Старый квадратный сахарок хранился у Дуни долгими годами, именно тот, который был как камень твёрдым, специальных щипчиков в бабушкином дому не было, с помощью ножа и молотка я колол сахарок. Разлетались, бывало, драгоценные кусочки со стола по полу. Половицы широкие, толстые, заразы в то время не было, чего брезговать, крепкими мы росли. Половицы! Сколько вы помните? Каждый приезд наш из Братска помните, никогда мы деревню не забывали, святое это понятие – деревня. Помнят эти широченные половицы все встречи, выпивали, но как-то по-доброму действо жизни вершилось. Наработаются дети Татьянины в далёком-предалёком сибирском городе Братске, а отдохнуть в деревню едут, с земляками свидеться, соборно всё в деревне было…

Соберу, обдую и чай из блюдечка в прикуску с сахарком попиваю. Думы сами собой в голову лезут, тут и на фото погибшего на войне деда Андрея на стене глянешь, много чего заработает в башке. И кто бы мне что не говорил, именно этот самый сахарок – самый вкусный на свете. Это ж память детства, это жизненная память, которая всегда с тобою, покуда голова мыслит…

У меня стало очень плохое зрение, потому уже второй год кряду едут моя жена Ирина и двоюродная сестра Лена к моей тёте Дуне. Чем я, почти слепой, могу помочь? Это саднит душу крепко. Путь до деревни непрост, местные таксисты не соглашаются ехать, де, дорога плохая. И у меня так много раз бывало, потому живо представляю, как идут две женщины из бывшего районного центра до деревни, эти две дорогие былиночки несут тяжёлые сумки. Правдами и неправдами добираются мои дорогие сердцу люди до деревни, а у меня в Братске душа саднит. Ой, девки! Помоги вам Пресвятая Богородица в нелёгком пути, она всегда помогает, Богородица наша. Ныне такое время, что надобно возле каждого сердца, кто любит Россию, поставить заставы и бережно охранять, соборно стоять за кажинную душу, только так и выживем…

У Дуни всегда работа, в деревне немыслимо без работы. Евдокия Андреевна тридцать пятого года рождения. Пошла недавно в район продавать корзинки, заблудилась, всю ночь ходила по давно заросшим деревьями и высокой травой полям, я до боли в нутрях помню эти когда-то засаженные пшеницей поля. Спасибо, утром один добрый водитель увидал нашу Евдокию, и подвёз до дому. Ей одной пенсии хватает, но вот не бросает своё ремесло, это в крови у Данилиных. Мамочка моя до последнего вязала всем, кто попросит, носки, бабушкину овечью пряжу использовала в вязании носков. Эх, и теплючие они были, на рыбалке в мороз обязательно вспомянешь маманю, бабушку, как ловко у неё получалось прясть пряжу. Все эти картины в твоей голове бережно хранятся, туесок памяти, и хорошо от таких мыслей, клюют окуньки, а ногам – тепло, и, к тому же, лечебное это дело. Когда овец перестали держать и присылать маме сырьё драгоценное, то Анастасия Андреевна начала устраивать прямо-таки охоту. Заметит, что у брата Сергея или ещё у кого из близких носки в пятке прохудились, громко командует: «Скидовай!», заштопает пятки, а потом тихо скажет: «Это из нашей пряжи, буду штопать до последнего». Продавала на базаре солёную капусту, покупатели хвалили её посол долгими годами, а мамочкино лицо светилось от радости, как же, людям хорошо, а стало быть, и ей.

В этот маленький рассказик, пожалуй, вставлю своё неумелое с точки зрения поэзии стихотворение, но чую нутром – надобно так сделать:

***
В первом часу ночи позвонили.
Врач сказал, что мама умерла.
Я молчу, мне снова повторили.
Сердце шепчет: «Мама-то ушла».
Осенью картошку с ней копали.
Весела, сильна была, бодра.
Но в больницу мамочку забрали.
От ковида ты не жди добра.
Ты капусту продавала на базаре.
Вкусный твой посол любили все.
Миг один – уже ты на вокзале.
Едешь помогать родной сестре.
Облепиху и грибочки собирала.
А затем – по баночкам и в храм.
Пастыря и паству угощала.
И молилась, кланялась церквам.
Морги все забиты, мрёт народ
От заразы окаянной, от заразы.
Слёз народных реченька течёт.
Смотришь – молодые седовласы.
Только на восьмой от смерти день
В нашем храме маму отпевали.
Жизнь ушла! И вниз ведёт ступень.
Ждёт погост. И маму засыпали.
Сорок дней в могилке ты лежишь.
Мама! Мамочка! Родная! Дорогая!
Крест железный. С фото ты глядишь,
Душу мне улыбкой освещая…

