Стул, как объект речи.

Мир, как повод для описания…

Разворачивается речь Бродского, посвящённая стулу: о нет, не оправданию его, это же не адвокатура, и не обвинению – ведь преступление совершить не может; речь, связанная с космосом мира, и человеком, вмещённым в оной.

Кто сказал, что стихи должны быть о любви?

Древняя алхимия слов допускает совершенно иные ракурсы словесных сияний…

Март на исходе. Радостная весть:
день удлинился. Кажется, на треть.
Глаз чувствует, что требуется вещь,
которую пристрастно рассмотреть.
Возьмем, но скул
пространства (что есть форма татарвы),
он что-то вроде метра в высоту
на сорок сантиметров в ширину
и сделан, как и дерево за спинку некоторый стул.
Приметы его вкратце таковы:
зажат между невидимых в саду,
из общей (как считалось в старину)
коричневой материи. Что сухо
сочтется камуфляжем в Царстве Духа.

Парменид был бы доволен: если, конечно, в его века существовали подобные стулья.

Просто – всякое, попавшее в глазные окуляры, всё, чем мы окружены волею обстоятельств и необходимостей подлежит воспеванию.

Или – исследованью мыслью: у Бродского она остра, как биссектриса.

Некоторая бухгалтерия?

Кто сказал, что и она не может стать объектом поэзии: ведь и трактат Пачоли, положивший начало бухгалтерской цифири, так поэтичен.

Да и стихи тогда писали все интеллектуалы…

Математическая графика речи Бродского изгибается излюбленными переносами, и татарва пространства наступает серьёзно.

О! она везде, не спастись!

Но… вроде и не атакует, просто насыщенная воздухом, необходимым для дыхания.

…вот и пространство причудливо разбрызгивается, становясь метафизической водой словесной алхимии:

Вещь, помещенной будучи, как в Аш—
два-О, в пространство, презирая риск,
пространство жаждет вытеснить; но ваш
глаз на полу не замечает брызг
пространства.

Бродский добыл словесный магистерий, используя который можно всё окрест превращать в поэзию?

Музыка специфична.

Она – монотонна, как идущие часы…

На мягкий в профиль смахивая знак
и «восемь», но квадратное, в анфас,
стоит он в центре комнаты, столь наг,
что многое притягивает глаз.
Но это — только воздух. Между ног
(коричневых, что важно — четырех)
лишь воздух. То есть дай ему пинок,
скинь все с себя — как об стену горох.

Мы смотрим на воздух, не замечая его.

Но – сложно не заметить стул.

Стул, становящийся объектом речи, словно обретает новые свойства, не теряя прежних.

Бродский не теряет ничего, стремясь собрать, как можно больше всего, желательно – вообще всё, только непонятно, что считать этим всем.

Реестр не составить.

Но… можно, воспевая стул, воспевать саму действительность, столь разнообразную, даже если индивидуально скудна.

Странный вариант возникновения мира:

Материя возникла из борьбы,
как явствуют преданья старины.
Мир создан был для мебели, дабы
создатель мог взглянуть со стороны
на что-нибудь, признать его чужим,
оставить без внимания вопрос
о подлинности.

С определённой точки зрения всё странно: жизнь, материя…

И чувства, оставляемые стихами Бродского, тоже часто странны…

Александр Балтин