизни Ивана Александровича, известно очень мало, поскольку он редко и весьма скупо делился с кем бы то ни было, – друзьями или родственниками. На вопрос, почему ни один из его романов не завершился браком, Гончаров отвечал:

«После страсти остается дым, смрад, а счастья нет! Воспоминания – один стыд, и рванье волос. Страсть – несчастье. Ее надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе, – но она необходима в будничной, серой жизни, как гроза в природе».

Попытки, и неоднократные, были, но успехом не увенчалась, – Гончаров навсегда остался холостяком…

***

Готовясь к двухгодичному плаванью на фрегате «Паллада», Гончаров говорил: «…И жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился, все мечты и надежды юны, сама юность вернулась ко мне. Скорее – в путь!». А причина, почему он стремился поскорей исчезнуть из Петербурга, была весьма незатейлива и прозаична.

Однажды у Языковых, добрых его знакомых, Гончаров встретил их родственницу Августу Андреевну Колзакову, которая очень его взволновала и пробудила надежду на счастье. Роман развивался стремительно, но так же быстро и угас; кто из них был в том повинен, неизвестно, но, уходя в плаванье, Гончаров говорил, что «уходит «спокойно, с ровно бьющимся сердцем и сухими глазами», а «образ ее чистой красоты» навечно остался в памяти.

Когда Гончаров вернулся из путешествия, он познакомился с Варварой Лукиничной Лукьяновой, гувернанткой детей Анны, его сестры. Это была красивая, стройная, целеустремленная смолянка, которая благосклонно принимала ухаживания, но дважды ему отказала, когда он делал ей предложения руки и сердца. Несмотря на это, Гончаров всячески ее поддерживал: благодаря его рекомендации Варвара Лукинична получила место инспектрисы Николаевского института, а впоследствии – уже вдове – он помогал материально воспитывать и учить ее детей.

***

Самое сильное чувство испытал Иван Александрович к Елизавете Васильевне Толстой, с которой он познакомился у Майковых, в пору преподавания их детям латынь и русскую словесность. В ту пору Лизоньке, родственнице Аполлона Николаевича, было 14 лет, и он в шутку ухаживал за ней, писал стихи и наслаждался ее игрой на фортепиано. Девочке очень льстило внимание такого умного, интересного и талантливого человека.

Встретились они через десять лет, и это уже была миловидная и одухотворенная молодая женщина, завязалась «дружба», он водил ее в театры, посылал книги, журналы, просвещал в вопросах искусства, в ответ она давала читать Гончарову свой дневник; он говорил, что их отношения похожи на историю Пигмалиона и Галатеи. Но сердце свое Елизавета отдала, увы, известному красавцу, блестящему офицеру Мусину-Пушкину, представителю древнего дворянского рода, и в 1857 году вышла за него замуж. Однако возникли осложнения: влюбленные были близкими родственниками, и церковный брак не мог быть заключен. Что делать?.. Лизанька, по старой привычке кинулась к Гончарову, умоляя его посодействовать их счастью, уговорить священника совершить обряд. И… венчание состоялось. А письма Гончарова, страстные и полные любви, не смотря на его просьбы сжечь, Елизавета сохранила и позже опубликовала.

Елизавете Васильевне русская литература обязана образом Ольги Ильинской, в которую был влюблен Илья Обломов (читай – сам писатель, ред.). Роман был завершен за семь недель в Мариенбаде, куда Гончаров уехал подлечиться, благодаря еще раз пережитому чувству, передоверенному герою Илье Ильичу Обломову.

Роман был опубликован в 1859 году, и его успех, как признавался автор, «превзошел все мои ожидания».

***

Когда Иван Александрович писал «Обрыв», то прообразом героини Веры стала некая Екатерина Павловна, внучка Татьяны Марковны Бережковой, не красавица, худенькая, невысокая, болезненная юная девушка, от которой «Гончаров был без ума». Он проводил возле нее целые часы, усаживая за рояль и умоляя спеть арию «Casta diva». Когда Катеньке исполнилось 16 лет, ее выдали замуж за Владимира Аполлоновича (средний сын четы Майковых – ред.). Но брак оказался неудачным: молодая женщина сбежала с любовником – разночинцем Любимовым, бросив мужа и троих детей…

Близкие отношения связывали Гончарова и Софьей Андреевной Никитенко, дочерью известного Петербургского профессора и цензора Александра Никитенко. Дружеские чувства возникли между ними, когда Соня переписывала черновые листы второй части «Обрыва». Ей было 20 лет, Гончарову –  48, и она, угадав в нем страдающего, одинокого, ранимого человека, полюбила страстно и глубоко. Но Гончаров испытывал к ней лишь дружеские чувства и, как память об этом несостоявшемся романе, осталась лишь в письмах, которые тоже впоследствии были опубликованы, вопреки его воле.