Мама родилась на Рождество Христово в тридцать девятом году, бабушка моя, Татьяна Ивановна Куванова, тоже на Рождество Христово в девятьсот пятом году. Кстати сказать, Иван Иванович Наймушин, возглавивший строительство Братской ГЭС, родился тоже в девятьсот пятом, всё время это у меня в голове почему-то. Соберутся, бывало, деревенские детишки со всей деревни у Данилиных, и бабушка моя им сказки рассказывает, пирогами угощает. Время жизненное пролетело так быстро, что порою страшно от этой мысли. Бабушка умерла и детишкам тем ныне за шестьдесят, а при встрече, улыбаясь, говорят мне, что бабушка моя им сказки рассказывала. Не передать как приятно слышать такое, это всё наши корни, и нам надобно крепко за них держаться для спасения своей души. По телевизору видел, как попросили искусственный интеллект выдумать сказку. Послушал, она не живая какая-то…

***

Девки перевели дух, да уж и старые доски пилят на дрова; в колодец за водой – помногу вёдер натаскивают, ставят тяжёлые вёдра сначала на приступки, потом в покосившийся от времени коридор заносят; еду готовят повкуснее, а как же – раз в год приезжают за пять тысяч километров!.. Да и продуктов в магазинах ныне полно, изобилие, и нам, пережившим девяностые, глядеть на то, что все полки магазинов завалены многообразной едой, и есть на что покупать, весьма удивительно. Наш многострадальный, многонациональный народ своей героической жизнью воистину заслужил теперешнюю сытую жизнь…

Узнав, что у Дуни сломалось радио, тут же девки наладились в район, договорились с одним деревенским мужиком, у того машина «Нива», словом, купили приемник. Как им, сердешным, так было не поступить, ведали, что по радио передают православные передачи, любит тётя Дуня слушать молитвы, и сама при этом молится, говорит Ире и Лене:

– По радио молитвы цитают, а цаво, одна живу, скуцно быват, а цитат-то живой голос, ну, топеря навроде не одна, бает рядом голосок-то.

Дуня наша наворачивает на буквы «ц», «о», но ещё немного пройдёт времени, и такую диалектную речь уже не встретишь. Понимание этого страшит… В прошлом году девки приобрели Евдокии теплушку, греет теплушка-ветродуйка нашу Дуняшку долгой зимой.

Андреевна лезет в подпол, достаёт по случаю приезда дорогих родственников старую, советского производства водку, на аукционах теперь она стоит огромные деньги. Выпили по рюмочке с устатку, хороша! И похмелья от неё нет.

На другой день, одевшись в Дуняшкины телогрейки советского производства, идут все трое на реку за хлысьями. Уедут девки, а Евдокии ремесло продолжать надобно, лекарство это от скуки окаянной, да и от хворей разных.

Сестра Лена решила научиться плести корзинки, усадила Дуняшку на её извечный, старый посылочный ящик, а моя Ира давай снимать на телефон процесс производства, дай-то Бог, может, не загинет ремесло.

Сколько раз, бывало, говорила мне тётя Дуня:

– Учись, Толька! Корзинки плести! Сроду с голоду не помрёшь!

На следующий день девки (Дуняша наша называет Лену и Иру девками), помыли стены, потолок старенького дома, оббили старой шубой дверь в дом. Лена перетрудилась, махая молотком, и ей, перенёсшей инфаркт, стало плохо. Ира тут же уложила её на диван, дала таблеток, строго наказав не двигаться.

Вскоре все трое пили чай со старым квадратным сахарком, Лена спрашивала:

– Дунь! Сколько лет сахарку этому, я уж про водку не спрашиваю?

– Пошто спрашиваешь! Камедная! Я не помню, много лет, мы же всю дорогу эдак, много запасов делам. С детства лиха хватили, вот топерь набирам. Сахару я этого целый мешок купила, а мешки-то тоды не пятьдесят килограмм, как ныне, а по семьдесят. Помню, еле допёрла. Потом пёсок покупала, а этот вот хранился, мыши не едят сахар и соль. А цаво сделашь, молодая была, и водку ящиками брала, не принято у нас по одной покупать, неколи этим заниматься, купил, так купил, надо други дела делать. Мужску работу надо сделать, а она надобна, так оно повелось. Бёда сколько мужиков от неё загибло, всех жалко. Бывало, непутный мужик, пьяный цасто, семье покоя нет, а помер от вод-ки, и все жалеют, кому забор сделал, кому свинью заколол, дрова на тракторе привёз. Заметила: все трактористы любители выпить были, все померли, много разной работы переделали мужики, хоть и пъянчужки.

