1

Военная доблесть древних тюрков так восхищала Гумилёва, что негативное отношение к учёному в Институте востоковедения, откуда писали на него доносы, отходило на второй план, а глава о возрождение Восточного каганата – читается интереснее любого исторического романа: столь насыщена информационно и виртуозно сделана: вероятно, сказалось ранее увлечение Гумилёва сочинительством, и, разумеется, генетические корни.

Гумилёв-стилист обычно несколько сух – но обилие мыслей, идущих и вширь и вглубь одновременно, ибо рассматривается огромная часть Востока на огромных исторических промежутках – и требует такого; однако, периодически Гумилёв точно вживается в блистательные образы, в персонажей истории, в доблестные тени, и тогда стиль его цветёт, как сад.

Из одного следует другое, звенья цепи множатся, и теория пассионарности возникает не на пустом месте.

«Ибо победить человеку не надо…» — как с героическим стоицизмом формулирует один из персонажей У. Фолкнера.

 Но на энергии, с которой человек будет двигаться к победе (как правило, иллюзорной) выделяется такая энергия, что лучевое действие её заражает многих, множества, массы. Это и есть пассионарность: определение, ставшее расхожим, и найденное Гумилёвым.

 Да, победить не дано, ибо:

Все, что мы побеждаем, — малость.

Нас унижает наш успех.

(Р. М. Рильке. «Созерцания». Пер. Б. Пастернака)

Но именно от энергии, что высекается жаждой победы, и сдвигаются исторические пласты, и изменяется реальность.

Стихотворение Рильке продолжается так:

Необычайность, небывалость

Зовет борцов совсем не тех.

И Лев Гумилёв пишет во многом о подобиях таких борцов (ибо подлинно таких не бывает), пишет рьяно и сухо, захлёбываясь и точно, по-разному, всегда оставаясь художником мысли: сильным и смелым: как в науке, так в жизни-стилистике.

А стилистика всегда определяет жизнь человека-творца.

2

Поэтическая ипостась Льва Гумилёва кажется не обязательной, учитывая его влияние,  как историка и философа, разрабатывавшего теории, меняющие человеческое сознание – и объясняющие его феномен; тем не менее, думается, и поэтическое его наследие представляет интерес.

Причём самостоятельный – а не только, как дополнение к научному (впрочем, на стыке с художественностью) творчеству.

Ты говоришь мне: завтра. Завтра рок

Играть иначе будет нами всеми.

Во всех мирах грядущим правит Бог

В его руке стремительное время.

Концентрация веры в гранёной формуле стихотворения велика, как велика ясность говоримого; будучи склонен к стиху, впитавшему множество культурных аллюзий, Гумилёв придерживался классических форм, и внешняя простота точно свидетельствовала о предельной ясности его сознания.

Высокой ясности.

Фонарём – или факелом – зажигается тема всеобщности, всеединства, сочетания всех времён в одном мгновенье: осознания или стихотворения:

В чужих словах скрывается пространство

Чужих грехов и подвигов чреда,

Измены и глухое постоянство

Упрямых предков, нами никогда

Невиданное. Маятник столетий,

Как сердце, бьётся в сердце у меня.

Чужие жизни и чужие смерти

Живут в чужих словах чужого дня.

Стих сам даётся мерой осознания реальности, проникновения в её тайны, в том числе исторические.

…ветхая память качается, и на ступеньках лестниц месяц ведёт разговоры с лампой; а поиски Эвридики начинаются с суеты современного вокзала…

Гумилёв достаточно вложил в свои стихи – для создания полноценного свода: тут блещет Сибирь, и краски истории стекают на разверстые страницы хроник, а Петербург вздымается своей мистической, дворцовой громадой, и дни современности уплывают на ладьях времён.

Интересная поэзия.

Яркая и самостоятельная в бесконечном мире русского поэтического пространства.

        Александр Балтин

фото взято из открытых источников