***

Самую трагическую и сумасшедшую страсть писатель испытал к женщине, скрытой под инициалами «Агр. Ник.». Кто скрывался под этой маской, до сих пор, несмотря на все старания биографов, неизвестно. Они познакомились в 1868-69 году, возникла буря, настоящее цунами, но вскоре произошел разрыв, они никогда более не виделись, а тайна сия так и осталась не разгаданной.

Современники, друзья – все были заинтригованы, предполагали, что «Веру» он списал именно с этой таинственной «Агр. Ник.», но Гончаров отвечал: «Вера?.. Нет, это модель Веры». Скорее всего, это был собирательный образ, которой он «слепил» из разных, знакомых и привлекательных женщин, которыми увлекался.

«Пустяками, могу предположить, я назову те драмы, героинями которых в жизни мужчины являются женщины. Женщины, конечно, играют огромную роль, но это тогда весело, удобно, приятно, когда сношения с ними имеют значение комедий. Но беда, когда мужчина примет любовь всерьез и начинает любить «горестно и трудно», – писал Гончаров.

***

Самые трепетные и нежные воспоминания Гончаров оставил о своей матушке. И когда он писал свои романы, именно ее образ стал прообразом матерей его героев.

«Мать любила нас не только животной, сентиментальной любовью, которая изливается в горячих ласках, в слабом потворстве и угодливости детским капризам, и которые портят детей. Она была взыскательна и не пропускала без наказания или замечания ни одной шалости, особенно, если в шалости крылось зерно будущего порока. По своему уму ей бы следовало быть «министром». Она была решительнее и умнее всех женщин, каких я знаю. А когда мать хотела оскорбить кого-то, она называла его «эгоистом». 

Когда Авдотья Матвеевна в 1851 году скончалась, Гончаров очень горевал, что отразилось и в его романах: воспоминания Александра Адуева, Ильи Ильича наиболее трогательные и заветные, полные грусти и сожаления о невозвратимой утрате.

Более того, в зрелом и старческом возрасте Адуев (как и автор романа), вспоминал, как будучи ребенком повторял за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой, и вечно враждует с нечистой силой. И твердила сыну, указывая на звезды, что это очи Божиих ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей. Небожители плачут, если злых дел больше, чем добрых, и радуются, если добрые берут перевес.

Вспоминает совместные молитвы с матерью и Илья Ильич Обломов. Однажды увидев во сне умершую мать, затрепетал от радости, и у него, сонного, «выкатились две теплых слезы». Подобное пережил и Борис Райский…

В комнате Авдотьи Матвеевны был большой киот, перед ним всегда горела синяя лампадка. Когда родителей не стало, святые образа из родного дома разделили между собой братья Гончаровы.

«Творец Обломова»

О Гончарове вспоминает Петр Дмитриевич Боборыкин, писатель, литературный критик, историк литературы, мемуарист, который жил постоянно в Берлине как специальный корреспондент «Петербургских ведомостей», а Гончаров, по настоянию врачей, пребывал на лечении в Мариенбаде. Познакомились они в 1870 году в кругу русских молодых интеллигентов, которые свободное от работы время проводили вместе, встречаясь в каком-нибудь кафе или за чаепитием у кого-то на квартире. Иван Александрович был намного старше их, но его привлекала молодость, их бесшабашность и отсутствие груза забот и хлопот.

Он искренне к ним привязался, и они по достоинству ценили его внимание, тем более что Гончаров был умен, остроумен и щедр.

Берлин нравился Гончарову, он много по нему гулял, восхищаясь чистотой и порядком. Был он тогда, как вспоминает Боборыкин, – очень похож на свои «тогдашние» портреты, однако выглядел моложе своих лет (было ему под 60 лет – ред.). Ходил бодро, крупной походкой, сохранившейся до глубокой старости; седины очень мало, умеренная полнота, очень чистоплотно, старательно одетый, по тону и манерам не похожий на чиновника, чем долго занимался; ни на артиста, ни на помещика, а скорее – на человека, имеющего почетное звание в каком-нибудь благородном обществе.

Профессиональным писателем он не выглядел, и только разговор, даже касаясь обыденных предметов, мелких подробностей заграничной жизни, облекался в очень литературную форму, полную замечаний, тонко продуманных и выразительных.

