Эссе, посвящённое последним дням жизни Марины Цветаевой

Предисловие

Из записной книжки Марины Цветаевой. «Сентябрь 1940 года. О себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче себя. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего себя, своей головы, если это голова, так преданно мне служившая в тетради и так убивающая меня в жизни. Никто не видит, не знает, что я год уже ищу глазами крюк, но его нет, п. ч. везде электричество. Никаких «люстр»… Я год примеряю смерть. Всё уродливо и страшно. Проглотить мерзость, прыгнуть — враждебность, исконная отвратительность воды. Я не хочу пугать (посмертно), мне кажется, что я себя уже посмертно боюсь. Я не хочу умереть, я хочу — не быть. Вздор. Пока я нужна… Но, Господи, как я мало, как я ничего не могу!
Доживать — дожевывать
Горькую полынь —
Сколько строк, миновавших! Ничего не записываю. С этим — кончено.

«И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, —
     Надену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь — и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по Калужской».

Её сын — Мур в августе 1940-го, за год до того, как Марина Ивановна наложила на себя руки, писал: «Мать живёт в атмосфере самоубийства и всё время говорит об этом самоубийстве… Мать, по-моему, сошла с ума. Я больше так не могу. Я живу действительно в атмосфере «все кончено»… Мать по-глупому боится всего; боится, что меня куда-нибудь «мобилизуют», боится бомбежки, боится газов, всего боится…».

«22 июня — война; узнала по радио из открытого окна, когда шла по Покр<овскому> бульвару», — записала Марина Цветаева. Объявленная война и перспектива окунуться в гитлеровское иго ужаснуло её ещё сильней, куда сильней, чем сталинское. В победу России она верила с трудом. 22 июня, в день объявления войны, Цветаева произнесла странную фразу: «Мне бы поменяться с Маяковским…».

В эвакуацию или на погибель?

4 августа 1941 года сын Марины Цветаевой — Мур записывает в дневнике: «…мать решила не ехать в Татарскую АССР», а 5-го: «Опять мать говорит, что лучше уезжать в Татарию и на черт знает что, чем оставаться в Москве под бомбами. Вчера опять бомбили Москву — теперь бомбят каждую ночь. <…> У неё — панические настроения: «лучше умереть с голоду, чем под развалинами». Она говорит, что будем работать в колхозе».

8 августа 1941 года проводить Марину Цветаеву на Речной вокзал Москвы пришёл Борис Пастернак. «Как затравленная птица в клетке, Марина поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, и глаза её страдали», — вспоминает Виктор Боков, которого Пастернак «прихватил» с собой. Рядом стояли её вещи, на которых не было никакой пометки, кому они принадлежат. Боков попросил у мороженщицы кусок льда и стал им натирать чемоданы и огрызком карандаша писать: «Елабуга — Цветаева», «Цветаева — Елабуга».

Мур был раздражён и говорил, что не хочет уезжать, и всё время куда-то отлучался, Цветаева курила и смотрела ему вслед, думая: «А вдруг не вернётся!».

«Знаете, Марина Ивановна, я на Вас гадал», — сказал ей Виктор Боков. «И что же вышло?» — в упор спросила Марина. Как было ответить, если по гадательной древней книге вышел рисунок гроба и надпись «не ко времени и не ко двору». — «Всё поняла! — сказала Марина. — Я другого не жду». Существует легенда: Пастернак привёз ей веревку — перевязывать вещи. «А она крепкая?» — спросила Марина Ивановна. «Повеситься можно», — ответил Борис Леонидович.