И вот вспомянешь его маленьким, бегат по деревне, смеётся, дитё неразумное, жизни радуется, грязнит руно, мать не успеват стирать, и навсегда он в памяти, улыбатся чаво-то, маленькой, а улыбатся, словно Христос, вот и жалко.

Спали девки на тесном, старом диване, и, чтобы уместиться, лежали в обнимку, смеялись, де, мужья так не обнимают. Пока Лена с Ирой жили в деревне, Дуня сплела по их заказу несколько корзинок. Друзей в Братске много, всем охота такое вот простое чудо как корзинка, сделанная мастером. Набрали, как всегда, в обратную дорогу сушёных яблок, они легки и компот из них с особым вкусом. Брошена деревня, а яблоки растут, ждут, может, приедет кто, из бывших жителей деревни, да вот не едут. Яблони высоки, густо заросли высоченной травой, другими деревьями, и Дуняша достаёт яблоки с помощью длинного черенка, к которому приделан специально под углом гвоздь.

До страшной боли в груди жалко глядеть на брошенные деревни, и, когда там бывал, вспоминал детство, когда все бабушки деревенские были живы. Своим говором, своими делами, работой, нас молодую поросль как-то по-особому, незаметно, учили уму-разуму. Мне довелось знать много деревенских парней, дружили, не разлей вода, бывало. Так у нас повелось… Сколько уж в живых нет, но все выросли, создали семьи, растили детей, словом, хорошими людьми стали. Это твердь земли нашей. А в чём эта самая твердь? В бабушках, дедушках наших, в памяти о них, сердешных, думаю эта сила и держит нас на земле…

Сходили дорогие наши женщины на погост на бабушкину могилку, и такие вот вроде бы, на первый взгляд, обычные дела всегда заставляют душу думать о многом. Стали собираться Лена с Ирой обратно в Братск, отварили яичек, запекли окорочка куриные.

Страшная эта картина прощания… Дуня вышла из дому, обнимает родненьких девок, конечно, плачет, плачут и Лена с Ирой, но Евдокеюшка наша упрямого роду-племени, твердит, только на родной земле помирать буду, и мы, многие годы звавшие её к себе, наконец поняли, что напрасно звали. Хотя, может, и не напрасно: чую, что тёте Дуне это было приятно.

Удивительное имя – Дуня. Как только мы не называли нашу тётю: Евдокия, Дуняша, Дунь, Евдокеюшка, а бабушка, Татьяна Ивановна, мама Дуни, окликая по каким-то делам дочь, бывало, говорила: «Дуняшк!»

Прямо из деревни согласился довезти до вокзала свой же деревенский мужик, взял, правда, дорого, но такова жизнь, и этому были рады.

Приехали девки в Арзамас, сели в поезд, а он вечером был. Словом, утром обнаружили, что окорочка забыли у Дуни, позвонили. Евдокия отвечала, и в сотовом телефоне звучал до боли родной голос:

– Ой, девки! Эт вы пошто! Пошто курицу-то позабыли взять? А я охаю, ну, топерь цаво буите в поезде есть, вам трое суток ехать. Ой! Ну вот цаво с вами сделашь? Горемыцны! Некудышны!

Лена громко отвечала:

– Дуняша ты наша! Сейчас столько продуктов вокруг, ты даже не думай расстраиваться.

Ответ Дуни:

– Ну как эт! Цай бы поели, дома в пеци готовили. Ну, девки! Ну, девки! Бёда с вами.

И вдруг заметно потеплевшим голосом:

– Ну, ладно, валяйте! С Богом добирайтесь до Братска своего. Вы уж там привыкли за сэсто лет.

Иру с Леной я встретил на вокзале родного до боли посёлка Гидростроителя. Дома отведал деревенских яблок, их не сравнишь с магазинными. Они не такие вкусные, кисловатые, но пирог с ними получается чудо, да, думаю, что и пользы от них несравнимо больше. Едва откусишь, и на глазах белое яблоко в месте укуса чернеет, вот попробуйте магазинное, разве так будет? Вот насколько больше витаминов в деревенском яблочке. Варили компот, звонили Дуняше, а в трубке привычные её слова:

– Ну, валяйте! С Богом!

Прошёл месяц, за это время несколько раз звонили нашей Дуне, она рассказывает:

– Пошла к колодцу, опустила ведро, а там заиндевело, снегом запорошило, но пробила ведром, испужалась маленько, принесла вот водицки.

К нашей Дуне приходит социальный работник Наташа, покупает ей продукты, лекарства.

Между Дуней и нами дорога в пять тысяч километров длинной… Жизнь…

Анатолий Казаков

Братск