1

Своеобразие звука всегда определяло стихи Михаила Кузмина…
Слышались созвездия созвучий Чимарозы, или доносились отрывки из «Севильского цирюльника»; великолепно пели виолы, но и серебряный клавесин вплетал свои звуки в фиолетовые тона лилового пространства…

«Без солнца я молчу. При солнце властном
Его шаги я рабски отмечаю,
Я ночью на вопрос не отвечаю
И робко умолкаю днем ненастным.
Всем людям: и счастливым, и несчастным,
Я в яркий полдень смерть напоминаю,
Я мерно их труды распределяю,
И жизнь их вьется ручейком прекрасным».

Такова надпись на солнечных часах: но, кажется, Кузмину ближе сумерки, таинственное убывание света, ведущее к лабиринтам ночи, погружаясь в которые, можно выйти в пределах роскошной Александрии, чтобы услышать ароматные, многими цветами пахнущие песни; или оказаться в старом Веймаре, где в шлафоре гуляет по городу солнце:

Я не брошу метафоре:
«Ты — выдумка дикаря-патагонца», —
Когда на памяти, в придворном шлафоре
По Веймару разгуливало солнце.

Мультикультурность Кузмина великолепно наполняла его стихи: вспыхивал на солнце духа розоватый мрамор сиятельной античности, оживали перетолкованные на русский лад мифы; сектантское неистовство слышалось порою в песнях, становящихся похожими на радения, и совершенно чудесно, по-своему, перенасыщено плыла Италия: в венецианских каналах отражался вечный карнавал с не ветшающими масками, а Равенна сияла солнечным медом, отливая зеленою чернотою пиний.
…Вдруг таинственный Гермес возникал в почти детском стихотворение, и сложно было определить — игра ли заводила поэта в странный угол реальности, или мистика, знакомая ему по разным трактатам, давала такие плоды:

Скок, скок!
Лакированный ремешок
Крепче затяни,
Гермес!
Внизу, в тени —
Лес…
Дальше — м_о_ря,
С небом споря,
Голубеет рог чудес.
Следом
За Ганимедом
Спешит вестник…

В поэзии было нечто бархатное, прихотливое; словесные орнаменты закручивались сложно — но и просто: прекрасная амбивалентность, сулившая питательное чтение.
Пальцы дней нежно касались тразименского тростника, графики астрологии приобретали словесный колорит, кавалер в таком торжественном платье проходил венецианскими, пахнушими затхлой водой проулками…

Лилии, орхидеи, розы.
…незабудки, левкои…

Сколько всего в прекрасном цветнике Михаила Кузмина — не перечесть!

2

Долгие века плавных культурных напластований обеспечивают дыхание стихам М. Кузмина…

 Рондо?

Или показалось?

Во всяком случае так много от восемнадцатого галантного века, от жемчуга Ватто и Буше:

Et fides Apostolica

Manebit per aeterna…

Я вижу в лаке столика

Пробор, как у экстерна.

Рассыпал Вебер утренний

На флейте брызги рондо.

И блеск щеки напудренней

Любого демимонда.

В пробирках и сосудах Кузмина причудливо смешивается старообрядчество, тайны лесной дебри и прикосновения к старинной, не замутнённой вере – и игра Пьеро и Арлекина; дохнёт Александрия – и сочная жизнь её раскроется ломтями густо упитанных стихов, а пальцы дней астрологически протянутся к бедному уму читающего, требуя от него всё больше напряжения…

Да нет – стихи Кузмина изысканы и просты, это бархатная простота, благородного жемчужного отлива, и Гёте, гуляющий по Веймару, увиден именно в высокой простоте, хотя и обозначен, как:

Когда на памяти, в придворном шлафоре

По Веймару разгуливало солнце.

Конечно, мелькнёт Венеция, отражая палаццо и соборы зеленоватой водой, суля изыски и краски карнавала: более пышные, чем может предложить радуга; конечно, зазвучит клавесин, и вспорхнувшие херувимы засмеются весело.

Золочёным сном просквозит между сосен Равенна, и царская игра в слова продолжится: в слова серьёзные, лёгкие, ажурные, галантные…

Кузмин – словно из многих сразу веков занесённый в тот, где довелось писать, и быть услышанным современниками; Кузмин, творящий так, что широкая аудитория не подразумевается: да и зачем она изысканным созвучиям, нежным напевам, плавным построением мысли, эрудиции, чувств.

Великолепная поэзия.

Именно – чистая: не подразумевающая замутнённости земной: все от кастальского ключа, дионисийского буйства, бесконечно, мудро заполненного досуга…

3

«Подвиги Великого Александра» войдут в круг русской прозы естественно – будто взятые из дебрей жизнеописаний святых: но дебрей, пройденных наполовину – не двинулся по лестнице святости легендарный царь.

«Подвиги…» не имеют никакого отношения к реальности, какая, применительно к Македонцу, известна слишком мало – фантазируй — не хочу.

Проза М. Кузмина, как и его поэзия – с великолепной культурной (или даже культурологической) родословной; она не может базироваться на фактографии яви: слишком скудно, скучно; ей необходимо черпать в былом – необъятном, как пучина.

Проза, идущая плавными волнами ритмов, сулящая отливы бархата, и скупой блеск старинного серебра; проза нумизмата, которым Кузмин не был: замечательного коллекционера образов, и…снов.

Ибо всё, создаваемое им «не в столбик» — точно фиксация снов – о культуре, о её размахе и великолепии, о фривольности, тайных коридорах Венеции, счастье жить именно так, а не повседневностью.

 …впрочем, это если оставить в стороне историю с «Крыльями», тоже, однако, пронизанными раствором эстетства…

Но… стоит перечитывать другое, где свет сфокусирован ярче, светлее.

Александр Балтин

фото взято из открытых источников