Португалия была настолько неожиданно «ее» местом пребывания, что ей долго даже не верилось. По прошествию такого длительного срока, путешествий и поездок, вдруг такое удивление. Это не был удар наотмашь, или какой-то фантом. Это было совершенного рода чудо, которое совершалось прямо на глазах.

Городок был совсем небольшой. Юля оказалась там под вечер, и ей все не верилось, что поездка, столь длинная, могла, наконец, счастливо закончиться. Во Франкфурте аэропорт был набит битком туристами, все торопились, не зная, в точности, какой был терминал для пересадки. Юля дергалась, приседала, хватала чужие чемоданы. Ее сосед сказал ей при самом выходе из Боинга: «Если Вы будете себя так и дальше вести, Вас никуда не пустят вообще».

Юля присмирела. Она еще больше присмирела, когда, наконец, тошнотворно-усталые немецкие лица куда-то отступили на задний план, и в небольшой автобусе остались только радужные латино-американские физиономии.

В самолете качало.   По-настоящему укачивало и подбрасывало. Она даже не помнит, чтобы где-нибудь из авиа-линий выдавали столько красного вина. Перед глазами вдруг мелькнул Бермудский треугольник, и ей снова стало страшно.

Та девушка- хирург, действительно, подхватила ее прямо в аэропорту. Весело улыбаясь, рассказывая об операциях, которые она изучала в Китае, новая знакомая, подсмеиваясь над всем, быстро доставила Юлю в ее город, за сто километров от Лиссабона, по дорогое повествуя и о Португалии, и о медицине, и о Китайских знахарях.

Опыт на Гавайях и долгие переводы на медицинских конференциях в Америке, оставили ощущение неправомерности человеческого вмешательства в любые области знаний. Юля помнила, как на каждой Гавайской полосной операции на весь экран, диктор внимательно повторял, что проценты исследований еще не подтверждены. От этого и осталось ощущение доверия, и недоверия, но никак не уверенности в человеческой мудрости. Девушка – хирург была другого свойства, она стремилась разгадать какие-то восточные секреты исследований, которые не подчинялись западной логике, были далеки от науки, и совершались под властью магии, и внутреннего чутья, традиций, и какой-то помощи свыше. Юля снова ловила себя на мысли, что, приехав в этот город, это странное Макондо, она как будто бы сталкивалась с тем, что никогда не знала.

Она завтракала в холодной доме, который сняла еще дома. Холод пронизывал до такой степени, что невозможно было спать. Купленное накануне красное вино приятно обжигало все тело, как будто бы знакомило его с чем-то доселе неведомым.

Университет был совсем старым, с огромными аудиториями. Первым знакомством был веселого вида немолодой англичанин, который угощал ее маленькими кремовыми булочками, которые, вместе с кофе, показались наивкуснейшими. Он был очень вежлив и слегка отстранен. И лекция в его присутствии прошла на удивление легко, хотя пришлось говорить три часа.

Самым сложным было занятие по медицине, которое она вела совместно с коллегой, долгое время работавшей в Англии. Коллега была на удивление воспитанной, спокойной, с каким-то внутренним особым содержанием. Долгие беседы о военном режиме, о Португалии и ее тайнах, до такой степени не вязались с общим представлением, словно герои других книг вдруг врывались в эту жизнь, не сообщая о своем намерении. Она рассказывала очень долго о сыне, который погиб, снова и снова обращаясь к Юле по имени. Эта история была настолько несоизмерима с обликом такой английской дамы, что было страшно признаться себе, насколько жизнь непредсказуема. Юля снова убедилась в этом, когда вечером, во время занятия, одна из учениц упала в припадке эпилепсии, и все ученики долго приходили в себя после приезда скорой, и неожиданного конца занятия.

Юля отдала себя этому маленькому городу очень легко. Было невозможно по-другому. Городу с церквушками, белыми зданиями и крестами, небольшими тавернами, небольшими кафе. Улицы, столь узкие, были темными с семи вечера, и казалось, на них невозможно и не нужно было выходить. Вечером она сидела в своей квартире, выйдя на общую кухню, удивилась, что сразу встретила там жительницу Бразилии, которая убирала квартиру. Она была вежлива и подобострастна. Настолько, что Юля даже предложила ей бокал вина, от которого, впрочем, та отказалась, но посмотрела таким долгим многозначительным взглядом, что Юле стало как-то весело и ужасно неловко.

Потом было еще холоднее. Кутаясь в три одеяла и свитер, пришлось срочно дописывать книгу об Экзюпери, изредка отхлебывая все тоже терпкое вино, столь тяжелое, и вкусное, что ощущение потусторонности становилось все сильнее.

Пошел сильный дождь. Он лил как из ведра. А потом стал мелким, моросящим. Пирс и каналы были почти что как в Венеции, но с другим градусом напряжения. Не радужные, а грустные, теплые. Она гуляла целый день, забредая в магазинчики, покупая игрушечные парусники, и разноцветные игрушки. Почему-то ярким впечатлением был супермаркет, где еда сильно отличалась от обычной европейской, как и вино, так и сладости, как сыры, так и кофе.

А на следующий день после занятий, она вдруг поняла, что должна ехать в их главный город. В этот момент вдруг отчетливо ощущалось самое важное от этой поездки. Ощущение того, что Роман будет самой важной частью ее жизни. Много позже, когда он удалялся, мерещился ей в снегу, среди морозного воздуха и снежинок на его бровях, она удивлялась, что это ощущение могло куда-то пропасть. Оно было столь точным, сказочно-придуманным, и совершенно реальным.