Вернулся Мур. Им помогли погрузить громоздкий багаж на пароход. Всё: от одежды и кастрюль до столового серебра и французской шерсти на продажу — было кое-как набито в мешки и тюки. Их пароход «Александр Пирогов» отправлялся от Речного вокзала в Горького и вёз людей в эвакуацию. Марину отговаривали от эвакуации, Борис Пастернак лично просил её остаться в Москве. Но она боялась за сына. Москву уже начали бомбить, а Георгию (Муру) было всего 16 лет, и он с другими подростками рвался на крыши московских домов гасить фугаски. Марина не хотела уезжать, но она оказалась в группе, которую отправили в Чистополь и Елабугу. Плаванье заняло десять дней. В Горьком пассажиры пересели на пароход «Чувашская Республика». На пароходе Цветаева начинает понимать, что поторопилась с решением. Денег у неё очень мало и ей приходится, есть одну порцию супа на двоих с сыном. Но зато она знакомится с несколькими писательскими женами, которые тоже эвакуируются из Москвы. Одну из них зовут Флора Лейтес. Она советует Марине Ивановне выйти в Чистополе, а в Елабугу не ехать. Дело в том, что в Чистополе есть много работы, там живет поэт Асеев, семья Пастернака и семьи других литераторов, поэтому в этой компании ей будет легче. Она хотела выйти в Чистополи, но не могла, он уже был полон эвакуированных и принимали там только тех, у кого в этом городе были родственники. Поэтому ещё несколько часов пути и Марина с Муром оказалась в Елабуге. Крутой берег Камы, издали чем-то напоминал ей коктебельский Кара-Даг. Дорога от пристани была очень длинная и тягостная. На холмистых пыльных улицах стояли неказистые, кособокие не то избушки, не то сараи. Заборы — кривые, косые, серее серого. Весь город похож на одинокую улицу на пригорке — с тремя соборами, которые были заколочены либо превращены в склады. Цепочкой стояли каменные купеческие особняки, в которых находились горсовет, библиотека, НКВД, дом культуры. На горе над Елабугой возвышалось «Чертово городище». Его когда-то поставили на высоком берегу Камы волжские булгары. В этом городе Цветаева не напишет ни одного стихотворения. Здесь она найдет свое последнее пристанище.

18 августа 1941г. Из дневника Георгия Эфрона (Мур).

«Вчера мы высадились в Елабуге. Пока мы живём в библиотечном «техникуме». Питаемся в дешёвых городских забегаловках. Районный исполнительный комитет предлагает работу в колхозах, но никто не берёт её, т.к. пришлось бы жить вне города. Город скорее похож на паршивую деревню. Очень старый, хотя и районный центр. Местных газет нет. Когда дождь — грязь. Елабуга похожа на сонную, спокойную деревню. <…> В данный момент, как всегда, никто ничего не знает. Все недовольны. По правде говоря, в Чистополе гораздо больше людей знают о матери и попробуют ей помочь устроиться на работу, чем здесь, где только одни Сикорские. Впрочем, что касается меня, то я не знаю, что и думать».

18 августа 1941г. «…По приезде в Елабугу мы попали в какой-то заброшенный дом, жили все в одной большой комнате. Я по вечерам часто пела песни, и М. И.(Цветаева) с удовольствием слушала их, оживлялась, забывала свою тоску. Но днём, когда мы все бродили по городу в поисках квартиры и работы, она опять становилась мрачной и недоверчивой. Она уехала из Москвы, взяв с собой только 300 р., бросив раскрытую квартиру на милость соседей. У нее было с собой немного шерсти, серебра, каких-то вещей для продажи, но все основное было брошено дома, и я все время бранила ее за этот нелепый, панический отъезд. «Я боялась бомбежки. Я не могла больше ждать», — говорила она. Я уговаривала её поступить на работу. Она категорически отказывалась: «Не умею работать. Если поступлю — все сейчас же перепутаю. Ничего не понимаю в канцелярии, всё перепутаю со страху». Её особенно пугала мысль об анкетах, которые придётся заполнять на службе. «Лучше поступлю судомойкой в столовую. Это единственное, что я могу». Гибель и смерть казались ей неизбежными — вопрос в месяцах, а не в годах жизни. Она то начинала жаловаться, становилась откровенной, то вдруг опять замыкалась в себе и начинала подозрительно коситься на меня. Ей все казались врагами — это было похоже на манию преследования. Все уговоры пойти в Горсовет насчёт работы не помогли. Больше всего она боялась, что может как-то косвенно повредить Муру, который собирался стать художником или работать в редакции. Мур был с ней груб и резок, обвинял ее во всем, называл «Марина Ивановна». В свои 16 лет он казался совершенно взрослым человеком с вполне сложившимися убеждениями, с развитым умом, но черствым сердцем. Я отлично знаю, что в таком переломном возрасте ребята иногда кажутся совсем не тем, что они есть, — какими-то чудовищами эгоизма и грубости. …Марина Ивановна не раз повторяла: «Я должна уйти, чтобы не мешать Муру. Я стою у него на дороге. Он должен жить», — писала в письме дочери Цветаевой- Ариадне Эфрон поэтесса Татьяна Сикорская, которая в Елабуге сдружилась с Мариной.

