Тишина. Какая тишина.

Ребенок медленно, очень медленно перевернулся в околоплодном пузыре вокруг своей оси.

Кто ему подсказал, что выходит, уже вышло время? Его время.

Время. Оно сгустилось в плотный соленый комок и распалось на тысячу слез и еле слышных криков.

Плод не слышал крики. Он не хотел и не мог слушать. Отверстия его ушей залепила плотная, мощная, вечная тишина.

Тишина. Сквозь нее не пробьешься. Стоит стеной.

Грудью не пробить. Не пронзить взглядом. Не разбить взрывом.

Тихо. Слишком тихо. Ни движения. Ни шевеленья.

Страх? Ушел. Чувства? Растаяли в серебряной воде.

Не шелохнется вода. Не двигайся, плод. Есть у тебя одно чувство. Осталось.

Ты чувствуешь: кончается твое время.

Время.

Что такое время? Что такое ты?

Красные хвощи ласково, медлительно, умиротворенно, в полнейшей тишине оплетали его тельце. Его уже по-настоящему человеческое тело. Его, человека. Он еще не родился. Он еще не рождался. Он не хотел слушать и слышать, как уходит, обрывается, сейчас оборвется его время.

Его золотое, серебряное, алое, дивное время. Его длинный, нежный, вечный, такой хрупкий, смертный Рай.

Он ощутил толчок. Не извне: внутри себя.

Вздрогнула его голова. Теснее прижалась к дну прозрачной капсулы. Вода вокруг него дрогнула. И еще; и еще.

Он сам этого хотел? Или его Рай безжалостно гнал, изгонял его из теплых нежных кущей? Он не знал. Все напряглось в нем. Сжались в красный ком потроха. Крепко зажмурились глаза. Он осознал: каждый его орган блаженствовал отдельно, по-своему наслаждался жизнью. Теперь он собрался воедино. Внезапно и бесповоротно. Стал одним целым. Крепким, отчаянным, напряженным. Скрестил руки на груди. Поджал к подбородку ноги. Сильнее уперся головой в твердое, неподатливое. В лонную кость. В перекрестья материнских мышц.

Надавить. Еще и еще. У него крепкое темя. Здесь выход! А может, не здесь, и он ошибся?

Где дверь, через которую…

…он еще не понимал, и вдруг понял: он умирает.

Выход есть, и это выход в смерть.

Закончилась его жизнь. Выталкивает его наружу светлый Рай.

Коварный Рай. Изменчивый Рай. Гиблый. Конечный.

Так вот чем кончаются все царства и троны! Все неги и нежности! Вся любовь! Все упование! Все серебряные сны!

Они кончаются твоей смертью. Гибелью. Небытием.

Тебя, такого как ты есть, больше не будет никогда.

Голова все теснее прижималась к кости. К неподатливой плоти. Плоть должна разойтись. Разъяться. Разверзнуться. Дать трещину. Это лаз. Слишком узкий лаз в смерть. А нельзя ли умереть полегче?!

Густая красная тьма стала багряной, черной, обволокла макушку плода, его лоб. Глаза закатились. Налились кровью. Он делал усилие. Проталкивался туда, куда протолкнуться нельзя. И все же он продолжал делать это.

Ввинчивался. Бодал. Вкручивался. Толкал. Нажимал. Вворачивался. Давил и давил. Он мог расплющить себе череп. Ему казалось, он сам продавливает странную дыру в животе матери. Дыру, через нее он выйдет в кромешную тьму.

Там, снаружи, тьма. Ничего, кроме тьмы.

Только сейчас, толкая головой твердое мясо и железные кости, он понял, что кончается все.

Жизнь кончается. Счастье рвется. Красные нити, алые хвощи, кармин и сурик вспыхивают, гаснут, трепещут за спиной, над затылком.

Все позади. Рай сзади. Не оглядывайся. Не оглядывайся назад.

Никогда не оглядывайся назад. Иди только вперед.

Даже если гибель впереди.