Он почти не писал ей тогда. Но его присутствие можно было уловить, каждый раз, когда она улетала и оказывалась в чужом пространстве, незнакомого города. Именно туда он неожиданно и прилетал, как по мановению волшебной палочки. Сразу и надолго.

Лиссабон был яркий, белый, с огромными улицами. Воздухом от океана, ощущением Америки и конца мира. Это был город тех надежд, которые не могут прийти даже во сне, как будто бы все, что всю жизнь накапливалось и откладывалось, вдруг с нескончаемой силой стало прорываться наружу.

Белая арка, мощеные улицы, открытые просторы. Это был город миф, город-праздник. Кафе, где готовили особый черный кофе, молодой француз так охотливо улыбался в сторону бомжей, и выглядел точно так, как выглядят гарсоны на плакатах Монмартра начала века. Это вкус кофе с молоком был разительно французским, из какой-то глубины удивительного осознания.

Она снова шла по городу, ощущая счастье до такой степени, что хотелось снова и снова бежать по этому солнечному городу, навстречу неизвестности.

Кашемировое пальто. Новое. Самое красивое. А потом снова – фотографии из другой страны, воспоминания самого Романа, так странно ожившие здесь, в момент, когда она садилась в поезд обратно в свой маленький город.

Это было столь сильно, этот поезд, в котором можно было встать в последний вагон и смотреть на рельсы. Это было столь сильно. Эти белые булочки с красным вином, и больше ничего не хотелось. Это было столь сильно. Эти фотографии далекой восточной страны, где он сейчас был, и тоже что-то вспоминал под этим странным дождем. Бесконечным дождем над всеми городами вселенной.

Когда она потом в пандемию приехала сюда с семьей, никто не верил. Но она должна была показать им то, что ощутила. Было несколько городов. Были разные впечатления. Один был город – в горах, с подъемниками. Где так пекло голову, и где среди красивых дам, ходили красивые юноши, и пьяные дебоширы былых времен. Португалия не участвовала не в одной из войн, именно поэтому, наверное, там долгое время пряталась нацистские преступники.

А потом снова встреча. Здесь так легко всегда встречаются. Молодой бразилец подхватывает ее вещи, и она уже сидит в кафе, вместе с его семьей, пьет кофе, ест невероятные вкусности, и танцует вместе со всем до двух часов ночи латиноамериканские танцы. Он рассказывает ей о своих печалях, о грусти, зовет с собой в библиотеку, и снова целует на прощание, такой радужной, почти страстной, но приглушенно-нежной встречи.

Снова дождь, и снова фотографии Романа. И кажется, что этому празднику никогда не будет конца.

Во время пандемии она пытается показать своей семьи, и сыну, все то, что испытала за тот короткий срок. Но уже очереди не пускают в магазины, а послы разговаривают в белых перчатках через стекло. Ее контракт – последний. И она улетит через Москву последним самолетом, потому что финские авиакомпании от них откажутся. Еще не зная ни о чем, в предвкушении и грусти от конца того старого мира, который был в запахе Лиссабона, в романе Ремарка «Ночь в Лиссабоне», в фильме «Мэлхолланд Драйв», который она снова и снова смотрела по ночам.

Когда-то, на юге, ее пригласил гулять по пирсу странный молодой человек. Ночь была темная, и только огни на противоположном берегу напоминали о том, что где-то еще есть жизнь. Он остановился около одного из деревьев, и пригласил сесть. Она так удивилась тогда простоте его приглашения, но запомнила его, как будто бы эпизод книги чуть не стал эпизодом ее собственной жизни. Но Португалия была другой. Она была насколько родной, что не могло идти речи о своем, или чужом, другом или собственном. Она было очень точно просчитанной гармонией бытия, ее сутью.

А потом она снова идет вверх по горе, звонит во все освещенные двери. Гостиница дорогая, но квартал столь страшный, что вываливающиеся из квартир люди с бокалами, кажутся снова чем-то фееричным и необыкновенным. Она идет-идет вверх, с тем же ощущением счастья, когда читает стихи Элиота, про pity и the debris of the city. Печаль и свалка города. One night cheap hotels, oyster shells. Дешевые гостиницы и устрицы.

Роман открыл, наверное, самую важную дверь в этой жизни, дверь в любовь и вечность. Он сделал это так естественно и легко. Что даже не заметил. Она потом думала, довольно долго, почему другим людям никогда не удается сделать то, что сделал Роман. Но даже она не могла ответить на этот вопрос точно. Он снова и снова появлялся, такой же любящий и особый. И хотя ей снова и снова хотелось крикнуть, что он особый, почти как сверхчеловек, она не могла это свойство определить.

Она не могла объяснить, как за три года была в пятнадцати странах и читала там лекции. Она не могла объяснить, что Роман не мог быть выдумкой. Он был живой и красивый, честный и добрый, всегда работающий и знающий цену жизни и близким. Она не могла объяснить даже то, что быть не с Романом было невозможно, потому что вся жизнь, корнями уходящая в историю других людей, книги, фильмы, была частью его присутствия. Поэтому ни смерть, ни мрак, ни волны стихий, ни войны, не могли отнять этого ощущения близости, счастья его присутствия.

Когда он снова появлялся после своих многочисленных дел, она только внутренне старалась хоть на мгновение привыкнуть к этому чуду, так сильно билось сердце, и так сложно было удержать ощущение сказки, новых открытий. Такой он был, почти как бывают рыцари в португальских народных сказках. Немного сумрачные, но искристые, звонкие, добрые и родные.

Нина Щербак

фото автора