20-августа у Мура в дневнике записано: «Марина Ивановна была в горсовете, но работы для неё нет, кроме места переводчика с немецкого в НКВД, но мать этого места не хочет. Никому в Елабуге не нужен французский язык». Видя, как Марина Ивановна усиленно ищет работу, Мур тоже стал ходить по библиотекам и канцеляриям в поисках места для себя. Тогда в его дневнике появилась запись: «Мне жалко мать, но ещё больше жалко себя самого».

В доме у Бродельщиковых

 

21 августа 1941г. По словам Анастасии Ивановны Бродельщиковой, к ним в дом пришла целая группа эвакуированных, среди которых была и Марина Ивановна.

«…Привела их сюда управдом, много их было. А ей сердешной, то ли комнатушка наша глянулась, то ли устала очень. Говорит: «Никуда я больше не пойду, здесь останусь…». Она была опечалена, на ней было длинное какое-то пальто и платье, а также, передник с большим карманом, так в этом переднике она и умерла. Сандалии большие. Мужские черты лица, в плечах широкая, грудь плоская. С нею сын был, лет шестнадцати. Георгием звали. Она-то его Муром называла. Ростом-то он высокий был, не дотянешься… И она-то сама не маленькая, неулыбчивая, сутулая такая, в берете, волосы коротко подстриженные, зачёсаны назад, наполовину седые… Лицо — безжизненное и измученное. Прямо ведьма какая-то. Баба-яга. Несимпатичная…А потом вроде бы и ничего, притерпелась, даже сблизилась с квартиранткой — на почве курения. Вместе курили. Тогда что было курить? Самосад. В газетку, если достанешь. Я ей папироски крутила, Марина-то Ивановна сама не умела. Сидим, дымим вместе. А ведь ей в то время не исполнилось ещё сорока девяти лет и такая старая на вид казалась…Но она не очень бедствовала? Не из-за голода это? Нет-нет! Летом 1941 года голода еще никто не знал. Да и запасы у неё с собой кое-какие были. Вот придёт сюда в кухню ко мне вечером: — Пришла, говорит, посмотреть на вас….», — вспоминала хозяйка дома — Анастасия Ивановна Бродельщикова.

Цветаевой, видимо, понравилось у Бродельщиковых. В домике чисто и тихо, у неё с сыном отдельная — пусть всего восемь квадратных метров — комнатка, из окон открывается чудесный вид: луга, Закамье, простор… «И сестру мою зовут как вас — Анастасия Ивановна», — сказала она хозяйке. «Не понравилось Марине Ивановне только одно, — говорит А. И. Бродельщикова, — тут напротив спиртзавод был, так, когда из него выпускали отходы, бывал очень плохой запах».

22 августа 1941г. Из дневника Георгия Эфрона (Мур)

«Положение наше продолжает оставаться совершенно беспросветным. Вчера 21 августа переехали из общежития в комнату, предназначенную нам горсоветом. Эта комната — малюсенькая комнатушка, помещается в домике на окраине города. Обои со стен содраны, оставив лишь изредка свой отпечаток на них. Во дворе отвратительная уборная — малюсенькая, с… противно. <…>».