Плод хотел повернуться — и не мог. Уже не мог. Слишком сильно вдавилась голова в разъехавшиеся деревянными щипцами жесткие мышцы. Отверстие, где жила и ждала его смерть, все расширялось. В час на йоту. В полчаса на волос. Теменем плод видел красную тьму. Ширилась щель, из нее тянуло лютым морозом. Диким ветром дуло. Ребенок жмурился. Перед сомкнутыми веками проходили века, пробегали лисы и волки, проплывали огромные стальные рыбы и летели железные стрекозы. Мир мелькал и убегал мимо, уходил, утекал синей, серой, розовой, алой, коричневой, ржавой водой. И ее уже было не поймать онемевшими губами. Холодная вода текла вдоль стылой щеки. По замерзшим вискам. По ледяному затылку. Голова все глубже вдвигалась в тяжелую, жадную тьму.

Мрак. Там мрак. И он идет прямо во мрак. Тихо! Откуда грохот? В его ушах звенели колокола, гремели взрывы, орали чужие, резкие и высокие голоса. Обвал гремел, шумел кровавый ливень. Кровь вставала стеной и падала, рушилась отвесно, заливала его, и он слеп от крови, своей или чужой, он не знал. Резкая боль сцепила виски. Кости черепа сместились. Налезали друг на друга. Зазубрины скрещивались. Края разрывались. Студень мозга дрожал и плыл в красном мареве, и мысль тонула, а боль затопляла неслышный крик. Рот раскрывался. Он кричал. Но крик не слышал никто: ни кровь, ни мать, ни смерть, ни он сам.

Рыба ли он? Если рыба — он должен проскочить, проскользнуть в страшную щель! Вильнуть хвостом! Уплыть. Навеки? До срока? Если он змея — надо ползти! Вползти во мрак! Проползти его насквозь! А может, он ловкий и юркий зверь, и сейчас, вот сейчас он, распушив по ветру хвост, пронесется, пробежит по льдистой, колючей, зимней дороге смерти, едва касаясь лапами черного наста, жгучего льда, и промчится, метелью мазнет по ее опасному, гадкому краю! Быстрее! Все надо делать быстро. Нет! Он теперь человек. Он не может, как они. Как все они.

Те, кем он был в Раю когда-то.

Плавники скрестились. Чешуя опала. Хвосты надламывались и горели, сгорали в синем зимнем лесу, торча факелами из застывших кустов. Морды скалились. Живое смеялось живому, вырывалось у живого из рук, билось в живых тисках, взвивалось и разрывалось надвое, на части, на тысячи красных лохмотьев. Живое не давалось живому. Оно кричало: ты мертвое! Гибель не была мертвой. Она была самой живой на свете. Страшной. Неисходной. Не увернуться. Не удрать.

Вперед. И только вперед. Во смерть.

Плод вставил голову в разошедшуюся щель. Лонные кости сдавили луну черепа. Шар сплюснулся. Боль потекла ото лба в живот, из живота в пятки. Пятки загорелись огнем. Белки глаз стали ярко-красные. Ладони посинели. Он шел головой прямо в смерть. В боль. Смерть — это боль, как он раньше не знал. Боль, темная ночь. Боль, сверкающий нож. Боль теперь будет вечно. Значит, смерть — это вечно.

А он думал, смерть это быстро, мгновенно.

Время, как больно ты рвешься. Как тяжело тебе уходить. Истончаться. Какое ты непрочное, тонкое, нежное, время. Как тебя мало. Девять месяцев? Девять веков? Девять эпох? Время сосчитать невозможно. Пока есть ты — есть время. Тебя нет, и времени нет.

Сейчас время перестанет быть. Боль шепчет прямо в уши: я кончусь. Я сейчас кончусь. И кончится все.

Ребенок не вздрагивал. Не корчился. Не дергался. Он неуклонно, медленно, безумно шел головой вперед, упирался макушкой и лбом в ужас и боль. У него не было другого выхода.

Вошел в узкую пещеру. Стены сдвинулись. Скала наползала на скалу. Лаз расширился, потом сузился. Ребенок забился, стиснутый болью со всех сторон. Ловил разинутым ртом остатки жизни. Последние ее вскрики. Последние золотые, красные блики на поверхности чугунно-черной воды.

В пещере сухо. Живая вода ушла. Навек. Вперед! Нельзя. Назад? Нельзя.

Застрял в костяных клещах. Ни туда ни сюда. Нет выхода. Выхода нет!