Однажды на очередном вечернем чае он долго рассказывал о своей собачке, оставленной в Петербурге, в чем читалось его одиночество старого холостяка…

Чувство такта и осторожность не позволяли задавать Гончарову вопросы о литературе и общественной жизни. Но если такая тема возникала, Гончаров высказывался очень своеобразно, говорил много, за исключением щекотливых тем.

…В Петербурге мы встретились с Иваном Александровичем в одном «редакторском» доме. Было много людей, дам; и было заметно, что его корежит, когда хозяева заставляли играть его роль крупнейшего литературного сановника. Это было связано с неловкостью, и… с застенчивостью, и Гончаров норовил уйти из этого общества туда, где не будут его «доставать», например, в танцзал, где можно уединиться в сторонке.

Гончаров не любил щеголять в разговоре – ни остроумием, ни глубокомыслием, ни блестящей образованностью, но, когда бывал «в духе», беседа протекала на уровне такого писателя – он цельно, искренне, своеобразно высказывался обо всем, что составляло его человеческое и писательское достоинство. И без преувеличения, можно было заслушаться, настолько глубоко, образно и красиво говорил он своим негромким, приятным баритоном…

Последние годы жизни

I.

Завершив трилогию, Иван Александрович больше ничего крупного не создал, ограничиваясь очерками, небольшими статьями и воспоминаниями: «Мильон терзаний», посвященная комедии Грибоедова «Горе от ума»; «Заметки о личности Белинского», театральные и публицистические статьи о спектаклях; «Лучше поздно, чем никогда» (о своем творчестве) и другие.

Одно время Гончаров мечтал взяться за новый роман, завершающий, охватывающий 70-е годы, «если старость не помешает», как писал он П.В. Анненкому, но не случилось: работал он медленно, натужно, быстро откликаться на события не мог еще и потому, что плохо понимал процессы, происходящие в России, а погрузиться в их изучение не хватало уже сил ни физических, ни моральных: случилась тяжелая болезнь, – он ослеп на один глаз.

«Что я делаю?» – спрашиваете Вы меня из вашего прекрасного далека, с берегов Атлантического океана. – «Ничего», – сказал бы я по примеру прежних лет. Беру тепловатые морские ванны, гуляю по берегу, ем, пью, и больше ничего. Но это не совсем верно: я что-то делаю еще, но пока сам не знаю, что… Помните, когда я вам показал из своего архива университетские воспоминания, вы заинтересовались ими и уверили меня, что их можно напечатать… Разбирая бумаги с пером в руке, я кое-что отмечаю и заношу на бумагу. «Для чего?» – спрашивал я и еще спрашиваю теперь себя. Если бы я захотел «похлестаковствовать», я бы сказал: «Допеваю, сидя на пустынном берегу, свои лебединые песни». Но я ничего никогда не пел и не допеваю; насмешники, чего доброго, пожаловали бы меня из лебедя в какого-нибудь гуся; или спросили бы меня, может быть, не хочу ли я приумножить свое значение в литературе, внести чего-нибудь новое, веское?  Это на старость-то лет – куда уж мне! Причина, почему вожу пером по бумаге, простая, прозаичная, а именно – от прогулок, морских ванн, от обедов, завтраков, от бездейственного сидения в тени, на веранде, у меня все-таки остается утром часа три, которые некуда давать».

…В последние годы жизни Гончаров жил в атмосфере литературных интересов, переписываясь с одними писателями, лично общаясь с другими, не оставляя и творческий деятельности, пишет ряд очерков, таких, как «Поездка по Волге» (1873-74 год), «Литературный вечер» (1877 г.), «Слуги старого века» (1887 г.), «По Восточной Сибири» и «Месяц май в Петербурге» (1891 год), некоторые из которых были опубликованы уже посмертно.

Изредка он принимает участие и во встречах с молодыми литераторами, с которыми, не подчеркивая свое превосходство, держится дружески, говорил легко, ни покровительственного тона, ни генеральских советов, разговор шел «на равных».  Но в остальном – он пребывал в полном одиночестве: с родственниками практически не общался, ибо у каждого были свои проблемы, навещали его лишь прежние знакомые, с которыми он либо работал или служил.