24 августа 1941г. Из дневника Георгия Эфрона (Мур). «Сегодня к 2 ч. дня мать уехала в Чистополь на пароходе, в сопровождении Струцовской. …Я матери дал такой наказ: в случае, если ей там не удастся устроиться – нет работы, не прописывают, то пусть постарается устроить хоть меня: пионервожатым в лагере или что другое, но основное для меня – учиться в Чистополе. В конце концов, попытка не пытка. Увидим, каких она добьётся результатов. Предлагают ей место воспитательницы; но какого чёрта она будет воспитывать? Она ни шиша в этом не понимает. Настроение у неё – самоубийственное: «деньги тают, работы нет». Оттого-то и поездка в Чистополь, может быть, как-то разрядит это настроение». Его всегда раздражала неприспособленность матери к быту. Чтобы перебраться из Елабуги в Чистополь, не помогли и влиятельные связи в литературной среде. В частности, за Цветаеву хлопотал широко известный в те годы поэт Николай Николаевич Асеев, но изменить ситуацию к лучшему не удалось: не было ни прописки, ни работы. Почти все, кто видел Цветаеву в Чистополе, отмечали мертвенную застылость в её облике. В воспоминаниях Флоры Лейтес, Марине Ивановне трудно было смотреть в глаза — такой безысходностью был полон её взгляд. Чистопольские свидетели Цветаевой вспоминают ещё одну подробность: у неё сильно болели ноги. Согрели воду, и в комнате, где жила Жанна Гаузнер и семья Натальи Соколовой, Марина Ивановна сидела на скамеечке, опустив ноги в таз и низко склонив голову.

25 августа. Из дневника Георгия Эфрона (Мур). «Веду растительную, бездельную жизнь: хорошо ем, читаю, ни шиша не делаю. Иногда неплохо так пожить. Очень скоро этот период пройдет, как только мать вернется из Чистополя, очевидно. <…> Боюсь за мать, как она будет возвращаться по такой грязи. Когда она приедет и какие вести принесет?»

26 августа… Еще одна цветаевская Голгофа. В парткабинете Чистопольского горсовета состоялся «пошлый спектакль». Вызвали бедную Марину Ивановну, которая должна была, чуть ли не оправдываться, почему ей необходимо переехать из Елабуги в Чистополь. Как на судилище, стояла она перед всеми и деревянным голосом объясняла, почему ей необходимо жить в Чистополе, где она просит устроить её на работу судомойкой. Все это было, конечно, унижением и издевательством, но большинство воспринимало такие вещи, как должное. Потом Марина Ивановна вышла в коридор и, полумёртвая от ужаса, ожидала приговора у дверей парткабинета. А вскоре вышла писательница Вера Смирнова и сообщила, что её дело решено благоприятно. Большинством голосов «управились» с писателем Треневым, который утверждал, что Цветаева недостойна жить в Чистополе, потому что у нее «иждивенческие настроения» и проголосовали за то, чтобы её прописали в Чистополе. Тогда же Цветаева оставила свое заявление на половинке листка, вырванного из школьной тетрадки.

«В Совет Литфонда

Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.

М. Цветаева.

26-го августа 1941 г.»

На место судомойки было подано уже несколько заявлений, хотя Смирнова обещала содействовать. Главное же, ни на какую столовую пока не было и намека: она откроется только в ноябре. Чуковская вспоминает, что Марина Ивановна уже на выходе из горсовета сказала ей: «А стоит ли искать работу? Всё равно ничего не найду. Лучше уж я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу. Если и найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить».

27 августа. Из дневника Георгия Эфрона (Мур). «Вчера вечером – ночью получил телеграмму от матери из Чистополя следующего содержания: «Ищу комнату. Скоро приеду. Целую»». В Чистополе Цветаева провела три дня. Убедилась, что этот город — почти та же глушь, что и Елабуга; разница только в том, что литераторов тут больше, не такая пустыня. И Мур здесь сможет учиться и жить в интернате, а она будет судомойкой в столовой. 28 августа она вернулась в Елабугу.

29 августа. Из дневника Георгия Эфрона (Мур). «Вчера приехала мать. Вести из Чистополя, в общем, таковы: прописать обещают. Комнату нужно искать. Работа для матери предполагается в колхозе вместе с женой и сестрами Асеева, а потом, если выйдет, — судомойкой в открываемой писателями столовой. Для меня – ученик токаря. После долгих разговоров, очень тяжелых сцен и пр., мы наконец решили рискнуть и ехать. Матери там говорили: «Здесь вы не пропадете». Здесь – работы нет. Там же много людей, и пропорционально можно ожидать больше помощи.»