Плод внезапно, весь, с маковки до пяток, стал скользким как угорь: пот последнего страха облил его, окутал серебряной ризой. Обезумел. Втиснул голову глубже в море боли. Задыхался. Легкие стали обрывками мокрой веревки. Ноги ломались, как стеклянные. Кровь вскипала в жилах. Текла изо рта обращенным в молчанье долгим криком. Вперед, еще на миг вперед, еще на крик, на вздох! Он двигался. Он все-таки двигался.

Он еще не застыл. Не заледенел.

Смерть была рядом, но он еще не был смертью. Не стал ею.

И это давало ему силы двигаться.

Сердце билось красной уродливой рыбой. Руки-рыбы плыли около груди, соединяли пальцы-хвосты. Ребенок полз, продирался, карабкался вперед, пьянея от близости смерти, от того, что никогда не вернется назад. Пьяное, страшное никогда! Голова прорезала теплую красную волну. Голова вставлялась в щель между плотно пригнанными бревнами, и бревна расходились в стороны, и камни разлетались, и снаружи в голый кровавый затылок плескала светлая соль и черная боль, и он хотел прижаться к обеим губами.

Вперед! Вперед! Обратного хода нет. Кончилось время. Смерть сейчас начнется. Сейчас. Вот сейчас.

Смерть уже казалась плоду вожделенным счастьем. Последней радостью. Вечным блаженством. Глотнуть ее теплой черной крови. Вплыть в ее черный, страшный, молчаливый океан. Утонуть в нем. Не выплыть никогда. Уснуть. И боль уснет вместе с тобой. И все твои прежние жизни.

И мать, твоя мать опустится, улыбаясь, на дно, выпуская из беспечного рта последние жемчужные пузыри, ляжет рядом и уснет вместе с тобой.

Так будете спать, прижавшись друг к другу.

Разымаются доски. Раздвигаются горы.

Разрывается земля.

В гигантскую земную расселину сейчас хлынет синий воздух. А может, красная тяжелая вода. Тяжкая, как расплавленный металл; как красный мед, как магма, алая лава.

Человек, стиснутый крепко и больно клетью костей, сочленениями мышц, стальной клепкой нервных волокон, вдруг ощутил затылком — пространство боли перед его окровавленной головой подалось. Сдвинулось в сторону. Стало таять, исчезать. Таял лед. Осыпался под натиском тепла заберег. Обнажалась вода иной свободы. Плескалась рядом. Дышала. Целовала макушку с перепутанными мокрыми волосенками. Откатывалась прибоем.

Ребенок весь напрягся. Тело его стало внезапно из маленького, крошечного, беззащитно-красного — мощным, крепким, железным. Сгустились, уплотнились, перевились стальными жгутами мышцы. Череп звенел густо, чугунно. Весил тяжелее планеты. Планетой стал. Луной. Землей. Катился в огромном пространстве. Воздуха нет. Тьма. Иглы острого света. Причиняют боль. Тьма живая. Тьма кромешная. Тьма внутренняя. Тьма алая. Кровь тьмы. Царство тьмы. Рай — не тьма! Жизнь — не тьма! Что впереди?!

…понял: мать помогает ему. Выталкивает его. Тужится. Он услышал изнутри ее долгий, бесконечный крик. Крик оборвался. Мышцы ее живота подтолкнули его. Последним усилием плод втиснул сплющенную, похожую на дыню голову в узкий лаз, нажал, толкался, толкал. Надавил.

Пробил!

Снаружи и внутри вспыхивали, росли, клонились и вздымались вверх алые цветы. Кровь стала цветами. Цветы падали, валились, осыпали лепестки, опять поднимали красные головы. Рожденный слух ловил длинный странный шорох. Сильнее — тише; громче — тише. Большая вода накатывала и отступала. Жизнь била прибоем в мертвый берег. Громко пели птицы. Хрипло дышала женщина. Та, что рожала его.

Мать стремительно, с улыбкой безумия, опускалась, разбросав руки и расставив ноги, в тяжелый и плотный кровавый мрак, и там, во тьме, выгибом жемчужной рапаны горел испод ее натруженного брюха, а сплетения алых шевелящихся стеблей с болью, хрустя, разрывались и сверкали, и всякий живой, надвое порвавшийся кровавый хвощ имел человеческое лицо и вопил, распяливая страшные красные губы. Скрепы расслаивались, треща и рыдая, и богатую самоцветную парчу, вышитую кровавой и оранжевой медью, жестоко кромсал тесак последней боли, похожий на остромордую тощую сельдь.

Мать узнала держащего нож.