В своей частной жизни, о которой сам Иван Александрович говорить не любил, он сделал «доброе дело» – взял на свое попечение троих чужих детей, оставшихся сиротами после смерти их отца, служившего у Гончарова. Вырастил их, дал им хорошее воспитание и образование. А после кончины писателя, в его письменном столе, был найден запечатанный конверт, где Гончаров изложил свою волю: «все денежное имущество и движимость, кроме кабинета с запертыми в нем помещениями, где нет ничего ценного в имущественном смысле» он завещает этим трем детям, чтобы «поддержать их на первых шагах жизни».

II.

Иван Александрович, трезво оценивая свое физическое состояние и положение (одиночество), загодя составил «Нарушение воли» (духовное завещание):

«Завещаю и прошу и прямых, и не прямых моих наследников – всего старого и прошлого не печатать ничего, что я не печатал или на что не передал права издания и что не напечатал при жизни сам, – конечно, между прочим, и писем. Пусть письма мои остаются собственностью тех, кому они писаны, и не переходят в другие руки, а потом предаются уничтожению. У меня есть своего рода pudeur (непристойное посягательство – франц.): 1) Являться на позор свету с хламом, я прошу пощады этому чувству, то есть, pudeur. Пусть же добрые, порядочные люди, «джентльмены пера», исполнят последнюю волю писателя, служившего пером честно, и не печатают, как я сказал выше, ничего, что я сам не печатал при жизни и чего не назначил напечатать по смерти. 2) У меня и нет в запасе никаких бумаг для печати; – это исполнение моей воли и будет моею наградой за труды и лучшим венком на мою могилу».

…К большому сожалению, эта просьба не была исполнена теми, кому она была адресована!..

III.

Как вспоминает М.М. Стасюлевич (историк, профессор, издатель, главный редактор журнала «Вестник Европы» — ред.):

«Мы навестили Ивана Александровича на его даче в Петергофе 25 августа. Он был в удовлетворительном состоянии, в каком давно не случалось видеть. Это было видно по тому, как он рассказывал о том, «сколько наработал» летом, и даже прочел один из трех очерков, который продиктовал. И тут же передал свои пожелания, на «случай смерти» относительно рукописей.

И как в воду глядел: 27 августа сильно заболел острою, но вовсе не опасною в другом возрасте болезнью, он простудился. Вызвали врача, тот, прослушав больного, успокоил, что ничего «страшного» он не видит, лишь слабая деятельность сердца и некоторое затруднение при дыхании; посоветовал обильное питье и покой.

6 сентября по некоторому улучшению здоровья его перевезли в городскую квартиру. А через три дня в ночь на 15 сентября Гончаров скончался от воспаления легких. Печальная весть мгновенно облетела город. В течение четырех дней публика собиралась на Моховой, в квартире усопшего, более похожей на келью отшельника, где он прожил около 30 лет, и выражала самую живую симпатию его памяти».

Похороны состоялись 19 сентября на новом Никольском кладбище Алексеевской-Невской Лавры. В некрологе, опубликованном в «Вестнике Европы», отмечалось, что «подобно Тургеневу, Герцену, Островскому, Салтыкову, Гончаров всегда будет занимать одно из самых видных мест в нашей литературе».

…В 1956 году прах И.А. Гончарова был перенесен на Литературные мостки Волковского кладбища в Санкт-Петербурге.

ПАМЯТЬ

В честь Ивана Александровича Гончарова

названы и установлены:

– Памятники: Ульяновск (Самара), Димитровград;

– Мемориальная доска: г. Марианск-Лазна (Чехия)

– Улицы: Ульяновск, Димитровград, Брянск, Бугульма, Иркутск, Йошкар-Ола, Калининград, Магнитогорск, Москва, Майкоп, Новороссийск, Пенза, Саранск, Симферополь, Советская Гавань, Уфа, Тула, Чебоксары;

На Украине: Винница, Запорожье, Днепр, Мариуполь, Николаев, Хмельницкий; Латвия: Юрмала;

– Музеи: в Ульяновске (Краеведческий музей, Историко-литературный музей), а также – Областной драматический театр, Городская библиотека и сквер;

– Учреждено звание: «Почетный гражданин г. Ульяновска»;

– Нагрудный знак «Почетный гражданин Ульяновской области»;

– В честь И.А. Гончарова с 1979 года проводятся ежегодные праздники, которые с 1990 года стали Всероссийскими.

– К 150-летию со дня рождения И.А. Гончарова – Министерством связи СССР был выпущен почтовый конверт;

– К 200-летию со дня рождения И.А. Гончарова – выпущена памятная монета в 2 рубля (серебро 925 пробы) с изображением И.А. Гончарова в серии «Выдающиеся личности России».

Римма Кошурникова