30 августа 1941 года. Из дневника Георгия Эфрона (Мур)

«Вчера к вечеру мать ещё решила ехать назавтра в Чистополь. Но потом к ней пришли Н.П. Саконская и некая Ржановская, которые ей посоветовали не уезжать. Ржановская рассказала ей о том, что она слышала о возможности работы на огородном совхозе в 2 км отсюда — там платят 6 р. в день плюс хлеб, кажется. Мать ухватилась за эту перспективу, тем более, что, по её словам, комнаты в Чистополе можно найти только на окраинах, на отвратительных, грязных, далеких от центра улицах. Потом Ржановская и Саконская сказали, что «ils ne laisseront pas tomber» мать, что они организуют среди писателей уроки французского языка и т.д. По правде сказать, я им ни капли не верю, как не вижу возможности работы в этом совхозе. Говорят, работа в совхозе продлится по ноябрь включительно. Как мне кажется, это должна быть очень грязная работа. Мать — как вертушка: совершенно не знает, оставаться ей здесь или переезжать в Чистополь. Она пробует добиться от меня «решающего слова», но я отказываюсь это «решающее слово» произнести, потому что не хочу, чтобы ответственность за грубые ошибки матери падала на меня. Когда мы уезжали из Москвы, я махнул рукой на всё и предоставил полностью матери право veto и т.д. Пусть разбирается сама. Сейчас она пошла подробнее узнать об этом совхозе. Она хочет, чтобы я работал тоже в совхозе; тогда, если платят 6 р. в день, вместе мы будем зарабатывать 360 р. в месяц. Но я хочу схитрить. По правде сказать, грязная работа в совхозе — особенно под дождём, летом это ещё ничего — мне не улыбается. В случае если эта работа в совхозе наладится, я хочу убедить мать, чтобы я смог ходить в школу. Пусть ей будет трудно, но я считаю, что это невозможно — нет. Себе дороже. Предпочитаю учиться, чем копаться в земле с огурцами. Занятия начинаются послезавтра. Вообще-то говоря, всё это — вилами на воде. Пусть мать поподробнее узнает об этом совхозе, и тогда примем меры. Какая бы ни была школа, но ходить в неё мне бы очень хотелось. Если это физически возможно, то что ж… В конце концов, мать поступила против меня, увезя меня из Москвы. Она трубит о своей любви ко мне, которая её pousse на это. Пусть докажет на деле, насколько она понимает, что мне больше всего нужно. Во всех романах и историях, во всех автобиографиях родители из кожи вон лезли, чтобы обеспечить образование своих rejetons. Пусть мать и так делает. <….> Самые ужасные, самые худшие дни моей жизни я переживаю именно здесь, в этой глуши, куда меня затянула мамина глупость и несообразительность, безволие. <…>».

Цветаева находит силы сделать последнюю попытку вытащить себя и сына из болота безнадежности. Она идёт на больных ногах! В пригород Елабуги, в овощной совхоз: там, сказали ей, можно договориться о заработке. Идёт и предлагает председателю совхоза свои услуги: вести переписку, оформлять какие-нибудь бумаги. «У нас все грамотные!» — отрезает председатель. Когда до него дойдет слух о том, что в Елабуге погибла та самая, которая приходила к нему днём ранее, он расскажет, что оставил для неё 50 рублей на столе, просто чтобы не отпускать ни с чем. Но она ушла, оставив деньги на столе.

30 августа вечером между Цветаевой и сыном происходит ссора. Ссора ли то была или просто очередное объяснение с упреками со стороны Мура — никто уже и никогда не скажет; говорили они между собой по-французски, смысла речей хозяева понять не могли. Его холодность, высокомерие, зацикленность на себе, обидные колкости и даже грубость в адрес матери, всё это было в этот вечер. Мур мог быть резок, нетерпим, даже неприятен. «Я имею право на эгоизм, — напишет он в приступе злого отчаяния, — так как вся моя жизнь сложилась так, чтобы сделать из меня эгоиста и эгоцентрика».