Держащий нож сидел внутри нее.

Она же видела его снаружи.

…и ребенок увидел его. И нож в его сильной, жестокой руке.
Камни узкой адской пещеры дрогнули, треснули, расселись. Разошлись в стороны колючими крабьими клешнями. Синяя светлая, сладкая как мед, потом горько-соленая слезная вода хлынула, смывая, сбивая все на своем пути. Вода заливала все. Волглые сугробы. Черные льды. Отравленные реки. Ржавые обломки. Сожженные деревья. Беременные животы безумных сугробов. Красный кумач гробов. Сапоги и башмаки. Истлевшие тряпки. Бедные игрушки. Черствые горбушки. Вода не щадила ничего. Вода шла серебряной стеной. Наваливалась на алую стену крови. Кто кого?

Рай и ад, так вот вы какие. Ну, поборитесь.

…ребенок шел Большой Водой, плескал в широкий мир океанским прибоем, бесился, бился, корчился, плыл, разливался, из крохи стал громадным, его тяжести и натиска не вынесло время, просело, подалось под его головой и плечами, он обнял время слабыми ручонками, сильнее тысяч огней, и его мать бормотала искусанным ртом: сынок мой, сынок. Синюю воду сменила красная — кровь не желала отпускать от себя райское дитя просто так. Кровь ринулась наружу из всех лощин, родников, отрогов мертвой, убитой земли, даруя ей последнюю великую свободу, питая ее и лаская.

И через связанные, спаянные мощным огнем костяные костыли и стон и треск сухих, отживших хрящей-веток, хвороста плоти устремилась, заскользила, потекла по ржавой дегтярной реке к дышащему теплом и любовью Великому Океану меч-рыба, нож живой, с ногами, руками и головой, кровавый кус времени рассекающий надвое — на звериное метельное Ушедшее и на забытое, воблой засохшее, чужое Грядущее, незнаемое и жуткое, как сброшенная змеиная кожа, желтый лошадиный череп!

Живой меч таранил лбом, носом, макушкой толстое крошево прибрежного снега и льда, заштопанную алыми водорослевыми нитями зимнюю рану нагого берега. Устье дороги. Конец пути. Воля дышит железным морозом в темя и в щеки. Ребенок-меч бьет телом, хвостом, животом, коленями в катящиеся мимо соленые валы, в медленно идущие красные льдины. Вперед! Так заповедано. Назначено. Океан. Ширь. Свобода. Дикое, пламенное небо, пустой сосуд, из него вылита вся золотая вода. Ястребом летит в белом небе черное солнце. Пить воздух. Пить воду. Она солона. Она твоя кровь. Растопырь бедные жабры! Молния режущей боли ударяет вдоль соленого скользкого тела. Глаза зажмурены. Уши залеплены воском ужаса. Свободен лишь рот. Он раскрыт. Он орет. Глотка вопит. Изо всех сил. Крик выходит наружу беспрепятственно. Не останавливаясь.

Безысходный, долгий как жизнь, подземный. Поднебесный.

…скользить, выпрастываться, выбираться

…наружу, вовне, туда, где боли нет

…протолкнулся. Вошел. Прошел насквозь.

…выскользнул из смерти и тьмы — ударил ад и боль счастливым кровавым хвостом — рыдая, липкий, гладкий, в смазке, в поту, в крови — красный — орущий — грязный — чистый — чище рубина и алмаза — кричит беззубо — страшный — уродец — скрюченные ножки — пальцы с перепонками — жабры еле дышат — сбросил чешую боли — извивается змеей — честно умирал и честно родился — кричит — вопит — визжит — поет — вдохнул еще и еще, глубоко, глубже, еще глубже — дышит — да, дышит — да, дышит — да!
…не спрятать за выгибом ребер. За веерами жабр. Крепко сомкнулись. Тяжко раздулись. Вдохнули свет. Выдохнули боль.

Не удержать!

Ори. Визжи. Бей хвостом. Неси над большой водой вдаль, к небу, неистовый крик. Пронзительный вопль. Вонзай копьем первую молитву в серую влагу. В черные тучи. В глубоководную тьму. В белый простор. В седые нити. В синюю толщу. В красное небо. В смерть без имени. В жизнь без берегов.

Он умер.

И он родился.

Как просто.

А он не понимал.

Елена Крюкова

фото автора