Работу Цветаева всё же находит, правда, не установлено, было ли это до или после её поездки в Чистополь. Она ненадолго устроилась судомойкой. Об этом рассказала официантка елабужского ресторанчика, что на улице Карла Маркса, он был в здании суда. Официантка услышала разговор своих знакомых клиентов за столиком и вмешалась: «А я её видела, эту вашу эвакуированную. Она ведь у нас судомойкой приходила работать. Да только полдня и проработала. Тяжело ей стало, ушла. Больше и не появлялась…».

31 августа Елабужский горсовет призвал всех жителей выйти на расчистку посадочной площадки под аэродром. Обещали выдать каждому по буханке хлеба, который был уже в цене. От семейства Бродельщиковых пошла хозяйка, Анастасия Ивановна, от Цветаевой — Мур. Должно быть, перед уходом Марина Ивановна накормила его завтраком, она была с утра в фартуке, как и обычно, когда занималась домашними делами. Потом собрался на рыбалку хозяин дома. Он сказал Марине Ивановне, что они с внучком пойдут на реку, и ему показалось, она вроде бы даже обрадовалась, что они тоже уходят. Она осталась одна…Она торопилась, боялась, вдруг кто вернётся. Второпях написала три записки: сыну, Асеевым и тем, кто будет её хоронить.
Вот они:
1. «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але, если увидишь, что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».
2. «Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему и с багажом, сложить и довезти в Чистополь. Надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадёт. И адрес Асеева на конверте.
Не похороните живой! Хорошенько проверьте».
3.«Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы!
Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь, просто взять его в сыновья и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 150 р. и если постараться распродать все мои вещи… В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их вам, берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает. А меня простите, не вынесла.
М. Ц.
Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у вас. Уедете, увезите с собой. Не бросайте».

31 августа. Из дневника Георгия Эфрона (Мур). «Вечером пришёл милиционер и доктор, забрали эти письма и отвезли тело. На следующий день я пошёл в милицию (к вечеру) и с большим трудом забрал письма, кроме одного (к эвакуированным), с которого мне дали копию. Милиция не хотела мне отдавать письма, кроме тех, копий. «Причина самоубийства должна оставаться у нас». Но я всё-таки настоял на своём. В тот же день был в больнице, взял свидетельство о смерти, разрешение на похороны (в загсе). М.И. была в полном здоровии к моменту самоубийства. Через день мать похоронили. Долго ждали лошадей, гроб. Похоронена на средства горсовета на кладбище. 3-го числа я закончил переукладку всех вещей (вещи матери – в одну сторону, мои – в другую), и все было готово для отъезда».

Как знать, если бы открыты были двери храма, находившегося в двухстах метрах от дома Бродельщиковых, очертания которого каждый день видела Марина, возможно, и не случилось бы того, что случилось. Как знать…Хоронили Марину Цветаеву 2 сентября 1941 года на средства Елабужского горисполкома. Повезли прямо из усыпальницы, из больничного морга, в казённом гробу, повезли по пыльной дороге туда вверх, в гору, где темнели сосны. Кто провожал её в последний путь? Кто шёл за гробом? Не все ли равно! …Гроб: точка стечения всех человеческих одиночеств, одиночество последнее и крайнее…

Все эти дни Мур ночует у Сикорских. 3 августа он перевозит багаж на пристань, продает продовольствие, покупает башмаки, прощается со знакомыми и в ночь с 3 на 4 сентября садится на пароход. «…утром 4-го были в Чистополе, после душного путешествия с грязными цыганами и пьяными мобилизованными. Хорошо, что я быстро уехал из Елабуги – там мне было невмоготу и все противно и растравительно».

4 сентября 1941 года Мур приезжает в Чистополь, останавливается у Асеевых, а уже 10 сентября он оказался в Чистопольском доме — интернате.

«…Асеевы не выполнили просьбу Цветаевой: не «взяли в сыновья» Мура. Оксана Асеева-Синякова потом рассказывала биографу семьи Цветаевой Марии Белкиной, как она отнеслась к внезапному появлению в их доме сына Цветаевой: «…это было её (Цветаевой. — Л.П.) частное дело: хотела — жила, хотела — вешалась!.. Но представляете себе, вваливается к нам её сын с письмом от неё, она, видите ли, завещала его Асееву и нам — сестрам Синяковым! Одолжение сделала! Только этого и ждали… Он же мужик, его прокормить чего стоит, а время какое было?! Конечно, мы с Колей сразу решили — ему надо отправляться в Москву к тёткам, пусть там с ним разбираются!… Лучше она ничего не могла придумать?! Он целую авоську рукописей хотел Коле оставить, а Коля сказал: «Это мне потом всю жизнь с архивом Цветаевой не разделаться! Сдавай всё в Литературный музей, да и дело с концом»….».

«Марина Ивановна правильно сделала, у неё не было иного выхода…», — эту фразу Мур будет потом повторять всем, отметая дальнейшие расспросы, оправдывая поступок матери и почти всех, отталкивая этим от себя и приводя в ужас обывателей и слабонервных. И никому не будет приходить в голову, что навязала эти мысли ему сама Марина Ивановна, слишком часто в последнее время, убеждая его в безысходности своей жизни…

«…Я вспоминаю Марину Ивановну в дни эвакуации из Москвы, её предсмертные дни в Татарии. Она совсем потеряла голову, совсем потеряла волю; она была одно страдание. Я тогда совсем не понимал её и злился на неё за такое внезапное превращение… Но как я её понимаю теперь!…». (Георгий Эфрон ). Слишком поздно пришло это понимание Муру.

Эпилог

В древнем и красивом городке на Каме Елабуге, которой уже перевалило за тысячу лет, есть Петропавловское кладбище и на каменной её стене чёрная табличка — «На этом кладбище обрела свой покой Марина Цветаева». И всё, больше нет никаких слов, так как эту поэтессу знали все. Её могила у самого входа на кладбище, аккуратная, ухоженная, в цветах, возле раздвоенной сосны. И когда идёшь мимо её могилы, хотя точное место до сих пор не установлено, как предсмертная записка стучит в голове её стихотворение:

«Идёшь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз.

Я их опускала – тоже!

Прохожий, остановись!

Прочти – слепоты куриной

И маков набрав букет,

Что звали меня Мариной

И сколько мне было лет.

Не думай, что здесь – могила,

Что я появлюсь, грозя…

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя!

И кровь приливала к коже,

И кудри мои вились…

Я тоже была, прохожий!

Прохожий, остановись!

Сорви себе стебель дикий

И ягоду ему вслед, –

Кладбищенской земляники

Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,

Главу опустив на грудь.

Легко обо мне подумай,

Легко обо мне забудь.

Как луч тебя освещает!

Ты весь в золотой пыли…

– И пусть тебя не смущает

Мой голос из-под земли…»

Просто жуть берёт, её голос как — будто идёт из-под земли.

Любила она этот городок, не любила, но Марина Цветаева прожила в Елабуге свои последние 11 дней жизни, мало конечно, чтобы делать какой-то вывод. Тем более, что из 11 дней, она на три дня уезжала в Чистополь, а остальные провела в депрессии!

21 августа поселились (в домовой книге этот день указан как день приезда, прописались — 25-го), а 31-го — умерла.

Всеми брошенная, всеми преданная, она приехала в Елабугу, имея 300 рублей в кармане, на которые можно было купить пол буханки чёрного хлеба на рынке…

Евгений Татарников

Источники:

1. Мария Белкина «Скрещение судеб»

2. Поликовская Людмила Владимировна «Тайна гибели Марины Цветаевой»

3. Георгий Эфрон. «Дневники» 1, 2 том

4. Саакянц Анна Александровна «Марина Цветаева. Жизнь и творчество»

5. Тимур Бунтарь «ЦВЕТАЕВА – ЕЛАБУГА»

6. Ирма Кудрова «Путь комет»